Хосок помнит, какой сильной была его ненависть к сыну, рождённому ценой жизни второго родителя, вопреки их отказам и уговорам, когда Хосоку было семнадцать, а омеге едва ли исполнилось восемнадцать. 

Его истинный, встреченный в пятнадцать, стал первой любовью и обещал стать единственной. Они о детях и не думали даже, Соён мечтал окончить школу и поступить в лучший университет, получить высшее образование, подняться вверх по карьерной лестнице. Они планировали поговорить о ребёнке не раньше тридцати. Они предохранялись так тщательно и комплексно, особенно в течки, помня, что контрацепция не обеспечивает стопроцентную защиту. Но вдруг, за неделю до выпускных экзаменов, Соёну пришлось вызвать скорую посреди ночи из-за сильных болей в животе. 

На родах настояли родители омеги, потому что, по словам врачей, организм Соёна не выдержал бы аборт и худшим последствиям с большей вероятностью стала бы невозможность забеременеть в будущем. Хосок не сдавался. Соён был слишком ослаблен беременностью и сил бороться не имел, зато Хосок ругался, кричал, ни на день не успокаивался, был готов драться с отцом омеги. Родители Хосока его мнение разделяли и также настаивали на аборте, но вес имело лишь мнение самого Соёна и его родителей. Время, когда беременность оборвать было возможно, закончилось стремительно, и Хосоку, до этого пытавшемуся и надавить, и выкрасть, и тайком договориться, пришлось успокоиться, по большей части, ради Соёна, как никогда нуждавшегося в опоре рядом.

Ребёнок внутри был единственным, что Хосок в нём искренне ненавидел.

На пятом месяце ему впервые позволили остаться наедине с Соёном. Всю беременность, бóльшая часть которой проходила в больнице из-за серьёзных осложнений, Хосок отходил от него, только чтобы отправиться на работу. Он собирался оплатить лучшего врача в городе. Про школу и экзамены и речи не шло, не до того было.

Лучший врач всё равно не спас.

Хосок никогда не сможет забыть день родов. Операцию назначили заранее, об естественных никто и не думал, все прекрасно понимали, что самостоятельно Соён родить не сможет. Последние недели Хосока сопровождали сочувствующие взгляды, будто они омегу уже похоронили. Хосоку хотелось кричать, но он только сжимал чужую ладонь в своей и кусал губы, чтобы сдержать слёзы, когда Соён говорил, говорил, говорил. Просил пообещать позаботиться о ребёнке. Умолял не оставлять его ни при каких обстоятельствах, не бросать, всегда быть с ним, не давать родителям Соёна и близко приблизиться к нему. Требовал от Хосока не забывать и не отгораживаться от мальчика, потому что малыш не должен в одну ночь лишиться двоих родителей.

Присутствие Хосока в операционной не было обязательным, но отказать никто не посмел, только вывели насильно, когда Соёну должны были вколоть наркоз, потому что альфа вдруг начал кричать и защищать омегу, чуть не разнёс приборы, подрался с двумя другими альфами, удерживающими его. После за ту слабость он не переставал винить себя: он должен был быть рядом с Соёном в последний момент, а не через стекло. В операционную его пустили только при условии, что вмешиваться в работу врачей он не будет, иначе навредит.

Если бы повторяющуюся мольбу «спасите омегу, не ребёнка» можно было назвать таковым, его бы, вероятно, не пустили. Если бы врачи знали, что, когда сердце Соёна остановится, Хосок встанет на колени, они бы не согласились. Если бы заранее было известно, что в десять утра и двадцать восемь минут по больнице разнесётся крик не ребёнка, а перекрывающий его болезненный крик альфы, альфу бы и из больницы вывели.

Сколько ему тогда успокоительных вкололи, он не знает, но разнести палату ему всё равно удалось. Последующие три дня сопровождались либо истериками, либо бессознательным состоянием. Когда Хосоку принесли ребёнка, Чонгука, как хотел назвать Соён, он вместо заботы лишь рычал на него. Медсестре уже через минуту пришлось забрать, потому что ребёнок не только почувствовал состояние отца, но и испугался чувствовашейся в воздухе угрозы. Больше Чонгука не приносили.

После выписки не было ни часа, когда Хосок не плакал и не обвинял всех вокруг. В особенности — Чонгука. Ненависть к новорождённому омеге росла по минутам. После похорон Хосок отказался даже подходить к Чонгуку, отдал родителям (родители Соёна звонки игнорировали и на похороны не явились) и заперся в собственной комнате на месяц. После совершеннолетия устроился на несколько работ, чтобы не было времени на воспоминания.

О ребёнке он не думал в течение года. Просто не мог. Подводил Соёна, не сдерживал обещаний, отталкивал мальчика. Только через год, первого сентября, в те же десять утра, он впервые взял его на руки. Он сейчас не знает, не может вспомнить, почему осмелился на это. Папа говорит, что в то утро он расплакался у него на плече, бормоча, что Соён пришёл к нему во сне и был очень разочарован, ругался и говорил, что Хосок подвёл его. Увы, в памяти ничего не осталось.

Именно в тот день его жизнь разделилась на «до» и «после».

Чонгуку он, наконец, решился стать если не настоящим родителем, то хотя бы братом.

С тех пор прошло много лет, большинство забылось, события потеряли яркость и стали блёклыми воспоминаниями. Хосок научился жить со смертью истинного. Хосок, не сдавший ни один из вступительных экзаменов и начавший рано работать, только к двадцати трём нашёл место, где мог бы надолго остаться. Не везде ему были рады, но в маленькой компании, основанной омегой, что в те годы казалось дикостью, его приняли с распростёртыми объятиями. Компания росла не так уж и быстро, однако Хосок уходить не собирался. Он, наоборот, высоко поднялся в должности, сблизился с главой, познакомил подросшего Чонгука с его сыном, альфой. Его жизнь медленно наладилась и пришла в спокойное русло.

Только романтическим отношениям с омегами в ней не было места.

Казалось, что последнее обещание, данное Соёну, что он обязательно найдёт своё счастье в другом человеке, так и останется невыполненным. К счастью, во втором родителе Чонгук не особо нуждался, окружённый любовью папы, дедушек, няни, воспитателя в детском саду и Хёнджина с Хёнвоном. Спрашивал только, почему папа один, и, получив наполовину честный ответ, успокоился. Да, Хосок был единственным родителем, но отцом-одиночкой себя никогда не чувствовал.

Всё труднее было не видеть в Чонгуке Соёна. Иногда Хосоку думалось, что его душа после смерти перешла к сыну, ведь тот рос таким же добрым, светлым, жизнерадостным, каким был его папа до беременности. Чонгук любил животных, подкармливал каждую бездомную собаку и кошку. Его тактильность порой принимала такие масштабы, что Хосоку приходилось прятаться от него в ванной и громко выть в трубку папе, чтобы срочно приехали, пока их сына не заобнимали и не зацеловали до смерти. Пройти мимо парка аттракционов Чонгук, жадный до адреналина, не мог. Учитывая, что их новая квартира располагалась как раз рядом с оным, нетрудно было представить, каких уговоров Хосоку стоило добраться до дома без «хотя бы одного атлакциончика», что неизменно перерастало в «ну последний, пап, ну можно?» с огромными глазками кота в сапогах. Стоит ли говорить о том, что стены квартиры были полностью раскрашены снизу, насколько позволял рост ребёнка? Или что неумением проигрывать и сдаваться Чонгук напоминал Соёна так сильно, что временами Хосок после совместных игр находил себя тихо плачущим в ванной? Про очевидную схожесть во внешности он старался не думать.

Но особенную боль причиняли вечера, когда Чонгук пробирался к нему в спальню, думая, что папа спит, залезал под одеяло и сворачивался клубком под боком. Хосока хватало на несколько минут без движения, а после он прижимался к малышу сзади, крепко обнимал и прятал лицо в мягких волосах. Они с Соёном так спали во время беременности.

Чонгук рос слишком быстро.

Не успел Хосок насладиться крохой, по пятам следовавшим за ним, как вдруг Чонгук на любые попытки помочь реагировал слезами и громким «папа, я сам!». Даже если это «сам» подразумевало трижды свалиться со стула, получить десяток царапин и пару раз поплакать на руках у папы. К счастью, это заняло не слишком много времени, и Чонгук постепенно пришёл к состоянию, когда многое делал сам без угроз для жизни, но от помощи со стороны, если та была необходима, не отказывался.

Потом началась школа, и напряжённость в их отношения как-то незаметно вернулась. Они часто ссорились, спорили, ругались. Хосок старался совместить и заботу о сыне, и соблюдение появившихся обязанностей. Ежедневные истерики по утрам доводили до такой точки кипения, что он купил себе абонемент в спортзал, договорился с Хёнджином, чтобы рабочий день начинался на час позже, и после школы забегал туда. Пар выпускал. На совместное решение домашних заданий шёл как на казнь.

Благо, в школе Чонгук нашёл друзей и, наконец, по утрам стал вскакивать быстрее Хосока, желая поскорее их увидеть. К счастью, им попался и хороший учитель (и вовсе Хосок не изучал тщательно всю подноготную школ, выбирая лучшую), поэтому через два месяца у Чонгука появилось понимание большинства предметов и слабая, но любовь к ним.

Можно было выдохнуть.

Хёнджин случайно проговорился про начавшийся подростковый кризис у Хёнвона, и вот тогда, именно в тот день, Хосок заранее закупился коробкой успокоительных, пусть Чонгуку и было всего лишь одиннадцать. Кто знает, когда оно нагрянет.

Но получилось так, что Хосок опасался зря.

Чонгук, как и, как выяснилось, большинство подростков, протестовал на каждое движение родителя, порой выворачивал всё настолько, что Хосок чувствовал себя как минимум убившем половину города с особой жестокостью. Заходить в комнату Чонгука было категорически запрещено. Даже на минуту. Даже за необходимой вещью. Любые поползновения в сторону его личного пространства встречали с агрессивностью и раздражением. С такими требованиями без пяти минут подростка Хосок ещё легко смирился, но вот с закрытой стеной, возникшей между ними, ничего не мог поделать. Чонгук чувствовался чужим. Даже с Хёнвоном Хосок был более близок, нежели с собственным сыном. «Нормально», «па, я занят» и «сегодня приду поздно» стали любимыми фразами взрослого ребёнка. На два года о крепких объятиях пришлось забыть. Хосок был готов отдать всё, чтобы к сыну вернулась прежняя тактильность, даже если она его обычно выматывала.

Но ему было легче, чем тому же Хёнджину. Чонгук не сбегал, не прогуливал уроки, не сравнивал себя со сверстниками в пользу других, понижая тем самым самооценку. В школе не бесился и не пытался разнести её по щепкам. Будучи интровертом, общался лишь с привычной компанией одноклассников и к остальным не особо тянулся. 

Да и через несколько месяцев Чонгук научился спокойно разговаривать обо всём, что его волнует и тревожит в поведении Хосока. Он вдруг проявил до того отсутствовавший интерес к отношениям альф и омег, правда, на подробности течки и гона отреагировал отрицанием. Сказал, что никогда в жизни не позволит альфе к себе приблизиться. Грозился, что оторвёт руки любому, кто посмеет тронуть. Он попросил записать на курсы самообороны, что Хосок, начитавшийся в Интернете о похищениях и изнасилованиях омег-подростков, осуществил с огромным энтузиазмом и уже на следующий день предоставил Чонгуку контакты Ким Сокджина, по описанию соответствующего всем его ожиданиям.

Этот Ким Сокджин, к слову, после сближения с Хосоком посоветовал хорошего психолога, тоже омегу, работающего с подростками. Конечно, если Чонгук согласится. Чонгук такому раскладу был неимоверно рад. Так в его жизни появились два новых авторитета, Сокджин и Чимин, а вместе с ними пришла и гармония в отношения с Хосоком.

Неожиданные выпады и попытки повалить Хосока либо на пол, либо на колени стали частью этой новой, немного необычной, много непривычной, но всё-таки гармонии. «Ну, па, мне же надо тренироваться на альфах. А ты как раз альфа, поэтому страдай», — было ответом на его робкие возмущения, когда количество синяков перевалило за десяток. Страдать из-за половой принадлежности до этого не приходилось, однако он смирился.

Чонгук был счастлив, остальное не имело значения. Соён бы им, и правда, гордился. 

Хосок, наконец, смог расслабиться, отпустить напряжение и просто плыть по течению, через прикрытые веки наблюдая за взрослением сына.

Тогда он ещё думал, что жизнь больше не предоставит никаких сюрпризов.