intimate

инуи толкает его на диван и тут же садится сверху, не церемонясь и не спрашивая разрешения. запечатывает своим весом, невозмутимо сокращая расстояние — как будто делает это так часто, что уже все равно. отворачивается в сторону, тянется куда-то вбок, наклоняясь ещё ближе — коко может почувствовать его запах: какой-то фруктовый гель для душа, вишневые сигареты и тепло.

отказать себе в удовольствии вдохнуть глубже и распробовать эту составляющую инуи лучше оказывается невозможным, да и бессмысленным.

коко не отрывает взгляда от его совершенно спокойного, будто даже безмятежного лица, когда инуи поворачивается к нему снова. чужая ладонь касается подбородка, словно захватывая над его движениями контроль, и инуи сосредоточенно рассматривает коко в ответ.

 — так. а теперь делай, что я говорю, окей? — голос его тоже такой привычно ровный, тягучий. чарующий. наверное, только для коко, но он неуловимые для посторонних интонации в каждом слове инуи давно научился слышать. а инуи отдаёт приказ.

только коко не всегда нравится быть беспрекословно послушным.

 — хорошо-хорошо, как скажешь, инупи. давай уже, — губы сами растягиваются в ухмылке. привычка — вторая натура.

 — не двигайся, пока не разрешу, — тот же не терпящий отказа тон. холодные пальцы теперь уже цепко цепляют подбородок и поворачивают голову коко так, как инуи будет удобнее всего — и ему позволяют. на лице инуи мельком проскальзывает довольная улыбка, но только мельком. он наконец подносит кисть ближе к чужим глазам и недолго примеряется, рассчитывая расстояние — тоже тот ещё перфекционист. если стрелки, то идеальной формы.

кисть тоже холодная, но это почти не чувствуется. коко, кажется, даже не моргает, пока инуи старательно чертит чёрные линии на его веках, и только из-под ресниц пристально наблюдает за чужим лицом — сейчас сквозь маску безразличия можно увидеть многое.

а инуи так близко и так непозволительно далеко одновременно. тяжесть его тела у коко на бёдрах горячит и будоражит нервы, осторожные движения рук — распаляют тоже.

внутри разгорается постепенно этот вечный огонь, который ластится только к бледным ладоням инуи, а остальных сжигает к черту.

инуи не отвлекается совсем, даже на короткий обмен взглядами, он весь — в процессе, не разменивается на рядовые раздражители. ни на сквозняк, холодом облизывающий полоску оголенной кожи на пояснице; ни на чужое пристальное внимание (оно — самое привычное с давних пор); ни на пальцы, скользящие по его бедрам — немного жаль, что не обнажённым. стальной самоконтроль и концентрация — чему только не научишься в преступных группировках; чрезвычайно острые стрелки и ровный контур алой помады на собственных губах — чему только не научишься на высоких постах в банде.

в глазах сквозит улыбка; провокации — не удались, но инуи не то чтобы против им поддаться. эта помада — цвета крови на белой плитке — создана для того, чтобы смазывать её поцелуями, чтобы оставлять её яркие следы на шее и пальцами растирать до нежно-розовых пятен. подводку убирают из его рук и закрывают колпачок плотно (не дай боже снова засохнет), а потом она отлетает куда-то вниз.

коко тянет его к себе за подбородок — не принуждает, а скорее просит об одолжении. ему позволено, ему всегда позволено все, но привилегиями он не злоупотребляет: инуи не любит власть, но та, что досталась ему над коко, неприкасаема.

чёлка инуи спадает на глаза и щекочет коко веки, пока он почти благоговейно целует его впервые за ночь. чужие губы на вкус как вишневые сигареты и помада — сладко и мягко — божественно; коко мог бы целовать их бесконечность, и это тоже, наверное, не предел.

предел для коко — это блеск влажных губ инуи, сияние в его полуприкрытых глазах, совершенство его тела, тёплым весом опирающегося на самого хаджиме. вот где заканчивается и начинается его жизнь, его любовь и его собачья преданность.

инуи выдыхает жарко ему в губы и целует ниже — подбородок, шею, расстегивает рубашку и ведёт линию бледнеющих красных отпечатков дальше. скатывается на колени на пол для удобства, и то, как он выглядит сидя между ног коко — непередаваемо. в груди что-то взрывается, что-то расцветает, пускает побеги жара дальше по всему телу. а на лице сейшу — только лёгкая улыбка.

он играет, зная, на что давить.

проводит ладонями от чужих коленей вверх по бедрам, к краю застегнутых брюк, облизывается как будто случайно — но его взгляд ошпаривает совершенно намеренно. помада размазалась, хотя все ещё выделяет яркое пятно губ, и от этого безумно горячо.

сводит с ума.

инуи как-то расстегнул коко ширинку прямо зубами — а ведь тот спорил, что он не сможет — и даже воспоминание об этом заставляет кровь вскипеть. сегодня он не настолько жесток, хотя и его пальцы на поясе уже — испытание. хаджиме прикрывает глаза, переводя дыхание, но инуи не даёт ему задушить пожар внутри ни на секунду — кусает настойчиво бедро с внутренней стороны через ткань, и улыбается шире, когда коко вздрагивает, распахивая веки. его личный ангел и демон в одном лице.

тянет штаны вместе с бельём вниз, не отрывая взгляда от лица — безмолвно говорит: продолжай смотреть. не отводи взгляда.

коко не кивает, но априори соглашается с каждым требованием.

вдыхает тяжело и шумно, когда инуи ведёт пальцами от рефлекторно напрягшихся мышц пресса вниз, когда обхватывает член слишком медленно, слишком нежно. задевает головку большим пальцем — хочется зашипеть то ли от того, как ощущений мало, то ли от того, как много.

сейшу только смотрит снизу вверх и языком едва проводит по губам. такой по-неземному красивый, как будто исчезнет с минуты на минуту. как будто он — всего лишь мираж больного мозга. только он не исчезает ни через минуту, ни через две, но зато без предупреждения касается обжигающим языком уже члена.

коко впивается пальцами в дорогую обивку, когда инуи опускается на него ртом полностью — душит тесной теплотой, терзает исступленным удовольствием. румянец на бледных щеках разгорается в унисон с пожаром у коко в груди, в животе, во всем теле; руки тяжело удержать на месте, когда так хочется заставить инуи ускориться или наоборот остаться в нем — подольше. но коко держится, только дышит заполошно, стонет отчаянно на грани слышимости — инуи все равно слышит. слышит и улыбается в процессе, лижет головку чувствительнее и насаживается глубже, так, что на ресницах вскипают слезы — все, чтобы выбить из хаджиме ещё один очаровательный звук.

беспощадно и бесстыдно наслаждается тем, каким уязвимым перед ним становится коко; каким искренним он может быть.

инуи подводит его к грани, заставляет все тело натянуться струной и отстраняется с ухмылкой, слушая, как коко матерится сквозь сжатые зубы и чуть ли не просит не останавливаться.

в его глазах — тщательно сдерживаемая буря, но у сейшу как будто миссия заставить её вырваться. он проверяет чужие границы терпения, прощупывает свои полномочия в который раз — и коко позволяет. позволяет касаться себя снова, позволяет держать себя под контролем. инуи пользуется переданной ему властью со всем удовольствием — возвращает коко на грань, как только переводит дыхание. и на этот раз даёт сорваться — едва успевает выпустить изо рта.

коко дрожит. белесые капли мешаются с остатками помады у инуи на подбородке — он стирает их ладонью и поднимается, садится обратно на чужие колени. никто из них не брезгует целоваться после минета. коко вылизывает инуи изнутри, забираясь пальцами под футболку, задирая её к ребрам, целует бледную шею, прикусывает ключицу, опускается к животу, лижет над кромкой брюк. сейшу сжимает руки на его плечах и закусывает губу — его очередь быть уязвимым. его очередь принимать чужую любовь, чувствовать, как каждый миллиметр кожи окутывает восхищение — коко знает, как заставить сейшу почувствовать себя любимым. научился за столько лет выражать то, что не скажешь и тысячей слов.

научился целовать так, дрожат руки, касаться так, что подкашиваются ноги — инуи почти падает на чужие бедра, прижимаясь лбом ко лбу — ну же, целуй, сколько сможешь, а лучше целую вечность. и коко целует — кажется, ровно столько, сколько его просили. лезет пальцами под белье, когда-то успев расстегнуть и спустить брюки, обжигает прикосновениями, заставляя простонать в поцелуй и оторваться, уткнуться лицом в родное плечо. тело горячит и лихорадит. хаджиме вдруг убирает ладонь, позже быстро возвращая обратно — влажные пальцы ощущаются в тысячу раз приятнее — и дрочит ему медленно, так же изнуряюще и жарко, как инуи минуты назад доводил его языком. все внутри ноет и умоляет; инуи тоже — дышит неровно в чужую шею, руками хватается за талию, стонет и всеми действиями молит не прекращать. и хоть эта мольба — не приказ, коко все ещё не может его ослушаться.

инуи кончает с его именем на губах — и это все, чего коко хотел; этого достаточно, чтобы его вселенная взорвалась изнутри тоже. тело получило свое раньше, но моральное удовлетворение от инуи, растекшегося по нему, распластавшего на его теле, совершенно расслабленного и такого аномально близкого — непередаваемо.

коко целует его макушку, ерошит волосы чистой ладонью, обнимает так крепко, как может, чтобы почувствовать его ещё ближе, и инуи прижимается тоже. он хочет этой близости нисколько не меньше; он любит нисколько не меньше и показать это действиями ему тоже легче.

слова много раз причиняли боль, но это объятие — чистая эйфория. и если это лучший способ доказать свои чувства, то они бы провели вечность вот так, вплавляясь, врастая друг в друга конечностями, чтобы никогда больше не расцепиться.