Чонгук позабыл, каким нежным и внимательным он был когда-то с юными омегами; сейчас он властен и жесток. Натурщик только шепчет, что любит, что больше нет таких, как мистер Чон. И стонет громко, к великой усладе чужого самолюбия, начиная думать о том, что он всю жизнь будет страдать лишь по нему одному. Он словно в бреду бормочет чужое имя — уже тихо и бледно. Как будто силы покидают его. Он видит то, что его так пугает в Чон Чонгуке, и то, к чему так тянет в нём — его бездонный взгляд, смотрящий прямо в душу. Чонгук как никогда чувствует власть над человеком и зов своей души. Так, видимо, бывает. Зрачки от удовольствия расширены и алым цветом ярко пылают.

Непрерывными толчками из юноши буквально выбивая усталые стоны и сладкие слова любви, Чонгук сам пребывает в мистическом экстазе. Но его сердце не бьётся, а у омеги всё же стучит— бешено и заполошно быстро. Звучит как музыка. Отрада для ушей.

Омега стонет чужое имя на выдохе и рвано хватает ртом воздух, всё больше влюбляясь в своего искусителя.

— В тебя можно?

— Да… — хрипло отвечает юноша. — Я бесплоден.

— Я знаю.

Ускорившись, Чонгук понимает, что близок к любовному экстазу, но лишь физически, — физиология берёт своё. И нет потребности в нежных наслаждениях, лишь удушающее чувство равнодушия. Толчки не плавные, не бережные, напротив: сильные, грубые и резкие. И что становится для омеги откровением, и для Чонгука в том числе — нет тяги к насилию, к кровавому убийству. По лицу и телу художника пробегает судорога. Он, тяжело дыша, полуголый, в белой рубашке, взмокший, медленно запрокидывает голову и опускает вниз веки.

— Люблю Вас… — закрывая глаза, шепчет омега.

— Глупости не говори.

В такие моменты манеры его холодны, и он кажется циничным и вульгарным. Взор его устремлён в белый потолок, а голос, — обыкновенно тихий тенор, — звучит непривычно твёрдо.

— Как тебя зовут? — одаривая омегу безразличным тоном, спрашивает Чон.

— Йери. Ким Йери.

И вновь этот тяжёлый взгляд кровавых глаз.

— Хочешь уйти? — отрешенно посмотрев на своё новое творение, портрет красивого и всё ещё живого омеги, выдыхает мужчина.

— Вы меня отпускаете?.. — тихо, одними губами. — Но… но почему?

Чонгук никогда не причислял себя к тем, кто, гнушаясь всяких преступлений, любит высокую добродетель, к которой он должен был стремиться. В купели его мудрости он — Бог, божественное проведение, но Бог не тот, что в рясе высоко на Небесах, напротив, он в самом жерле Ада Данте Алигьери.

При смерти на могиле его не было поставлено и креста; вскоре её затоптали и сравняли с землёй. Казалось, все забыли о сыне местного ведьмака. Но только Чонгук в другой жизни ни о чём не забыл.

— Уходи.

На одно мгновенье натурщик испытал унизительное чувство стыда. Он совершенно не понял слов художника.

Когда они простились, Чонгук, накинув простыню на свой незаконченный портрет, после этого отправился к Мадсу за советом. Как вдруг в дверях застыл статный силуэт.

— Сэр, — холодный тон, в точности как у Чонгука, — вынужден Вам сообщить, что у Тэхёна есть одно заболевание. Исходя из моих наблюдений, у омеги малокровие.

— И что? Ему можно как-то помочь? — Чонгук кидает на дворецкого короткий взгляд и делает глоток крови.

— Я могу отвести его к городскому лекарю, если не возражаете. Он его осмотрит и что-нибудь предложит.

— Поезжайте, как будете готовы, — отвечает господин Чон спокойным тоном. — Как тебе работается здесь? — хотя художника это не особо интересовало, но являясь невольным наблюдателем, он тоже кое-что интересное смог подметить в новом дворецком.

— Хорошо, сэр.

— О чём разузнал? — голос художника звучит расслабленно.

— О Вас, мистер Чон, я до своей службы в вашем поместье был наслышан. А портреты… — делает Руфус ди Лиз вескую паузу: — Ваши просто восхитительны. Они как будто живые, такие реалистичные. Вы, несомненно, мастер своего ремесла.

Ему всё известно.

— Я завидую всему, чья красота бессмертна, как писал Оскар Уайльд. И с тем, пожалуй, я глубоко согласен, — свет от камина дрожащим золотом играет в бокале крови. Чонгук смотрит в яркие языки пламени и молча делает вывод: Мадс не просто так выбрал этого человека в качестве дворецкого, которому известно больше, чем следует.

Удивлён ли Чон Чонгук, что Руфус ди Лиз ближе к делу всей его жизни, — познанию грехов мира — чем кто-либо из его окружения? Но он нужен ему для присмотра за Тэхёном; его общество для ребёнка будет неоценённым, главное, чтобы омега к нему не привязался. Привязанность к опекунам, хоть она и не рабская, как во времена крепостного права, — это не взаимная любовь, а тупое безрассудство. Ребёнок глуп, но не лишён своего очарования.

— Чонгук… — знакомый голос из прошлого на миг возвращает и вынуждает даже такого, как мистер Чон, вздрогнуть.

Затаив дыхание, художник, не смея обернуться, вслушивается в чутко дремлющую тишину.

— Чонгук… Чонгук… Чонгук… — эхом по Тиркельсону. — Чонгук…

Чонгук встаёт с кресла и, шатаясь, идёт на зов своего имени. Мистического дворецкого и след простыл, но куда тот испарился, сейчас не столь важно.

Алые глаза художника с опаской смотрят по углам, делая осторожные, тихие шаги, крадучись, как пантера. Чонгук не знает, кто зовёт его по имени, но точно знает: это один из тех, кого он когда-то убил. С одной стороны, мужчине нечего бояться, но с другой — призраки прошлого никогда не приходят просто так. Портреты молчат. И эта гробовая тишина наталкивает на недобрую мысль о том, что это не кто-то из них. Но кто же это? Голос звучит хрипло и тихо. Через несколько долгих мгновений в воздухе застывает его имя.

В самой отдалённой комнате замка, в её углу стоит нечто больших размеров, накрытое пурпурным покрывалом, которое Чонгук снимает. Зеркало. С гримасой боли на него смотрит его собственное отражение: агатовые вьющиеся на концах волосы, красные как кровь глаза и неестественно бледная (холодная, лишь прикоснись) кожа, всё, как и прежде. Только выражение лица. Оно жестоко, в сравнении с настоящим лицом мистера Чона. С зеркала на него смотрит его собственная душа.

— Чонгук, Чонгук, — змеёй шипя, цокает мужчина из зазеркалья. — Ты совсем позабыл обо мне. Я так скучал. В Астрале холодно и скучно. Давай поговорим.

— О чём? — сдвинув брови, говорит Чонгук.

— В Аббакуме не всё тихо. У Чимина проблемы, его омега сорвался с цепей. Сбежал сегодня на рассвете. В городе его пока нет. И Девять стражей уже отправились за ним. Не стоит отпускать ребёнка в город даже с дворецким. Это опасно.

— Тэхёну нужен лекарь.

— Пригласи в поместье. В чём твоя проблема? Не пускай Тэхёна в город, послушай моего совета.

— Охотники уже в курсе положения дел? Что Намджун сбежал, — спрашивает Чонгук, продолжая внимательно рассматривать своё лицо.

— Не думаю. Но это лишь вопрос времени, я полагаю. Будь осторожен. Обезумевшие могут убить даже вампира. Они лишены всякого рассудка, — немного погодя, добавляет отражение: — Пригласи мистера Кима. Ким Сокджина, он поможет куклёнку.

— Руфус сказал, что у него малокровье.

— Есть то, о чём не упоминал тебе священник Чон, — Чонгук не удивляется. — Когда Тэхён и омега священника прогуливались садом, на них напал один из Обезумевших. Ребёнок испугался до потери сознания. В буквальном смысле. У ребёнка недуг, по-видимому, с самого его рождения. Не медли с доктором.

— Как долго Намджун был не в себе?

— Почти сто лет.

— И всё это время Чимин держал его взаперти?

— На цепи, да. Они пытались создать лекарство.

— Они? — непонимание его только становится сильнее.

— Девять стражников Аббакум. Девять принцев Ада: Аббадон, Асмодей, Дагон, Ваал, Небирос, Ламия, Оливьер, Мельхом и Уфир.

— Чимин заключил с ними контракт? — должно быть, он был в глубоком отчаянии.

— Не совсем, Чонгук… — тихо шепчет его отражение. — Они обманули его, они же демоны. Аббакум сейчас служит их резиденцией, в которой они живут, как временное пристанище на земле, чтобы охотники их не обнаружили. Заморочив голову Чимину, что они пытаются создать лекарство от Красного вируса, они творят страшные дела. Красный вирус — их порождение. Они не исцелят Намджуна, им нужен покорный Чимин и место для своих экспериментов.

— К чему они стремятся?

— К Аду на земле. Вампиры будут убивать людей, это чистые, невинные души, их пища и всех демонов Ада. Красный вирус будет поражать вампиров и умерщвлять их с каждым разом всё быстрей. Вампир, сошедший в Ад, становится его узником навеки вечные и помещается в седьмой круг, так они пополняют свою армию упырей.

— Апокалипсис? — удивляется Чонгук.

— Пожалуй, да. В Астрале говорят, что упырей не столь много, так что время есть. Если изгнать девять стражей, то это разрушит их планы. Никому апокалипсис не принесёт ничего хорошего. Вампиры — лишь первая ступень затянувшегося эксперимента.

— Как их изгнать?

— Пока не знаю. Никто не знает.

— Расскажи мне всё, что тебе известно о Принцах Ада.

༺ H ༻

Пока все ждут прихода истины, святой отец опять пожаловал к господину Чону, но уже по личному вопросу.

Дворецкий, сопроводив гостя в мастерскую художника, — огромную светлую, залитую солнечным светом с большими окнами от пола до самого потолка, в центре которой стоит несколько мольбертов — закрыл за ними двери, удаляясь по своим делам. Чонгука не наблюдается, и заинтересованный большим количеством мольбертов — обычно художник работает над одной своей работой, не имея привычки писать несколько картин одновременно — Хосок заглядывает за завесу тайны. На всех полотнах без исключения — маленький Ким Тэхён.

Священник в полном недоумении: «С каких пор мистер Чон пишет больше одного полотна с одним и тем же человеком? Почему Тэхён?» — эта мысль взволновала его столь сильно, что он не заметил появления Чонгука.

— Как нехорошо, святой отец, как нехорошо, — задумчиво тянет художник, укоризненно покачивая головой.

— Вы собираетесь убить Тэхёна? — цепенея от ужаса, спрашивает Хосок.

— С чего такие выводы? — Чонгук выгибает бровь. — Я в первую очередь художник, а потом уже убийца, анатом. Куклёнок красив. Мне захотелось запечатлеть его детскую наивность на полотне. Покажу ему, когда он подрастёт. Память — не есть надёжный товарищ.

— Пожалуй, соглашусь, — в задумчивости тянет священник.

— Для чего пожаловали? — без особого интереса спрашивает мистер Чон, подходя к Хосоку.

— С приглашением на торжество, женюсь, — улавливая мимолётное удивление в расширенных от голода зрачках, священнику кажется, что он увидел только что восьмое чудо света.

— О, мои вам с Юнги самые искренние пожелания. Отметим это? — предлагает повеселевший Чонгук.

— Только не кровью, — отвечает Хосок, добродушно посмеиваясь. — Благодарю.

Пройдя в просторную гостиную, где дворецкий уже накрыл на стол, мистер Чон и священник расположились со всеми удобствами.

— То, что я хочу сказать прозвучит, как оскорбление…

— Говорите, как есть, святой отец, не стройте хотя бы в этом месте из себя святошу, — делая глоток красного, говорит мистер Чон.

— Не думал, признаться честно, что Вы окажетесь таким положительным злодеем, ваше влияние на Тэхёна его не портит.

— Им большую часть времени занимается Руфус. Он его учит всему тому, что мне не по душе.

«Какое счастье», — но вместо этого:

— Какая досада.

— Лицемерие Вам к лицу, святой отец, — говорит ему Чонгук, глядя ему в глаза. — Каждый из нас лицемерное создание. И Вы в том числе. Только взгляните на эту жизнь: пьянство, враньё, воровство, даже братоубийство, наглость, лицемерие… К чему все эти попытки спасти этот мир, что катится прямиком в Ад?

— Каждую душу можно спасти.

— Но не каждая душа попадёт в Рай. А если души и вовсе нет? — говорит художник тихо, с оттенком таинства в своём голосе.

— Забеспокоились о своём месте в жизни и после смерти?

— Вампиры обречены с момента своего обращения. У нас всего одна дорога, в Ад, — Чонгук ставит бокал на стол и задумчиво смотрит на Хосока исподлобья. — Когда свадьба?

— Летом следующего года.

༺ H ༻

Полтора года спустя

Жениха ожидают в церкви, пока он, как запертый в клетке зверь, ходит по комнате из угла в угол, не находя в своей душе покоя. С ужасом ожидания церемонии. Накануне свадьбы Хосок оставил Юнги в хорошем самочувствии и уверенности, что всё пройдёт лучше, чем только можно мечтать, и что для волнений нет совсем причин. Из Лиордейля от местного портного прибыли венчальные наряды. Юнги был вне себя от восторга: платье свободного кроя белого цвета из шёлка, ушитое жемчугом и серебряными нитями. Узор с воротника спускается лучами вниз, на концах которых сверкает жемчуг — яркими звёздами. Наряд Хосока прост и идеально подходит его безмятежной натуре: белые свободные штаны, рубашка без единого украшения и длинный фуляр, расшитый золотом.

Хосок не может опомниться от радости, что дожил до этого дня, но сердце его легонько щемит, как же там Юнги. Волнуется? Боится? Эйфория и даже ощущение счастья приносят Хосоку его мысли о скором венчании. Когда он пришёл к отцу омеги просить его руки и получил благословение — добился столь значительного и стоящего — это вызвало в нём чувство гордости. В нём — от осознания того, что давняя мечта начала обретать реальную форму, у Юнги — гордость за своего будущего супруга.

Тэхёну девять. Он, как и мистер Чон, дворецкий Руфус, и с сотню другую гостей, сидят в церкви в ожидании начала церемонии бракосочетания. Несколько месяцев пролетели быстро и незаметно, и вот наступило лето, о котором говорил священник.

В самом центре всего в нескольких метрах от сидящих гостей возвышается огромная железная арка, увешенная белыми цветами и виноградными листьями. В противоположной стороне — вход в церемониальную комнату, выстланный красным ковром. Когда всё было готово к началу торжества, пианист коснулся струн — и зазвучала арфа.

Где-то очень глубоко внутри, мальчик, который ещё жив внутри Хосока, взволновался. Только сейчас к нему пришло осознание, что он сильно волнуется, как никогда прежде.

Юнги выходит с отцом под руку, неспешно оглядывая прихожан и гостей, замечая среди прибывших и маленького Тэхёна. А Хосок, не видя более никого и ничего перед собой, смотрит только на него. Юнги на ослабших ногах от сильного волнения идёт навстречу своей новой жизни, с большим усилием подавляя в себе трепет и ужас, считая секунды.

— Ты прекрасен, — первое, что говорит своему возлюбленному Хосок, беря того за руку.

Пастор как следует проводит церемонию венчания — в одном смысле, просто, в другом, по-церковному торжественно.

— Клянусь любить и опекать тебя, беречь, холить, лелеять, защищать от демонов, вампиров и прочей нечисти до скончания своих веков. Моя нежность и верность будут оберегать тебя в самые тяжёлые времена. Наше счастье зависит только от нас, от меня и от тебя, Юнги, и я обещаю, что буду делать всё от меня зависящее, чтобы наше счастье длилось вечно.

— Клянусь любить и слушать тебя, быть твоим лучом света даже в самые тёмные времена. Моё сердце и душа с тобой с этого самого дня. Наше счастье зависит от нас, от меня и от тебя, Хосок, и я обещаю, что буду делать всё, что от меня зависит, чтобы наше счастье длилось вечно…

— Готов ли ты Хосок…

— Да.

— …Юнги?..

— Да.

Влюблённый, но такой нетерпеливый, с небольшим букетом белых роз, с горячим поцелуем касается губ теперь уже своего супруга Юнги, предвкушая их первую супружескую ночь, такой, какой он видел её в своих снах, и Хосок, уже не медля, прижимает омегу к себе за талию. Когда их губы встречаются в венчальном поцелуе, глаза Чонгука вспыхивают алым.

— Какое безумие, — тихо говорит художник.

— Вам не по душе такие страсти, господин Чон? — спрашивает дворецкий.

— Любовь сжигает, как огонь.

— Вы не знали любви настоящей? — у дворецкого проницательный голос.

— Я знал. И искусство — есть её отражение. А я — художник, и я любил, но всего один раз в жизни. В прошлом.

— Вы убили свою любовь? — едко задаёт вопрос Руфус.

— Это она убила меня.

༺ H ༻

Пару лет спустя

Однажды в субботний погожий день священник и его супруг пришли на обед к мистеру Чону. Юнги истосковался по Тэхёну, а Хосок заглянул обсудить проблемы насущные: за последний год случаев нападения Обезумевших на людей стало больше, что стало поводом для волнения даже среди охотников, одним из тех немногих есть и Хосок. И священник, и мистер Чон, по-видимому, углубились в изучение новых обстоятельств сразу после новости о гибели правящей верхушки, а Чонгук и того ранее. Сидя в столовой и попивая чай, беседуя о том, о сём, чтобы не волновать своими догадками уж больно впечатлительных по своей природе омег, они молчат, а мистер Чон внимательно рассматривает милого Юнги. Его взгляд неутомимо изучает его стан, делая поразительное открытие, о котором, кажется, ещё не ведает Хосок. Вдруг мистер Чон говорит следующее:

— Тэхён, принеси мне мой дневник, он в библиотеке на самой верхней полке.

— Хорошо, сэр. Я позову Руфуса.

— Не стоит, — говорит художник, — святой отец, — обращается Чонгук к Хосоку, — не желаете немного прогуляться вместе с Тэхёном?

— Если Вам будет так угодно, мистер Чон, — пожимая плечами, отвечает Хосок. И они с Тэхёном, которому исполнилось одиннадцать лет, удаляются под изумлённый взгляд Юнги.

Действительно, омега удивлён сильнее, чем он мог то выразить. А Чонгук, хищно улыбаясь, молча наблюдает.

Очень немногим дан острый слух, им обладают лишь вампиры. Как только Хосок и Юнги ступили на порог его дома, Чонгук немного засомневался, но вскоре его мысль дошла до известного вывода, и это привело его в восторг, который он умело подавил в себе. Часто занятие это — узнавать чужие тайны — представляет для него интерес, и человек, хранящий свой секрет, каждый раз удивляется аналитическим способностям мистера Чона. Он делает обескураживающие выводы, и это доставляет ему самое истинное наслаждение; удовольствие случаи его правоты, словно он разгадывает какие загадки, ребусы. И вот он новый случай для него.

— Семейная жизнь вам обоим на пользу, — говорит художник, оставшись с гостем наедине. — Думаю, что с тех пор, как я Вас видел, Вы пополнели на несколько фунтов.

— Вы очень наблюдательны, мистер Чон.

— Даже щёчки появились.

— Правда? — омега касается своих румяных щёк, действительно.

— Я вижу это, а ещё слышу, — Чонгук склоняет голову в молчании, делая паузу: — Стук сердец. Например, сейчас здесь, в этой комнате, стучат сразу два сердце. Моё уже чуть более века молчит, я слышу ваше и… — говорит он, — вашего малыша.

— Малыша? — Чонгук улыбнулся, заметив удивление и ужас на лице омеги.

— Вы беременны. Мои поздравления.

Произошло это внезапно от того, что все в городе уже некоторое время привыкли считать Юнги бесплодным, ни на что негодным омегой, или же, что священнику Чону Бог воздал за его грехи, чем он был сильно опечален, особенно после рождения мёртвого первенца, появившемся на свет серым, ужасной наружности ввиду перенесённых во время первой беременности страданий — это стало болью для них обоих. Долгое время Юнги не мог прийти в себя, а Хосок молился и ждал. И вот, спустя ровно год, Юнги узнаёт, что он вновь в чудесном положении. И вновь от господина Чона.

— Вы… уверены?

Сейчас Юнги смотрит на Чонгука, словно он пьян. Он не верит, ничего не говорит, только молча смотрит на него — напряжённо и в лёгком неверии, касаясь своего живота. Чонгук кивает, не задавая никаких вопросов, давая время омеге свыкнуться с его новым положением, и убирается восвояси.

След крови, шлейфом тянущейся за Хосоком, который господин Чон учуял ещё ранее, стал слабее, кровь вампира, не человека.

— Чонгук, — в коридоре ни души. — Чонгук, Чонгук, Чонгук… — голос из Астрала.

Художник вдруг поворачивает голову и видит в отражении себя самого. Он выглядит просто до ужаса безобразно.

— Чонгук, Намджуна убили. Чимин в ярости, — голос отражения звучит взволновано, он напуган.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Кто?..

Всё это дело пока месть является страшной тайной, и сколько ещё будет ею оставаться, не совсем ясно.

Девять стражников Аббакум не нашли и следа пропавшего омеги, возлюбленного их господина; в той комнате, где он обитал, не было ничего, страшный монстр просто исчез. Когда стали осматривать — страшно представить — в какое беспамятство впал Чимин, потеряв всякую надежду на светлое будущее. При осмотре нашли лишь кандалы без каких-либо повреждений, вероятно, его кто-то отпустил. На полу — кровавые следы и глубокие царапины от когтей.

После тщательного осмотра всего замка, ничего не нашли. Девять стражников отправились на поиски в город, но и там его следов не обнаружили. И вот спустя время.

Аббадон:

— Господин Пак, мы рыскали, как возле замка, как везде,

но вашего супруга нет нигде.

Оливьер:

— Я налегал страшнее всех,

И нагонял его простывший след,

Когда в зари вечерней свет,

Я разглядел кровавый цвет…

Дагон:

— Тепло по телу больше не струится,

Глаза закрыты, хозяин, вам пора проститься…

Небирос:

— Стальное гуань дао прямо в сердце.

Охотник — приходской священник.

— Имя? — кричит Чимин.

Асмодей:

— Оно знакомо с первых строк,

Загадка. Правильно ли поняли намёк?

(Хосок…)

༺ H ༻

Юнги очнулся ото сна в незнакомом месте, здесь совсем сыро и пахнет гнилью. Воздух, как в могильной яме. Омега схватился за большой живот — седьмой месяц беременности — в попытках осмотреться, обводя глазами старые стены с цепями. У него кружится голова и болит всё тело.

Сон?

Юнги не понимает совершенно, где он и как сюда попал. Слёзы и тихое «Хосок» — всё, на что хватает сил. В момент он понимает: его похитили. Страх. Не за себя. За маленькое существо в своей утробе. Новый мучительный страх, мучительное сознание, беспокойство о том, чтобы не пострадал его ребёнок, и тлеющая надежда на спасение в молитве на устах.

«Хосок… найди меня… Хосок…спаси нас», — молитвой на повторе. Только вместо Хосока — мужчина в чёрном одеянии.

Сознание, подёрнутое серой дымкой, усталость, мерещится Хосок, но то не он. Чёрная рубашка, чёрные штаны, серебристо-светлые волосы, бледное лицо, лёгкая улыбка на устах, а глаза… кровавые, с пугающим блеском. Вампир.

— Какой срок? — отрешённо смотря на Юнги, спрашивает мужчина. — Сколько мне ждать?

— Кто ты?.. — выдыхает Юнги. — Кто… ты?..

Юнги не может шевельнуться, не может открыть глаза и теперь уже тяжело дышит. Внутри что-то начинает нарастать. Больно… Омега громко вскрикивает от кольнувшей в животе боли, в глазах внезапно темнеет. Ребёнку ещё рано на свет… Он ещё не окреп. Чьи-то холодные руки касаются его живота — и боль отступает. Перед внутренним взором вырастает образ любимого мужа, и Юнги окончательно проваливается в спасительный сон. Теперь он в плену Тьмы, и ничего мучительнее своего теперешнего положения он в своей жизни никогда ещё не испытывал.

Наблюдать этот процесс будет истинным наслаждением — мучения омеги, супруга убийцы его возлюбленного! Это даст ему возможность выплеснуть боль, стальною цепью сдавившей грудь. Ведь Юнги — омела Хосока, и сам Хосок ему совсем не угрожает, и это важно.

Чимин, улыбаясь, берёт с комода свой бронзовый канделябр и выходит прочь:

— Тили-тили-бом, — шипит змеёй мужчина. — Это так приятно, не так ли Хосок-щи?