Священник говорит спокойно, как и всегда, ведя разговор с Тэхёном о его новой жизни, пытаясь узнать подробнее о настоящих намерениях господина Чона, пока они медленно бредут витиеватой дорожкой к дому Хосока. Ребёнок живо рассказывает мужчине о своём опекуне, не скупясь на благодарности, но Хосок недовольно хмурится. Тэхёну на мгновение показалось, что он сболтнул лишнего, и ребёнок притих.

— Господин Чон что-нибудь упоминал о родителях? — внезапно он вспоминает о записке, вложенной господином Чоном ему в ладонь.

— Да, — огорчённо бурчит Тэхён, — что они были охотниками на вампиров.

— Это всё? — омега слегка кивает ему головой, но не произносит больше ни слова.

Нырнув в карман своей рясы, священник выуживает клочок бумаги, где красным выведена фраза: «Заботиться о безмозглом существе — та ещё задачка! Желаю Вам удачи!» Мужчина не уверен, что господин Чон писал о Тэхёне, отчего-то ему показалось, что имел ввиду художник совершенно другого человека.

Когда они входят в дом, Юнги пристально смотрит на Хосока, пытаясь угадать причину появления Тэхёна здесь. И священник самым невозмутимым тоном говорит, что господин Чон был вынужден отлучиться по неотложным делам на целую неделю. Что за дела — Юнги был прекрасно осведомлён, и с облегчением выдохнул, когда понял, что так будет в самом деле лучше для омеги — погостить у Хосока некоторое время. Но как это противно! Как ужасны деяния этого господина Чона! И в душе Юнги вновь оживает тёмное предчувствие страшной беды.

— Тэхён, — обращаясь к ребёнку по имени, Хосок подталкивает его в спину, желая представить ему своего омегу. — Это Мин Юнги, познакомься. Он много о тебе расспрашивает, — с улыбкой говорит священник, — почти всю душу мне истрепал.

— Ой, не преувеличивай, — перебивает старшая омега, сердито цыкая на священника. — Ты мне почти ничего не рассказываешь, от тебя никогда ничего не добьёшься. Иногда мне кажется, что я со стеной разговариваю, — негодует Юнги, а Хосок равнодушно пожимает плечами, мол, понятия не имеет, о чём идёт речь.

— Добрый день, очень рад знакомству, — говорит Тэхён, учтиво кланяясь.

— Ну что за прелестный ребёнок! — с восторженным умилением, хлопая в ладошки, точно малое дитя, радуется Юнги. — Всё-таки господин Чон его чему-то таки обучил. Можешь звать меня просто по имени, не стесняйся, хорошо?

— Хорошо, как скажете.

Странно, однако Тэхён не знает, как бывает иначе, но он, безусловно, благодарен Хосоку и Юнги за то, что они к нему относятся с теплотой и заботой, которую ребёнок уже и не помнит. Чон Чонгук холоден, лишён эмоций и почти никогда не улыбается. Тэхён, кстати, тоже. Они много беседуют, художник рассказывает об устройстве мира, литературе, учит этикету.

Священник Чон устало выдыхает и хочет немного передохнуть прежде, чем отправиться на вечернюю службу. Он с тёплой улыбкой и нежным взглядом смотрит на Юнги, который немного розовеет, как молочное облако на рассвете. Хосок приставляет палец к губам, моля о молчании, и одними губами: люблю.

— Я устал и, пожалуй, оставлю вас двоих с Тэхёном. Не ругайтесь.

Юнги посмеивается, провожая мужчину взглядом, когда тот уходит в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Мечтательная улыбка долго не сходит с его губ, а потом Тэхён говорит то, чего ни Юнги, ни Хосок никак не ожидали услышать.

— Спасибо большое Вам и вашему супругу, — Чонгук учил ребёнка быть благодарным за всё, что жизнь преподносит ему. Это так же важно, как и любить: уметь отдавать любовь и уметь её принимать. Это баланс. Мир стремится к балансу, всегда говорит господин Чон. И это действительно так.

— Что? — Юнги выглядит удивлённым, а Хосок, запнувшись у лестницы, — раздражённым, в душе проклиная дьявольского художника.

— Я прибью этого несносного вампира, — негодующе шепчет священник, не оборачиваясь, чтобы не встречаться взглядами с омегой, который, обладая прекрасным слухом, услышал слова мужчины.

— Хосок! — Юнги давится воздухом от возмущения.

— Господин Чон что-то напутал, ему бы сходить к лекарю за какими травами от беспамятства, — громче, затем вновь тихо и себе под нос: — А мне за серебряным колом, чтобы ему язык проколоть.

Тэхён понимает, что вновь сболтнул что-то не то, что его слова так взволновали молодого омегу, и он спешно извиняется, сам не до конца понимая за что и в чём он виноват. Юнги лишь смущённо улыбается, а затем предлагает ребёнку выйти с ним в чудесный сад на прогулку. Он накидывает на Тэхёна капюшон, и они направляются в любимый розарий омеги, окутанный сонной тишиной в эту пору года. Налетевший ветерок стряхивает пожелтевшие листья с деревьев, оголяя когтистые ветви, которые ночью, вибрируя в лунном свечении, напоминают Юнги лапы страшных зверей. Тэхён, очутившись наедине с тем самым омегой, о котором господин Чон всегда отзывался не иначе, как тепло и радушно, немного волнуется и смущается его компании. Они идут так близко, что почти касаются друг друга. А Юнги уверен, что их с Хосоком свела судьба, как и его с ним когда-то. В любом случае, ему думается, что этот ребёнок неслучайно оказался в тот день на пути священника и его напарника.

— Как твои дела, Тэхён? Тебе хорошо живётся у мистера Чона? Он не обижает тебя? — эти вопросы живо волновали омегу с первого дня пребывания Тэхёна в поместье Тиркельсон.

— Да, господин Чон многому меня учит. Мы часто беседуем и обсуждаем книжки, что он мне даёт, — под ногами шуршат опавшие листья, они подходят к изгороди и становятся у южной границы сада. — Он также рассказал мне и о моей семье.

— Боже мой, бедный ребёнок, — взволнованно говорит Юнги. Печалью, словно цепью, давит грудь.

Всё было позади, и говорить более незачем, ворошить незажившие раны ребёнка. Его родители ушли навсегда, и страшную, тупую боль Тэхёну не под силу никому излечить; даже молитвы — не то средство. От боли нет вообще никаких средств, кроме как смерть. Но это не то, чего хочет ребёнок. Тоска, пронизывающая всё его существо, кажется, никогда не исчезнет, но Юнги думается иначе: у Тэхёна вся жизнь впереди, и время, хоть и не лучший лекарь, но оно с течением жизни заберёт своё. Заберёт боль от потери, воспоминания и прошлое. Омега в этом уверен. Он сам через это прошёл. Время прошло, и он с течением лет усвоил, что боль периодически оставляет свою жертву, но навсегда она не исчезает — помещается глубже и порой возвращается.

Внезапно Юнги оглядывается, окидывая взором видимую часть города, и удивляется происшедшим переменам. Пропали цветы: кусты роз, гранатовое дерево, плющ и даже белая статуя в центре — вместо этого всего какая-то песчаная буря. Юнги хмурится. Он бегает взглядом по жилым, обветшалым домам, как вдруг — мёртвые глаза. Неизвестный мёртвыми глазами смотрит на них с Тэхёном и, оскалившись, изображает улыбку.

— Тэхён-и, — присаживаясь на корточки перед ребёнком, тихо говорит Юнги: — Твои родители были прекрасными людьми, несмотря на то, что рассказал тебе о них мистер Чон. Они очень любили тебя, — крепко держа Тэхёна за руку, заглядывает в лицо омега. — Их души были слишком прекрасны, чтобы быть среди людей. Ты должен их простить. Понимаешь?

— За что… мне их прощать?..

— Они хотели просто защитить тебя от внешнего мира и у них получилось… — хоть и ценой собственных жизней, остаётся не озвученным. — Просто люби их. Хорошо?

Между ними виснет заметная неловкость, и Юнги замечает, что на улице стало подозрительно тихо. Даже вороны не кричат. Лишь только шорох, и уже через мгновенье в высоте над каменным ограждением возникает мужской силуэт — он, рыча, как пантера, бросается на Юнги с Тэхёном, с простёртыми вперёд руками, а вместо пальцев — когти, с чёрными дырами вместо глаз и длинными заострёнными клыками.

Тут в уши им ударяет несколько раз металлический свист орудия — гуань дао лёгким взмахом чертит в воздухе кровавую полосу, рассекая тело на две части — от темечка до копчика — и сорванный детский крик понёсся над городом. Юнги прячет в объятьях Тэхёна, накрывая его собой. На мгновение Юнги кажется, что всё кругом вообще исчезло. Обезумевший вампир умер, и только они одни с ребёнком стоят посреди пустыни под палящими лучами солнца. На секунду Юнги кажется, что его страх достиг предела и он сейчас тоже умрёт. Но Господь, действительно, милостив — Хосок, стоя с окровавленной гуань дао, ещё какое-то время молчит, а затем:

— Идите в дом немедленно, — Юнги подхватывает Тэхёна и бежит в сторону двери.

И, прежде чем они успевают добежать, с маленьким напуганным Тэхёном случается то, что не случалось ни разу до этого: он теряет сознание.

༺ H ༻

Немного об устройстве тогдашнего мира.

Более века мир опустошает смертельный вирус. Ни одна эпидемия ещё не была столь ужасной и смертоносной. Безумие есть её лик, кровь — её печать. Неожиданная жажда плоти, мучительная судорога, адская боль в суставах, ломка и лихорадка, как при Короне, несколькими веками позже, затем — смерть и новая жизнь. Болезнь протекает молниеносно: от багряных глаз до первой крови. Вирус или фрагмент вирусной клетки взаимодействует с макрофагами человека, и под влиянием избыточной микробной нагрузки они высвобождаются — в кровоток поступают медиаторы воспаления, а вместе с тем и части вируса. Цитокины вызывают вазодилатацию, ишемию тканей, особенно сердца, способствуют нарушению терморегуляции, что проявляется в виде гипертермии (повышению температуры тела), гектической лихорадки, сотрясающего озноба. В терминальную фазу нередко наблюдается снижение температуры тела ниже пороговой нормы. Заражённый дезориентирован в пространстве, сонлив, возбуждён. В конечном итоге это приводит к полиорганной недостаточности и летальному исходу. Усопшего сжигают на костре, на задних дворах, в центральном сквере и затем рассеивают прах над морем. Это настоящая вакханалия. И господин Чон — в самом её центре.

С балкона поместья Тиркельсон открывается город в бледном тумане странных пейзажей, которые представляют собой безводную пустыню с возвышающимися над ней скалами. Какую-то тоскливую грусть навевают эта тишина и этот вид на опустевший город. Чонгук подолгу глядит на линию горизонта, пока огромный диск палящего солнца не скрывается за его чертой.

Господин Чон совсем недурно рисует карандашом и углём, свободно пишет акварелью, может сделать набросок пейзажа или натюрморта, но портреты… Это его первая и главная страсть. Анатомия человеческого тела — вторая. А третья?

Балдахин стоит на шести древках, белого цвета, в самом центре огромной спальни. Чонгук знает, какие они — молодые, глупые, но очаровательные омеги — в его постели. Им всем без исключения нравится, как с ними обращаются, они доверяют ему. Доверие горит на кончиках их пальцев, пылают глупые сердца в груди и тихие стоны слетают с приоткрытых уст. Они словно в бреду: кричат его имя, и сегодня вечером всё то же самое. Одна омега путается пальцами в волосах другого альфы, пока два других целуют его плечи. Нагие. Страстно увлечённые друг другом. Чонгук проходит мимо них, опускаясь в кресло напротив кровати. Он смотрит в самую душу. Трое омег и один альфа в его спальне, в его ложе. Он слышит то, что ему так нравится, наслаждается, как и всегда ощущает свою власть над человеком и упивается ею.

— Подойди, — один из любовников повинуется силе, заключённой в глазах вампира, — гипноз, лишь часть того могущества, каким владеет каждый из обращённых.

Нагой, румяный омега сползает с кровати господина Чона и подходит к нему. Красавец, с роскошными, волной бегущей волосами, с длинными, как стрелы, ресницами. Совершенно голый, но ни капли не стесняющийся своей наготы.

— До чего же милое создание, — говорит Чонгук, задумчиво смотря на юношу, — я вижу, что тебе очень хорошо, — тихо смеётся художник, несдержанно улыбаясь, — а мне вот холодно и одиноко… — юноша доверчиво смотрит в глаза, глупо улыбаясь словам дьявольского художника, пока тот ласково оглаживает его бедро. — Согрей меня, — глаза вмиг вспыхивают ярко-красным светом, взгляд светится плотским вожделением, — это приказ.

Омега, как в дьявольском наваждении, опускается перед Чонгуком на колени. Во взгляде самого юноши — непонятная робость, которую художник принимает за неуверенность и застенчивость в отношении себя. Значит, в движениях он будет сдержан. А Чонгук не любит сдержанность ни в чём: ни в действиях, ни в суждениях. Впрочем, решает ничего не делать, просто наблюдать. Омега развязывает узел на его штанах дрожащими от волнения руками.

— Девственник? Никогда прежде не занимался фелляцией? — в ответ отрицательно качание головой. — Правда что ли? — притворно удивляясь, спрашивает мужчина и даже присвистывает. — Вот это редкость в наш-то час.

Омега тяжело сглатывает, но всё же тянет за лямку штанов вниз. Ладонью юноша касается тёплой плоти, что немного пульсирует, и всё же медлит, непростительно долго и не в нужный час, по мнению Чонгука.

— Мой член, конечно, — произведение искусства и можно рассматривать его долго, но сейчас, прелесть моя, нужно поработать ротиком, — говорит художник. — Открой ротик, моя прелесть.

Юноша, слегка вздрагивая, делает, как ему велено, и наклоняет голову. Губами обхватывает головку, поднимая на Чонгука покорный взгляд, обводя языком эрогенную зону, — немного слюны стекает по твердеющему органу. Омега опускается чуть ниже, едва дыша. Неприятное ощущение — рвотный позыв — вполне естественное явление для первого раза. Руки юноша складывает в лодочку у основания, делая лёгкие, поглаживающие движения, сам немного возбуждаясь и продолжая водить языком по горячей коже, ощущая буквально каждую венку. Чонгук запускает пальцы в блондинистые кудри юноши, мягко поглаживая, наблюдая, как альфа на кровати растягивает одну из омег. Милую, пустую молодую омегу с прекрасным профилем.

Что всегда ухудшало положение омег перед господином Чоном — они были все влюблены. Мужчина, которого они боготворят, — художник, дьявольски искусен и искушён своим искусством. Они все до единого — эти красивые, но пустые омеги — готовы на всё, даже целовать шнурки его туфель. И каждый юноша в своих мечтаниях думает, что они могли бы стать самой красивой парой — они и Чон Чонгук.

— Демоны, — Чонгук зашипел, когда неумелый любовник задел зубами нежную кожицу. — Прелесть, надо сосать нежно и аккуратно, а не пытаться лишить меня моего достоинства. Это неприятно, милок, знаете ли. Осторожнее.

Юноша поднимает голову вверх, оставляя во рту лишь головку, — лёгкие горят от нехватки воздуха — дышит юный омега через раз, а в груди: заполошно быстро бьётся глупое сердце, как птичка в клетке. Чонгук тыльной стороной руки проводит по алеющей щеке и слабо улыбается, наблюдая, как на лбу любовника выступили бисеринки пота, как в его небесно-голубых глазах смешались страх и похотливое животное вожделение.

— Попробуй взять глубже, но не торопись, всё-таки фелляция — искусство, прелесть, — говорит художник, приглаживая вихры на макушке юноши.

После этого юноша очень долго, стоя на коленях перед Чонгуком, водит языком по кругу, помогая пальцами у основания: нежно массируя горячую плоть. Художник играючи светлыми прядями молча наблюдает, не получая желанного удовольствия от ласк любовника, давит тому на затылок, вынуждая ниже опуститься и взять глубже.

— Расслабь горло и попытайся дышать носом.

В горле неприятно саднит и слёзы наворачиваются на глаза от новых ощущений. В какой-то момент юноша ощущает, что его челюсть болезненно немеет. Однако этому омеге плевать на самого себя, потому что сердце при виде этого мужчины колотится как безумное, заполошно быстро и гулко, что норовит выскочить из груди. Только настроение у Чонгука ужасно: этот омега не может даже пробудить к себе и каплю интереса: ещё один красивый пустой сосуд для сытой трапезы. Плохой любовник. А плохой любовник — это дурная трата времени. Мысль о том, что лишение жизни — есть путь искупления и самозабвения, как аспект самопознания через призму человеческого естества, — так ведь, просто мысль. И есть нечто большее. Тайный смысл? Да нет, его никогда и не было и быть не могло. Люди — пища вампиров, секс — проявление неуважения, лишь инструмент в фантастическом душегубстве. Никакого удовольствия. Но и никаких страданий. Чонгук не желает чужих страданий. Ему достаточно своих собственных.

Отравленный ядом странного художника, омега заворожено глядит. Чонгуку наскучили его жалкие попытки, впрочем, слово «пытки» будет яснее описывать картинку происходящего. Внезапно молодой любовник ощутил крайнюю неловкость, в которой он оказался. Но странное дело — Чонгук не был удивлён или разочарован. Он просто устал.

— Хватит, — нежно отстраняя от себя заалевшего юношу, мужчина просит того встать и повернуться к нему спиной.

Одной рукой Чонгук обхватывает поперёк тонкой талии омегу и усаживает его к себе на колени. Гадкий запах мелиссы сливается с душным ароматом прелой листвы — отвратительное сочетание — этот омега так же плох, как в деле, так и на вкус. Даже убивать противно.

Шеи омеги нежно касаются губы художника, прорывая тонкую кожу до сонной артерии. Любовь проявляется во многих видах и формах, но её суть всегда одна и та же: она пробуждает тебя, преображает твой внутренний мир или укрепляет то, что давно живёт в душе. Тут воплощением любви есть фигура художника, знакомый прежде лишь как далёкий, внушающий страх и трепет богоподобный образ. Чонгук — пленник своего искусства, Утренняя Звезда, явившаяся во плоти, который без слов способен показать, что такое истинное мастерство. Думать о том, что из этого может получиться, никто из натурщиков был совсем пока не способен.

Омега улыбается, мелко дрожа в руках Чонгука. Да, он определённо счастлив. И он умирает с этим чувством, закрывая навеки небесно-голубые глаза, в которых в последний раз мелькает свет восходящей луны.

Господин Чон потухшим взглядом смотрит на труп у своих ног — ещё один отыгравший аккорд.

༺ H ༻

Лунная ночь.

Змеёй вьётся узкая каменная дорожка в большом застеклённом саду, по которой неспешным кавалерийским шагом прогуливается молодой господин. В самом центре цветут красные розы. Их густой аромат наполняет огромную оранжерею, от которого Пак Чимин пьянел, как от хорошего вина. Нежное благоухание роз вытесняет ту вонь, которой всегда забиты лёгкие молодого человека. Чимин неспешно ходит, оглаживая лепестки роз и осторожно срезая ножницами цветы, складывает их в плетушку. В саду живо ощущается смерть, мрак и одиночество, уединение, обвеянное грустью и тяжёлой скорбью. Он скорбит. Память о прошлом смыли дожди… Так не должно быть. О! Так быть не должно!

Стон завывающего ветра залетел в застеклённый сад, словно призрак из ужасов и кошмаров, и растворился в нём. Чимин думает о том, что это просто ветер… И задыхаясь от собственной слабости и жалости, клянётся больше никогда не любить… Никого и никогда, как раньше.

Чимин с болью смотрит на красные цветы и идёт к выходу, а ему вдогонку звучат вдохи глубокого коматоза, и лёгкая улыбка касается его полных губ. По сторонам от дорожки торчат руки: землисто-серого цвета, оплетённые трубками и волосами. Земля словно дышит, незначительно вздымаясь над телами — коматоз — состояние полного погружения в глубокий, беспробудный сон. Человек как будто жив, но и мёртв в одночасье.

Поворачивая ключ в замочной скважине и закрывая мир мёртвых и живых, Чимин берёт стоявший у выхода подсвечник с тремя свечами и направляется в восточную часть замка Аббакум. Вот уже целый век он является владельцем этого замка, и за прошедшее столетие он ещё ни разу не покидал его стен, блуждая словно призрак его длинными пустыми коридорами. Сам замок расположен на вершине скалы, а вокруг сосны, старые, большие, смолистые, и дремлющая тишина вокруг. Аббакум стоит вот уже целый век, его чёрная крыша украшена острыми готическими пиками, бьющими в облачную высь, на башнях сидят страшные, злобные горгульи, смотрящие вниз на отвесные скалы, а вокруг стоит изгородь, оплетённая старым плющом, не исключено, что ядовитым, но проверять не стоит. В этот замок никогда не войти простому человеку, потому что в нём обитают лишь тени застрявших меж двух миров старых покойников и вечно молодой господин Пак.

Пак Чимин формально считается дворянином; в памяти у простолюдинов остались те дни, когда он и его супруг справляли роскошные балы и приёмы, но это было так давно, что о том могли помнить лишь старики да седовласые священники. Супруга господина Пака звали Намджун, и ходят слухи, что тот умер от неизвестной болезни, после чего замок опустел.

Намджун…

О, как горчит это имя на языке мистера Пака, точно кислота: не выплюнешь, не проглотишь. И всё же он постоянно нашёптывает это имя, что стало его личным проклятьем.

Намджун… Намджун… Намджун…

Он не забыл.

Это имя, как и всё то, что связано с ним — а то лишь далёкие воспоминания — отныне ложь. Как и всё в этом замке, который теперь исполняет страхом всех тех, кто, обращая на него свой покорный взор, видит тёмный силуэт в окнах, глядящего из сумрака на мир горящим красным безумством глазами. И он всегда будет там, всегда будет служить этому замку, а его тень служить напоминанием, что замок Аббакум — опасное место.

Чимин не стал безумцем, лиходеем, не стал жрать свою собственную плоть, вопреки любезному предположению мистера Чона. И безумство не забрало его к себе даже после кончины любимого человека, даже после того, как он просидел в этой могиле половину своего тысячелетия. Уж кто, а Чонгук-то мог знать, что Чимин бы и мысли такой не допустил, несмотря на предсказания мистера Чона. Пока он помнит его имя, пока оно живёт в его сердце и на его устах. Пока Намджун живёт… а впрочем, не живёт, скорее, существует. Это какая-то злая насмешка над Намджуном, что был когда-то ним. Но вероломство судьбы не знает границ, не знает преград, и боль от утраты Чимина, кстати, — тоже.

В небольшой спальной комнате воняет будто на скотном дворе: смесь ладана, каменной сырости и мертвечины. Чимин стоит у раскрытого настежь окна и дышит, дышит полной грудью, глубоко скорбя. Неужели его глаза всегда были такими огромными и пронзительными? В отражении оконного стекла он видит его: в цепях закованного, точно свирепый пёс.

Снизу, если взглянуть на стоящего у раскрытого окна мужчину, может показаться его бледное лицо с чёрными глазницами вместо глаз из-за странного освещения.

Позади, стремительно приближаясь, маячит какая-то тень. Чимин оборачивается, морщится и, подняв голову, видит мертвецки бледное лицо. Слуга.

— Мистер Пак, у нас для Вас плохие вести. Эксперимент снова провалился.

Чудовище изо всех сил натягивает цепи, так, что ржавые кандалы больно впиваются в его запястья. Оно тихо рокочет, а Чимин невольно скользит взглядом по его рукам: обломанные ногти, из-под которых торчат волосы и куски засохшей плоти, — и, покачивая головой, тяжело вздыхает. Его душа насквозь пропитана болью и темнотой, из-за осознания того, что ничего не получается. Он воет тихо, раненным зверем, глотая боль и разочарование, и только повторяет «Прости. Прости. Прости. Меня. Прости. Намджун. Я не справляюсь».

Вой эхом раздаётся в его голове — Чимин не выдерживает того отчаяния и боли, что томятся глубоко в нём, и с его бледных уст срывается одинокий, горький вопль. Мужчина, запрокинув голову, тяжело дышит, и следом из его груди вырывается долгий, глубокий стон. Мир вокруг теряет чёткость и ему кажется, что он медленно сходит с ума. Жалобное рычание доносится до его ушей, и Чимин склоняет голову на бок. Чудовище смотрит на него блестящими от выступившей влаги глазами, не моргает, а смотрит на него таким понимающим, живым, знакомым взглядом, что сердце сжимается от подступающей тоски.

Он делает навстречу монстру шаг, затем второй. Рука в несмелом жесте тянется к безобразному лицу, касаясь невесомо чужой, уродливой щеки. И душа в тот момент замирает, дрожит, мучаясь от безграничной боли. И всё же сам того не замечая, Чимин начинает тихо плакать, по впалым щекам его бегут тяжёлые слёзы.

Чудовище замирает. Каким-то краешком своего сознания оно всё понимает. На дне его чернеющих глаз тоже боль и тоска, которую не выразить обычными словами. Эти глаза заставляют Чимина думать, что у них ещё есть время.

Свет от свечей потускнел и вновь засиял, засиял и опять потускнел. Пламя подчиняется порыву ветра и грому колокола, то вспыхивая, то угасая. И вот воцаряется абсолютная тьма; словно мир, в котором они живут начинает исчезать. Чимин стоит во тьме, она теперь уже как будто часть его души — привычно — и вот он словно стёрт с лица земли, сброшен в омут холодной жуткой пустоты. Он не живёт.

Он смотрит. Видит, как омега на цепи будто усох, точно перед ним уже не тело, а лишь пустая оболочка без души.

Есть вещи, которые не стоит делать, невзирая на мечты и чаяния души, невзирая ни на что. Потому что ангелы всё видят, кошмарные, злые, неживые. Они смотрят своими осуждающими, грозными взглядами и хищно скалятся, потому что чужие надежды питают их, чужая боль, страдания. Забвение.

Туман, застилающий все его воспоминания, словно непреодолимая стена, рассеивается… И тогда Чимин вновь вспоминает о тех временах, когда он верил, что нет шагов случайных, что жизнь даётся для любви, но в любящих глазах однажды он свою душу утопил…

༺ H ༻

В назначенный день в поместье Тиркельсон прибывает городской лекарь. Человека он весьма искусный, особенно в лечении закоренелых болезней, будь то лихорадка Красного вируса или гангрена. И мистер Чон пригласил его для того, чтобы удостовериться в том, что ребёнок здоров. Однако известие о потере сознания в доме приходского священника Чона заставило насторожить внимание вампира и отнестись к вопросу о здравии омеги более серьёзно.

Встречал лекаря, мужчину средних лет в строгом костюме и с кожаным чемоданчиком в руках дворецкий, пока мистер Чон сидел в своём кресле, наблюдая со стороны за игрой Тэхёна с подаренной ему на день рождения куклой.

Только доктор, переступив порог спальни, замирает на месте. Мужчину, казалось, напугала какая-то мысль, — он узнал этого ребёнка, которому в своё время помог появиться на свет и некоторое время мог наблюдать за его телесным развитием, — на лице его показалось выражение строгости и страха; мужчина оцепенел, ибо в прошлом ему довелось пережить ужасные вещи и столкнуться с чудовищными проблемами, о которых он не решался до сих пор поведать своим скептически настроенным коллегам. По правде говоря, сам по себе ребёнок не пугал его — Тэхён родился что ни на есть самым обычным человеческим омегой, но его появление на свет и тот странный силуэт, что, притаившись в тени, наблюдал за рождением малыша, он до сих пор помнит так явственно, будто это было только вчера.

Обозначив поклоном своё уважение и приветствие хозяину поместья, Ким Сокджин, приходской лекарь, подходит к ребёнку. Сам осмотр проходит быстро, и лекарь, что странным образом казался весь час спокойнее, чем сам мистер Чон, делает вывод, что ребёнок вполне здоров, а его неестественная бледность кожных покровов скорее всего никак не связана с каким-то ни было недугом.

— Вы уверены, доктор Ким? — мистер Чон подносит к губам янтарный мундштук, глубоко вбирая дым сигареты, словно находя в нём успокоение, и, строго сведя брови к переносице, смеряет лекаря мрачным взглядом.

Тэхён в этот момент сглатывает, ощущая лёгкое головокружение. Несмотря на лёгкую улыбку, взор Сокджина становится напряжённым, он не уверен в своём выводе, но перед мистером Чоном он делается таким уязвимым, что даже маленькая ложь кажется ему чем-то преступным — о художнике ходят разные слухи, но все точно знают, наслышаны о его жестокости с коварным умом, и оттого внутренне трепещут перед ним, даже когда мистер Чон просто находится поблизости.

— Я могу быть уверен в том, что у ребёнка нет видимых признаков из тех известных мне заболеваний, что мне приходилось видывать на своём веку…

— А что до шрамов на его ногах? Что можете сказать? — нахмурившись, перебивает Чонгук врача.

— Они недавние и судя по форме их могли оставить вампиры или что-то острое. К примеру, нож, сапка…

Тэхён не то, чтобы слушал, о чём они говорят, — сейчас омега смотрит в пол, не соображая, сознание его словно затуманено, голова всё сильнее идёт кругом — и перед глазами уже плывут мистер Чон, дворецкий и комната. Тэхён прикрывает веки, из носа тоненькой струйкой идёт кровь, — падает, теряя сознание.

Мистер Чон резко вскакивает со своего места, но ни дворецкий, ни лекарь не успевают подхватить ребёнка, который больно ударяется всем телом о пол. Художнику трудно держать себя в руках, трудно не рычать зверем на безропотного лекаря, отталкивая того в сторону — Тэхён в его руках холодный, лёгкий, ослабевший. Чонгук даёт указание дворецкому набрать тёплую ванну, растопить камин и просит лекаря задержаться на неделю в его поместье, выделив комнату рядом со спальней омеги.

Сокджин и Руфус остаются с Тэхёном и с облегчением выдыхают, когда мистер Чон уходит — запах крови его взбудоражил. Скрывшись за дверью спальни, он подносит палец с кровью к своим бескровным губам — на алебастровом суровом лице вампира ярко выступили расширенные вены — и он, тихо выругавшись, собранным, твёрдым шагом возвращается в гостиную.

Чонгук, высокомерно окидывает портреты, висящие в этой комнате, заложив руки за спину с захватом запястья — это придаёт ему уверенности — дважды гулко топает. После чего наступает тишина. Вечерний сумрак окутывает комнату, и на стенах начинают бесшумно шевелиться тени. Медленно на портретах начинают расцветать краски, и тихий шелест нежных голосов наполняет гостиную. Это величайшая тайна и апофеоз той великой силы, которая неудержимо сидит, беснуется внутри художника, каким-то чудом претворяясь в его картины, сейчас мерно оживает, взыграв кипучей деятельностью.

Глаза вампира алеют холодным пламенем, и на губах его расцветает загадочная улыбка.

— Господа, — пространство наполняется дико ревущим голосом, шумом ливня за окном, раскатами грома, который долго ещё после того, как стихает молния, рокочет в отдалённых лощинах; слышится даже завывание ветра, свиставшего в поместье, и тысячи других неопределённых звуков, в которых суеверие находит всегда такую обильную пищу для того душевного волнения и ужаса, которыми наполнены глаза портретов, оживших под ликом тёмной магии, и оттого в глазах мистера Чона сияет превосходство. — С недавних пор в нашем поместье объявился ребёнок и, как вы имели честь лицезреть, довольно впечатлительный. А посему прошу вас всех, и в самую первую очередь тебя, Мадс, быть предельно осторожными. Отныне в Тиркольсоне действует новый свод правил: не говорить с омегой, не двигаться в его присутствии, не выдавать себя ни при каких обстоятельствах. Иначе, — Чонгук замолкает. Он внимательно смотрит по очереди каждому из присутствующих в их задумчивые, застывшие глаза, доставая из-за спины серебряный нож, и продолжает говорить на пониженном тоне: — Вас ожидает переход в другие формы существования и надеяться на отделение души от портрета путём смерти не выйдет. Ваша участь итак предопределена, а далее вас, господа, ожидает лишь забвение.

Что подразумевает мистер Чон, портреты без труда понимают — художник имеет ввиду Астрал — и они все, как один, тактично молчат: понимают, чем грозит им их беспечность.

А впереди их всех ждёт интересное время.