Стальное остриё чертит кровавую полосу, идущую от подбородка к лобку. Затем кожные покровы отделяются от средней линии, обнажая грудную полость: грудину и рёбра, которые стоит рассекать в пределах хрящевой части, у места их перехода в костную, чтобы была возможность изучить внутренние органы. Расчленение человека — расчленение понятий, которыми пользуются мыслители и люди искусства. Как им представляется человеческое бытие? Как устроено человеческое нутро? Существуют ли верные признаки смерти? Годные для того, чтобы назвать человека мёртвым. Сама по себе остановка сердца — лишь штрих, нуждающийся в руке художника, чтобы быть истинно установленной причиной смерти.

Мысль, тенью скользящей в голове Чонгука, о хрупкости и бессмысленности человеческого бытия — плод его долгих рассуждений, которыми он делится со своими неизменными собеседниками. Скальпель плавным движением руки отделяет сердце, и вот оно оказывается в руке Чонгука: тёплое, упругое, но уже не исполняющее своей функции. Всего лишь насос для перекачки крови. Затем: лёгкие — омега курил, и судя по пятнам на легочной ткани, достаточно продолжительный период времени в своей короткой жизни. Печень, кишки, половые органы — ничего примечательного.

Далее — скальпирование.

Мозг на ощупь, как гриб, только слизи много. Грибы получают большую часть питательных веществ и воды из почвы, мозг человека — благодаря Виллизиевому кругу, расположенному в его основании. Он образован мозговыми артериями. А ещё есть сонная артерия, но о ней вы точно слышали. Вот её Чонгук и любит прокусывать своими острыми клыками. Сонная артерия доставляет кровь в мозг, благодаря своему строению. Перегрызть её и человек мёртв. Кровь под давлением пульсирующими толчками покидает организм и наступает смерть.

Жертва не знает, что она ощущает в момент смерти. Боль? С одной стороны, боль — хорошее доказательство того, что ты ещё жив, с другой — она, как последний аккорд: яркий и кроткий. Но сердце самого Чонгука давно не сжимается от боли. Ему не больно. Совсем нет, потому что это столетие тянется слишком долго… и прошлое уже никогда его не настигнет. То самое прошлое, которое он вырвал из своей груди, которое отняло у него слишком много.

Однако, это не значит, что жизнь сама по себе Чонгуку опротивела, напротив: в ней он видит смысл. Но лишь на последнем её издыхании. Они всегда хотят сказать что-то очень важное. Но, вместо этого, просто молча хрипят и смотрят стеклянными глазами на своего покровителя, умирают. Они не знают, что смерть — только начало их жизненного пути.

Тэхёну исполнилось восемь. В канун нового года. Он слишком мал для того, чтобы оценить ту простую гениальность или гениальную простоту, какой владеет господин Чон. Маленький омега даже не ведает, что в подвале поместья Тиркельсон расположен морг. Или, как его называет сам господин Чон, — мастерская.

У Чонгука сильно затекли конечности, на длинных перчатках, что примерно по локоть, следы крови, которой он питается систематически. Тёплая кровь жертвы — тёплый Чонгук, остывшая кровь — холодная кожа у мистера Чона. Всё зависит от температуры и условий хранения.

Его причёска сильно потрепалась, и на лбу уже серебрятся в лунном свете капельки пота, а глаза горят красным — сегодня господин Чон работал дольше обычного. Работа помогает не думать слишком много о том, о чём не хочется совершенно. К слову, в последнее время господин Чон слишком часто начал подлавливать себя на дурных мыслях. Он терпеть не мог этого ребёнка, как и то, что священник Чон стал довольно часто к нему заезжать. На обед или ужин, неустанно приглашая на воскресную службу, где он вынужден слушать имена своих натурщиков в молитвенном экстазе.

Художник с шумом сдирает кожаные перчатки с локтей, оценивая проделанную им работу. Идеально.

Звук отворяющейся двери выводит из эстетического созерцания, и обернувшись, он видит силуэт мужчины. Стройный, высокий, которого не волнует запах мёртвой плоти.

— Господин Чон, позвольте представиться, — мужчина кланяется в знак приветствия, — Руфус ди Лиз. Ваш дворецкий.

Мадс умел подбирать персонал, и новоявленный дворецкий был выбран им самолично, но с позволения мистера Чона. Мужчина был приглашён в качестве прислуги или, как сказал Мадсу Чонгук: в качестве сторожевого пса, — для Тэхёна. Учить детей манерам, столовому этикету, танцу, письму и чтению — благородное, но отнюдь неблагодарное дело. Вот и в поместье Тиркельсон на одну живую душу стало больше. Впрочем, у Руфуса ди Лиз её тоже нет, но ещё со времён создания мира, потому что демоны — пустые сосуды.

— Рад нашему знакомству, — говорит вполголоса Чонгук. Дворецкий улыбается тому в ответ.

Представьте себе лёгкое удивление Тэхёна, когда наутро господин Чон знакомит его с дворецким. Руфус ди Лиз учтиво кланяется ребёнку, подмечая неестественную бледность лица и синеву век. Малокровие, делает первый вывод мужчина. Его внешний вид немного напугал Тэхёна, но он быстро смог вникнуть в правила, установленные Руфусом.

Белоснежные перчатки, строгий чёрный костюм, золотая цепочка, на которой подвешен монокль, что прятался в нагрудном кармашке. Для чего он демону с безупречным зрением — пока неясно.

Дворецкий быстро вник в уклад жизни поместья, понимая, что за тайны хранят его стены. О том, что куклёнку пока они неизвестны, — от господина Чона. А также и саму тайну дьявольски талантливого художника, но об этом позже. Священник Чон произвёл на дворецкого впечатление человека, который слишком сильно суёт свой нос в чужие дела. А Мадс — всего лишь тень замка, от которого не составит никакого труда избавиться при надобности, которая может и вовсе не наступить. Но отчего-то Руфусу ди Лиз кажется, что такой день непременно настанет в обозримом будущем.

Тэхён, слишком погружённый в свои мысли, не услышал приближающихся к нему шагов. Сжав книгу, он испуганно застыл на месте.

Руфус чувствует этот дикий страх, ибо ребёнок напуган. Он безмолвно всматривается в остекленевшие глаза Мадса и легко улыбается, потому как знает, что Мадс — не просто портрет. А Тэхён смотрит на дворецкого и мелко дрожит. Чуть поодаль, расположившись на огромной софе, сидит художник перед своим мольбертом. Тэхён ещё с пару секунд глупо пялится на дворецкого, он словно парализован его равнодушным взглядом.

— Тэхён, пора заняться танцами, ты ещё не до конца выучил вальс, так не пойдёт. Книгу оставь на потом. Умный, но совершенно не владеющий своим телом, молодой юноша — посмешище. Вставай.

Чонгук тоже решает закончить свою работу, оставив её на время, пока Тэхён не вернётся. Когда дворецкий и омега покидают залу, мужчина опускается перед пылающим камином, в кресло, в котором сидел Тэхён. Рукой он ныряет под стол, откуда выуживает тёмную бутылку.

— Как думаешь этот брак состоится, Мадс? Или это безумие в человеческом виде? — делая глоток человеческой крови, не вина, как наивно полагает Тэхён, но лишь от блаженного неведения, обращается Чонгук к своему старому знакомому.

— Вам ли господин Чон не знать, что любой союз — лишь иллюзия, временная и быстро проходящая. Но послать поздравительное письмо не будет лишним. Письмо не укусит, в отличие от Вас.

— Напомни мне, как я тебя убил?

— Вы вырвали мне сердце, сэр.

— А стоило язык, судя по всему.

— Тогда я не смог бы давать Вам советы и следить за соблюдением установленных Вами правил в поместье.

— Какая печаль, — коротко отвечает Чонгук, сцепляя руки в замок. — Тэхён! Принеси мне лист бумаги, — кричит художник.

Чонгук смотрит на портрет, когда Тэхён забегает в приоткрытую дверь, но никого там не видит.

༺ H ༻

Неделей раннее

Юнги в полном недоумении, где и кто достал такое количество красных цветов. Эта мысль пронеслась у него, когда они с Хосоком зашли в церковь, в полночь, одни. Лепестки южных красавиц, более известных в здешних краях, как кровавая центифолия, вибрируют в лунном свечении, создавая иллюзию песчаной бури. Омега, очарованный красотой увиденного, только ощутил, что Хосок встал позади, приобняв его за талию. Юношу тут же кидает в жар от его прикосновений и тёплого дыхания, опаляющего кожу. Он смущённо улыбается, поджимая губы и пряча пальцы в длинных рукавах своей белой рубахи. Разумеется, он сходит с ума в эту минуту, пока их жизни начинают сплетаться в причудливую быль.

В сонной тишине церкви, которую нарушает лишь учащённое дыхание двух влюблённых людей, все ночные звуки приобретают тревожную отчётливость, отзываясь в сердце Юнги быстрым биением, которое Хосок слушает с волнением, трепетно касаясь своего омеги. Он хочет этого так же сильно, как и сам Юнги. И он боится этого так же сильно, как и его Юнги. Хосок и не подозревает, какими глупостями забита голова его омеги, и сколь давно.

— Юнги, свет мой, — Хосок говорит ласково, шёпотом, не имея желания кричать о своих чувствах, — выслушай меня.

Юнги молчит и ждёт в мучительном волнении, переполненный сильными эмоциями.

— Когда я заглядываю в своё сердце, то вижу в нём только тебя, — в груди всё стягивает от собственных слов, сказанных под покровом ночи в одной маленькой церквушке. — И недавно я понял, что всю оставшуюся жизнь я хочу провести только с тобой, и чтобы этот момент настал как можно скорее. Я выбираю быть счастливым здесь, сегодня и прямо сейчас. Рядом с тобой. Мне очень нужен рядом ты, в жизни, в сердце, в моём доме, в нашей семье в качестве супруга и любимого человека. Выйдешь за меня?

«Выйдешь за меня?.. В качестве супруга… в нашей семье…» — вновь и вновь отдаётся тихий ласковый голос Хосока. Казалось, что это сон. И стук сердца, гулко бьющегося внутри, путает мысли, и Юнги замирает статуей в руках мужчины, на секунду даже переставая дышать, отчаянно вслушиваясь в тишину ночи. Дрожащими рукавами он вытирает слёзы, которые отуманили его бархатные карие глаза, и с радостью сознания свершения его мечтаний говорит: да!

— Да! — ответ, получение которого так поражает Хосока, что тот даже забывается и теряет контроль. Теряет себя, на самую долю мгновения выпадая из реальности.

Юнги в его объятьях дрожит, весь. Хосок берёт его руку, целуя пальцы, на одном из которых блеснуло в ярком свете луны золотое кольцо. Омега даже не почувствовал, что мужчина надел его, потому что чувства внутри разрывают так сильно, что горячие слёзы текут ручьями по его щекам. Ему с трудом удаётся вынести всё то, что с ним происходит.

Стоя так долго, дыша друг другом и вслушиваясь в собственные сердцебиения, их до самого последнего нежного поцелуя не покидало ощущение, что их мечты стали ещё дальше от них.

— Помнишь, что ты мне обещал, Хосок? — оторвавшись от любимых губ, спрашивает Юнги.

— Помню, — шепчет в ответ мужчина.

— Выживешь?

— Станешь папой моим малышам? — этот вопрос оседает теплом в груди омеги.

Юнги опять не выдерживает и плачет. Слёзы, счастье и минутная эйфория — душат его, так что весь прежний мир рвётся на куски. И сердце пламенем пылает, освещая пустоту, в которой от любви задыхаясь, Юнги когда-то блуждал в одиночку.

Он до безумия счастлив в это самое мгновение, в своей белой свободной рубахе, в объятьях Хосока, любимый и любящий, что мужчине не хочется его отпускать. Он с тайным удовольствием понимает, что впереди свадебная церемония, звон колоколов и клятвы, клятва любви, верности и обязательств. Однако мысли об отце вдруг вызывают в сердце Юнги боль и сомнения.

— Знаешь, я сейчас подумал…

— О чём, свет мой? — спешно интересуется Хосок, целуя руку омеги.

— Вспомнил о своём отце…

— Что с ним? — сдвинув брови, спрашивает мужчина.

— Не смотри на меня так сердито, ты ведь знаешь, что после кончины моего папеньки, отец сильно переменился в характере.

У Хосока вырывается глубокий вздох, то есть недобрый знак. Страшный миг, который он с такой тревогой ждал, наступил — и он ощутил, как страх поглотил его душу. Отец Юнги стал жестоким человеком после гибели любимого супруга, что, будучи не в очень ясном уме, он временами избивал своего единственного сына, наутро не помня о своих деяниях. А Юнги, не желая ещё больше расстраивать отца, молча терпел, прощая ему рукоприкладство и бранные слова в свою сторону.

— Пообещай, что ты не будешь вмешиваться в наш разговор, когда я приду просить твоей руки и сердца, — на полном серьёзе просит Хосок.

— Я не могу обещать, потому что… не могу… ты ведь знаешь, кто мой отец.

— Обещай мне, что ты не станешь лезть в наш разговор.

— Хосок, — дрожащим голосом шепчет Юнги.

— Ты, — Хосок прижимает замершего омегу к себе, — не обязан, — заключая его в крепкие объятья, — быть опорой своего отца, — крепко-крепко прижимая к груди, — до конца своих дней. Ты — хороший сын, но ты волен выбирать свою долю и быть счастлив при жизни.

— Я не могу его ослушаться… Я не могу его оставить.

Хосок тронут такой привязанностью Юнги к своему отцу. Он крепче сжимает его в своих объятьях и, склоняясь, целует в макушку.

— Прости, свет мой, что тебе придётся через это пройти, но твой отец — отдельный человек, он не имеет права решать твою долю, — говорит он. — Однако, я не смогу ничего поделать, если он не даст своего благословения нам. Будь на моей стороне, и я со всем справлюсь, — просит Хосок, оставляя самый последний поцелуй на лбу. Тёплый и нежный.

Будущее теперь виднелось туманным ландшафтом на пути к новой жизни, и у каждого слишком много мыслей, слишком много вопросов.

— Давай не будем торопиться, может через год мы сможем обвенчаться…

— Ты боишься своего отца, — лишь факт, приводящий к чрезвычайно мрачным заключениям их обоих, вынуждая почти отчаяться в возможности их счастливого, светлого будущего во мраке смутных времён.

— Я боюсь, что он будет против нашего брака…

Быть может, опасения Юнги имеют под собой твёрдую почву, потому как его убежденность в том, что его отец откажет Хосоку, бросая горькие упрёки Юнги в плохом выборе будущего супруга, лишая единственного отпрыска семейного счастья, хотя о каком счастье может идти речь? Впрочем, омега в сердце хранит надежду, что отец увидит в его избраннике только то, что должен видеть любой родитель в другом альфе, избраннике их чада, и чем несомненно обладает Хосок: мужеством и силой.

Это очень больно — думать о том, что Юнги не верит в него. Какие-то странные мысли хлынули в голову опечаленному священнику, но усилием воли он смог их подавить.

Их положение кажется странным и бессмысленным, однако оно, несомненно, не столь трагично, то есть, речь не идёт о повести Ромео и Джульетта, но и о сказке со счастливом концом тоже никто не спешит говорить.

— Я не оставлю тебя, — обещает Хосок. — Не оставлю, слышишь?

Больно становится настолько сильно, что у Юнги начинают дрожать губы. И он уверен, что Бог им не поможет, молча наблюдая за ними, и горько сожалея о своём бездействии. А сожалеет ли он? Юнги не хочет открывать глаза, чтобы не столкнуться с тяжёлым взглядом чёрных глаз Хосока, не хочет видеть на их дне смутную тоску и читать в них: «прости».

Молодые люди выходят в сад и присаживаются на деревянной скамье под раскидистыми ветвями сосны. Лунный свет заливает тропинку, ведущую к выходу из церкви, и Юнги теряется в спокойном созерцании ночной красоты.

Некоторое время Хосок и Юнги сидят молча; жаркий румянец выступает на бледном лице омеги; его стан слегка сгибается, а с губ не сходит чарующая улыбка. Изредка по плечам пробегает дрожь, но скорее от осенней прохлады. Хосок обнимает юношу за плечи, ещё не зная, что душа как цветок без любви высыхает, и тихо молится…

༺ H ༻

…Он верил: нет шагов случайных, что жизнь даётся для любви, и в ярком пламени пылающих глаз он свою душу утопил.

Из-за двери доносится лязг кованного металла. Чимин робко тянет на себя большую ручку и замирает с медным канделябром в руке. Пахнет вонью разложения и затхлой дрянью, и этот страшный смрад опять обдаёт его. Молодой человек не то, что в руках держать себя не может, но и подсвечник… и затаив дыхание, замирает на месте у входа. Агония молчаливо, без криков и стонов, здесь правит свой тихий бал. Она продолжается не день, не два, не месяц или год, а столь долго, что Чимин уже и не помнит, когда она началась. Казалось, что он застыл в ней на целую вечность. Его одолевают много противоречивых ощущений: страсть, любовь, жалость и боль. И он уже слишком долго ждёт того момента, когда учёные найдут лекарство от поразившего его любовь недуга. Он так скучает по нему… Шумно сглатывает, смотря на длинные когтистые руки, закованные в ржавые кандалы. Ему так хочется коснуться… его губ, щёк, сокрытых под железной маской, его волос, сейчас уже утративших свой цвет и мягкость, его рук.

И как же страшно смотреть на любимого человека, который всегда умел держать себя в руках, быть строгим со всеми и нежным только с одним единственным, который сейчас потерял над собой всякий контроль.

— Я буду любить тебя вечность… — срывается с пересохших уст хриплым голосом.

Как жаль, что у вечности тоже есть свой предел.

— Великие умы, хотя они все были людьми, — тонкая усмешка скривила его губы, — говорили, что организм полностью обновляется за семь лет. Представляешь? — в ответ ему звериный низкий рык, отчего в руках Чимина задрожал канделябр. — И я наивно полагал, что за семь лет… что такое эти семь лет жизни для таких, как мы, Намджун? Лишь краткий миг, — шепчет он, ставя подсвечник на старый комод. — Я думал, что через семь лет ни одна клетка моего существа не будет тебя любить, что я смогу о тебе забыть… Не смог, — скатилась по его щеке тогда слеза от осознания, что любовь всё ещё жива в нём.

Чимину невыносимо смотреть, как Намджун борется сам с собой, как он рычит на него и бьётся в судорогах, посаженный как пёс на цепь. А потом он притих. Зверь пугающе смотрит на Пака, прямо в глаза. Тихо скулит.

Когда Намджун заболел, об этом никто не узнал. Но вскоре уже никто не сомневался, что его поразил Красный вирус. Это случилось внезапно, когда людская кровь перестала питать вампира. Он поперхнулся. Один за другим умерли стражники, охранявшие покои, а когда Чимин возвратился — на него уже смотрели больные глаза Намджуна. Красные белки, длинные когти в чьей-то крови и страшные огромные клыки, а по щекам — слёзы. До самой последней секунды, когда омега ещё мог себя помнить, он осознавал, что теряет рассудок и власть над собой. И с последними лучами заходящего солнца в нём погасла прежняя жизнь и наступил сумрак и боль. Потухли огни в жаровнях и в сотне канделябрах, затих весёлый гогот в замке Аббакум — и в нём воцарились скорбь утраты, мрак и новый порядок.

— Я постоянно думаю о тебе, — признаётся Чимин. — Вспоминаю о тех днях, когда мы были счастливы и любили. Ни дня не проходит без мысли о том, что нас ждёт впереди. Первые испытания прошли не столь удачно. Безумный умер в страданиях. Опыт провалился. Я хочу вернуть тебя, прежнего тебя. Не представляю, как смогу жить без тебя… Впрочем, я и так не живу. Не могу.

В такие моменты Чимин кажется рассеянным; взор его всегда устремлён куда-то сквозь Намджуна, а голос звучит тише полуночной тишины. Если бы о существовании Намджуна стало известно прихожанам, его сочли бы за новую опасность, нависшую над полупустынным городком. Тайна хранится за семью печатями. Замок Аббакум пустует уже целый век, и сюда никто не ходит. О существовании монстра в замке тоже никому неизвестно, потому что всех, кто мог поведать страшную тайну, было решено обезглавить.

У Чимина долгое время были некие странности, которые нынче не кажутся ему уж ничем странным. Например, он любит ночь из любви к уединению, — ночь есть его тайный друг и помощник. Прекрасный сад с грибницей из человеческих тел, увенчанный красными цветами. Оргии и роскошные балы.

Красные цветы…

Слабый взгляд Пака останавливается на плетёнке с красными цветами, которые он срезал накануне. Несколько цветков рассыпались, потому что отцвели слишком быстро в этом году. Красные цветы… так трепетно собранные и принесённые в подарок обезумевшему монстру.

Сияют грустью карие глаза, Чимин улыбается, смотря на Намджуна.

— Я помню летний день и нас с тобой вдвоём… — в обнимку на закат смотрящих неспеша. — И вот теперь мне, чтобы тебя только увидеть, нужно было заковать в кандалы.

Жизнь без Намджуна — великое испытание, боль, тень Голгофы, что легла на сердце и отравила радость жизни; самоистязание с глубокими порезами на запястьях, и кровь сотни убитых, испитых до дна омег, альф, людей и монстров. Вечное желание возвратиться в прошлую жизнь и сожаление о тщетности бытия.

В замке ни души, лишь тени убитых, измождённых, заточённых в стены, и девять слуг: Аббадон, Асмодей, Ваал, Дагон, Ламия, Небирос, Оливьер, Мельхом и Уфир. Девять рыцарей Преисподней. Девять стражников Аббакум.

Аббадон:

— Я равнодушен, зол и беспощаден,

Поднялся с Преисподни, кровожаден;

И упоённый человеческим страданием,

И лишь шутя, люблю, как Асмодей,

Смотреть за постепенным угасанием людских страстей.

К чему без пользы мучить бедный люд?

Коль скор конец и Смерти жнец, сошедший с белого коня,

Не зная ни пощады, ни отрады, кровавым лезвием звеня,

Зачинщик смуты, убивает для меня.

Но что случилось? Вы в восхищении?

Асмодей:

— Имя мне Искушение.

Лишь дайте повод для веселья,

Когда в тумане мир и в Преисподней пир,

И люд, кричащий от мученья,

Мне в неземное наслажденье.

Дни муки и кровавой смуты,

Жар ненависти и послание Иуды:

Вы оба, и Аббадон, и Асмодей,

Здесь, с труппою своих уродов, злых и бездушных упырей,

Какую жаждите судьбу?

Ваал:

— И не богатство, не гольтепу,

Моя цена есть грех обжорства.

Но каждый ждёт от нас невесть чего:

Пощаду, чудотворство, когда их жалкое притворство —

Что может быть приятней непокорства?

Дагон:

— Я вместе с Азазелем, Рамиелем, Асмодеем,

Когда-то обращённый Люцифером,

Ему всегда повинный, что перед ним нас оторопь берёт.

Ваалу службу составляю,

И в Преисподней пекарем являюсь.

Ламия:

— Люблю я кровь и детской плотью наслаждаюсь.

Небирос:

— По чину я — маркиз,

В Аду я самый властный демон и явись

На землю в облике большой собаки, я — адский пёс.

Вы этого совсем не сознаёте,

Пока мою оскаленную пасть перед погибелью не узнаёте.

Оливьер:

— Я — падший ангел, со скуки на спектакль заявился,

В расчёте на Люцифера бенефис.

Пока Ваал, наедаясь до отвала,

А Ламия — упиваясь кровью маленьких детей,

Явился из любопытства на один момент:

Когда Чимин нас, Тёмных Королей,

Без платы за свой эксперимент,

На сцену позовёт.

Мельхом:

— Хранитель я сокровищницы Принцев Ада.

Повсюду смуту, нищету, раздор и хаос сея,

Когда отважные альфы, падая в бою, слабея,

Сойдя с тропы сквозь муки в Ад, пред мною цепенея.

Уфир:

— Я — лекарь Ада, мне сердце трогают слова:

«…я не живу, и не могу я без тебя»

Любви Чимина нет счастливого финала,

Какая упоительная мелодрама.

Из груди вырывается тихий, протяжный стон, Чимин спускается по стене вниз, предаваясь рыданиям, с бархатным шёпотом:

— Красные цветы, — выдыхает Чимин, — я принёс, смотри… Ведь ты их так любил.