Чифую тяжело, Чифую очень тяжело, будто на нём все тяжести этого мира. Они придавливают его к холодной земле, оставаясь булыжником на груди, не давая вздохнуть.

Чифую думал, что спустя время после смерти Баджи ему станет легче. Сейчас думает, что нифига. Нифига не легче. Он всё также на грани срывов и дрожи в руках каждый раз, стоит только натолкнуться на очередное воспоминание. И собственная память душит Чифую, и он, блять, хочет заработать амнезию, избавиться от всей своей боли, скинуть как тяжкий груз с моста в воду. Поджечь все фотографии, пепел рассеять по ветру, как в этих драматическо-романтических книгах. Потому что больно, потому что воспоминания режут Чифую прямо наживую.

Видит чёрную кошку на улице — вспоминается Пеке Джей, которому кличку дал Баджи. Чифую прошибает судорога и стаканчик с кофе выпадает из ослабевших рук, расплескав содержимое на асфальт и старые потрёпанные ботинки Мацуно. Чует запах лапши из раменной — и к горлу тут же подкатывают слёзы, истерика. Чифую начинает снова задыхаться, теряться в толпе и падать в этот тёмный бездонный колодец собственных воспоминаний.

Вот бы просто потеряться, умереть.

Чифую правда думает, что так будет лучше. Если не для всех, то хотя бы для него, потому что Мацуно чертовски тяжело. И больно.

Иногда бывают моменты, когда Чифую винит во всём Баджи, потому что он был таким дураком и кретином. Никому ничего не сказал и решил следовать своему хитровыебанному плану, до глупости уверенный в своих силах. План хуйня. Жаль, Баджи об этом никто раньше не сказал.

А что потом? Потом лишь Чифую с заплаканными глазами, а в руках у него — Баджи такой холодный, весь в крови, что чей-то гадкий голосок шепчет ему на ухо: «Мёртв. Он уже мёртв». А Мацуно яро головой качает, вцепляясь в коченеющее трупным холодом тело ещё сильнее. Нет-нет-нет, ещё не мёртв, он дышит. Надо только прислушаться повнимательнее, замолчать, прислонить голову к чужой груди и задержать собственное дыхание. Вот же, биение сердца и редкие сиплые вздохи. Едва уловимые, но они есть, вы разве не слышите?

Доракен тогда смотрел на Чифую со смесью сожаления и скорби во взгляде. Майки никак не смотрел — пребывал в каком-то трансе, смотря своими рыбьими бездушными глазами на кровь на собственных руках. Чифую едва заметно хмурится, припоминая чья это была кровь. Кровь Казуторы.

Точно, Казутора.

С того момента, как Чифую вспомнил про этого парня с татуировкой тигра, жизнь его обрела какой-то смутный смысл. Потому что это Казутора воткнул нож в Баджи. Не было бы этого всего, и Кейске не пришлось бы делать себе гребаное харакири, лишь бы потом Казутора не винил себя в его смерти. Это всё из-за... Казуторы. Во всём виноват Казутора. Да, именно он.

Чифую, блять, ненавидит этого долбанного Казутору Ханемию, хотя почти и не помнит его. Помнит лишь дебильную звенящую серёжку, татуировку с тигром и глаза, такие немигающие, словно у психопата.

Чифую никогда не посещал Ханемию в тюрьме. Слышал лишь только, что раз в год ему совершали визиты Доракен с Такемичи, да Мицуя порой, когда было свободное время от работы. Это он узнал уже от самого Доракена, когда напрямую спросил, что стало с Ханемией после смерти Баджи. Оказывает его посадили. На десять лет. Он заслужил, Чифую уверен.

Десять лет. Немалый срок. Ну что ж, за это время чувства измотали, истощили Чифую настолько, что от него осталось лишь одно желание — желание отомстить за Баджи. Будто если он отъебашит вышедшего из тюрьмы Казутору до состояния несостояния, то станет легче. Будто после этого Баджи вернётся и всё наладится. Тот же противный мерзкий голосок шепчет, что это всё хуйня, что Чифую обманывает сам себя, но Мацуно молчит, говорит этому голоску заткнуться.

Это ради Баджи, Казутора получит по заслугам. Ему станет легче, легче, легче...

Так Чифую убеждал себя, заканчивая старшую школу. Так он говорил себе, открывая зоомагазин. То же самое шептал, лёжа в кровати и свернувшись калачиком в попытках заснуть. Во всем виноват Казутора, ему станет легче. Обязательно легче. Надо только... Отомстить.

Чифую иногда думает, что хочет остаться в том прекрасном возрасте, когда ему было двенадцать лет и он только познакомился с Баджи, навсегда. Не было никаких проблем, крови и смертей. Неестественного холода чужого тела, мыслей, беспокойно роящихся в его голове, нервозности и слабости. Чифую думает, что он жалкий, что не такого будущего он хотел, где ему приходится заглатывать пачками успокоительное и снотворное, чтобы хоть как-то заснуть. Где он работает в своём зоомагазине по двенадцать часов, лишь иногда беря выходной в воскресенье, чтобы хоть как-то свести концы с концами, уследить за всем. Будущее, где у Чифую постоянно трясутся руки и уже непонятно от чего именно: опять от тревожности или передоза успокоительным. Он просто, блять, такой слабый и жалкий, что ему мерзко от самого себя. Настолько утонул и погряз во всём этом, так и не смог отпустить, хотя все уже отпустили давным-давно. Он ненавидит напиваться по вечерам пятницы вместе с Такемичи в барах, чтобы забыться, избавиться от мыслей, тревоги, отчаяния. Запить всё это дешёвым алкоголем и просто забить, заснуть наконец и обрести покой, лёгкость. А потом снова вставать утром в субботу и идти на работу, запивая головную боль таблеткой аспирина и ненавидя всё в этом мире.

Если честно, Чифую Мацуно просто напросто ненавидит свою жизнь и себя.

И почему-то он думает, что может исправить случившееся этой глупой местью, будто бы жить после этого ему будет легко. Он верит, что тогда сможет отпустить, что тогда Баджи наконец будет отомщён и Чифую от этого понимания станет легче, он поправится и жизнь тоже наладится.

«Тут уже безвыходный случай. Можно только облегчить боль, но не излечить болезнь до конца» — вновь и вновь шепчет голос на ухо, заставляя ёжится, сжиматься внутри от неприятных ощущений. Похоже, в этой жизни ему и остаётся, что только страдать.

Не легче ли просто... Закончить всё это?

Чифую дёргается, роняя осколки разбитой кружки в своих руках. Острые сколы оставляют порезы на пальцах и ладонях. Чифую идёт в уборную в своём зоомагазине, морщась от боли, когда промывает раны под водой. Клеит пластыри, а глубокий порез на самой ладони бинтует. Идёт прибираться, заметая острые осколки в урну и радуясь, что пока посетителей нет, а то кого-нибудь бы хватил инфаркт, зайди они сюда и увидя пол, закапанный кровью Чифую. Ну может, конечно, не инфаркт, но тревога точно бы была обеспечена.

Оставшееся время до конца смены Чифую просто залипает на рыбок и шиншилл, потому что это его успокаивает. Хоть какой-то плюс в работе, потому что длинный рабочий день почти без выходных окончательно заебал Мацуно. У него редко бывают наёмные сотрудники, потому что многие скашиваются из-за большого объёма работы по уходу за животными. Вот и ебётся он со всем этим в одиночку, чувствуя бесконечную усталость и безвыходность. Не видя никаких перспектив на будущее и думая, что легче просто сброситься с моста.

Но сегодня особенный день.

Месяц назад вышел Казутора и недавно Чифую узнал, где его можно встретить. Конечно, у Доракена наверняка есть его номер, но Мацуно не собирается звонить Ханемии со словами: «Привет, чувак! Ты угандошил десять лет назад моего лучшего друга, поэтому я скоро приду и уебу тебя. До встречи!». Ну не обязательно, что сегодня события будут развиваться по такому сценарию, но на самом деле так примерно выглядит план Чифую. Весьма мутный и абстрактный, но план. Мацуно уже слышит поддразнивающий голос Баджи и эти слова, сказанные с усмешкой: «План хуйня, Чифую. Знаешь, после таких планов обычно на тот свет и отправляются». Сидит там и угорает на своих небесах, сука. Но вообще, это не страшно, это даже плюс. Если Чифую не станет легче, то хоть умрёт. Исход такого плана всё ещё непонятен: то ли Чифую всё-таки угандошит Казутору, то ли Казутора его. Знает, что тот был хорош в драках до того, как его затолкали в колонию. Может за всё это время Казутора стал мускулистее, что вполне вероятно. Чифую не видел Ханемию уже десять лет, но уверен, что при встрече узнает его сразу. Просто увидит эти глаза психопата, переливающие золотом и совершенно немигающие.

Мацуно накидывает курточку, закрывая магазин. Идёт до своей квартиры в неприметной многоэтажке по тёмным переулкам, вспоминая как на него там один раз напали — обе из сторон изрядно побиты, но кошелёк цел. Чифую тогда еле поднялся на шестой этаж по лестнице, потому что лифт был опять сломан, и тут же завалился на диван в гостиной, благо не забыв запереть в квартире дверь. Завалился на диван прямо в уличной одежде, в коридоре только на подгибающихся ногах скинув ботинки. Сидушка дивана в тот вечер была замарана кровью и уже непонятно чьей, пока Мацуно тихо постанывал, чувствуя ёбаную боль при каждом вздохе и подозревая, что одно из рёбер либо с трещиной, либо переломано. Глубокая рана на руке ныла, кровоточила, а Чифую лишь матерился и охал, когда пытался встать с дивана и добраться до аптечки, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. Хотелось, чтобы кто-нибудь просто успокоил его, уложил в кровать и обработал все раны, лёгким движением рук сняв всю боль как в детстве. Чтобы не было так одиноко, больно, тоскливо. Кто-нибудь, хоть кто-нибудь...

Чифую переодевается в толстовку и джинсы, скинув надоевшую рабочую рубашку в квартире. Берёт с собой только кошелёк со старым мобильником и на секунду застывает в коридоре, прежде чем взять складной нож.

«Так, на всякий случай. Вдруг Ханемия совсем с катушек съехал», — уверяет себя Мацуно, крепче сжимая холодный металл в кармане куртки.

Добирается на метро в район на окраине Токио, пока пустынный и не совсем обжитый из-за ведущейся там масштабной стройки. Вполне логично: куда ещё примут недавно вышедшего заключённого, сидевшего лет десять за убийство?

Чифую заходит в дешёвый бар, незаметно оглядываясь и пытаясь выцепить лицо, среди множества незнакомых. Бар не такой уж и большой, расположенный в пятиэтажном неприметном здании. Запах алкоголя и какая-то громкая популярная музыка тут же ударяют по Мацуно, заставляя дёрнуться в первые секунды и замереть. Интимный полумрак и куча мужчин, расположившихся за столиками на диванчиках или за барной стойкой. Громкие полупьяные разговоры, ругань, стойкий запах пота и спирта. Чифую пробирается к барной стойке, неловко присев на самом краю и стараясь успокоится. Он здесь не просто посидеть напиться пришёл, у него важное дело. Мацуно пока честно не решил, что будет делать, когда увидит Казутору. Вот как увидет, так сразу что-нибудь сделает: либо вмажет ему хорошенько и завяжет драку, либо будет наблюдать за ним со стороны, чтобы потом выцепить из толпы на выходе и увязаться следом, догнав и высказав в ночной тишине всё, что о нём думает. А может Ханемии сегодня и не будет в баре? Не факт же, что он зависает тут каждый вечер.

Чифую заказывает шот виски, убеждая себя, что это для храбрости. Делает маленький глоток, незаметно оглядывая помещение бара. Где же может быть Казутора? Сидит в компании тех молодых парней в рабочей одежде в дальнем углу, которые так громко и пьяно смеются, или уединился где-то во мраке у дальней стены с какой-нибудь девушкой? Мацуно почему-то передёргивает от последней мысли, стоит ему представить молоденькую девчонку со смазанной красной помадой на губах и тушью, слегка потёкшей от пота из-за духоты в баре и пару слезинок от смеха. Чифую бежит от таких девушек как от огня: слишком громких и шумных, визгливых, раскованных и откровенных в своей болтовне, перемежающейся глупым хихиканьем.

Пока он сидит, неторопливо потягивая шот виски и заставляя себя тормозит, чтоб окончательно не опьянеть, к нему подваливает пару подвыпивших девчонок познакомиться. Чифую отказывается, чувствуя неприязнь и усталое раздражение — он не за этим сюда пришёл. Когда они с Такемичи также сидели и целенаправленно напивались по пятницам, к ним тоже иногда подходили познакомиться. Мацуно всегда делал вид, что глухой, а сам Такемичи смущённо краснел и отнекивался — у него всё-таки есть Хина. В такие моменты обычно Ханагаки говорил, что у Чифую никогда не будет девушки. Что ж, ему и не надо. Ему уже ничего в жизни не надо. Надо только ёбнуть Казутору за Баджи, отомстить и может быть тогда он сможет почувствовать себя лучше.

Лучше. Обязательно будет лучше.

Мацуно разглядывает блики на гранёном стакане, устало отметив про себя, что Казуторы здесь или попросту нет, или Чифую не может узнать его в этом душном полумраке.

Он успевает окончательно заскучать и даже почти уснуть, видимо сморенный всё-таки действием виски на организм, когда резко вздрагивает, а сердце пропускает удар. Не может поверить и медленно оглядывается, прислушиваясь

Вот оно. Снова этот звон. Мимо Чифую к выходу из бара проходит парень, черты которого смазаны светодиодной подсветкой и полутьмой помещения. Мацуно успевает лишь увидеть спину уходящего в тёмно-зелёной куртке и с отросшими волосами, частично окрашенными как и в юношестве. При следующем шаге серёжка поблескивает в тусклом свете, вновь издав звон, который слышит, кажется, только Чифую во всём этом долбанном мире. Дверь хлопает, закрываясь, а шум и гомон вновь заполняют разум Мацуно. Он стремительно соскакивает с насиженного места, залпом допив виски и заплатив за выпивку, поспешно выходя из бара уже на улице нервно оглядываясь в поисках того парня. Только один человек на свете носит эту блядскую звенящую серёжку, которая так раздражала Чифую в подростковом возрасте. Сейчас же она словно светлячок в ночи ведёт его к своему хозяину, направляя и являясь единственным ориентиром во мраке.

Дзынь.

Дзынь-дзынь.

Серёжка отзывается на каждый шаг владельца, а Чифую этому так по-дурацки радуется, нырнув в какой-то тёмный переулок рядом с баром. Озирается, замечая, что с одной стороны старое обшарпанное здание, а с другой ограждённая стройка какого-то нового небоскрёба. В переулке тьма и навален под ногами строительный мусор. Мацуно чуть пару раз не падает, когда стремится нагнать парня впереди так, чтобы при этом не спугнуть того.

— Эй, подожди! — окликает его Чифую, лихорадочно думая какая на это последует реакция: сразу убежит или обернётся? Парень всё же оборачивается, и Мацуно чуть снова не падает, резко застыв на месте в пяти метрах от него. Жадно всматривается в знакомо-незнакомое лицо, пытается там что-то разглядеть и сам не знает что: былую жестокость, злобу, жажду крови и убийств? Не видит там ничего из этого, а на дне чужих глаз плескается какая-то опустошённость, растерянность и недоумение, будто Казутора сам не понимает, что делает здесь, почему до сих пор жив и ходит по земле.

Чифую молчит, не двигаясь с места и пытаясь отдышаться от небольшой пробежки. Пытается по чужому взгляду понять: узнал или нет? Кажется, нет, ну что ж, сейчас, наверно, быстро вспомнит.

Мацуно подходит ближе, пытаясь никак не показать свои намерения. Делает шаг, ещё на негнущихся ногах, и подойдя вплотную, заезжает кулаком в чужое лицо с каким-то поломанным удовольствием. Тёплая кровь тут же окропляет костяшки, а Чифую кажется будто ему снова четырнадцать. Казутора отшатывается от него, не ожидая удара и хватаясь за сломанный нос. Поднимает взгляд, а в глазах его блестит непонимание и что-то ещё. Чифую неожиданно пихают к стене, пытаясь прижать и выбить из строя. Мацуно шумно выдыхает, вспоминая, каково это участвовать в драке. Адреналин резко подскакивает в крови, а сердце гулом отдаётся в ушах.

Чифую использует не совсем честный приём, хватая Ханемию за его отросшие волосы, которые так удобно намотать на кулак и дёрнуть на себя, пытаясь посильнее ударить того об стену, чтобы ослабить и замедлить. Казутора матерится, шипит от боли, не давая выбить из себя последний разум и толкает Чифую, сделав подножку. Мацуно, потеряв равновесие, охает и заваливается назад, больно ударившись спиной о какой-то строительный мусор на земле. Кровь гудит в висках, а затылок пульсирует неприятной болью, когда что-то тяжёлое усаживается на Чифую сверху — Казутора, блять, слезь. Мацуно думает, что пиздец ему и плану его ёбаному, что сейчас его точно отпиздят так, что на лице живого места не оставят, а может просто пырнут ножом и оставят здесь умирать. Однако Ханемия проявляет интерес и какое-то извращённое благородство — не бьёт его, не душит. Только с любопытством в глазах и полным непониманием при бледном свете луны рассматривает лицо Чифую, пытающегося восстановить дыхание и прийти в себя после сильного удара затылком.

— Кто ты? — спрашивает Казутора, а Мацуно наконец разлепляет глаза, чувствуя, будто бы к земле его пригвоздил сейчас не только вес Ханемии, но и груз собственных воспоминаний, ведь в этом мраке переулка, парень перед ним с длинными тёмными волосами похож на Баджи, не считая высветленных прядней и дебильной серёжки, и этот факт делает Чифую жалким и слабым, этот факт делает Чифую больно.

— А ты не узнал? — на губах у Мацуно поломанная, разбитая усмешка, а в глазах такая боль и ненависть, что Казутора отшатывается как от огня, обжигаясь этими чувствами. Голубые глаза поблёскивают в лунном свете, а в них пляшут чертята и безумные огоньки.

— Тот парень, друг Баджи с иероглифом зима в имени, — в чужом взгляде режущее узнавание, пронзающее до самого нутра. Ханемия на секунду задерживает дыхание, хмурясь и напрягая память. Парень с иероглифом зима, про которого в письмах писал Кейске. Парень, у которого есть кот и коллекция сёздё-манги. Парень, которого избил Баджи до полусмерти, чтобы доказать верность Вальгалле и именно тот самый парень, который никак не хотел уходить от хладеющего тела Баджи. Во тьме слышится вздох и едва уловимое движение губ: — Чифую. Чифую Мацуно.

— Ты угадал, поздравляю, блять, — в словах Чифую сарказм и яд, капля которого может убить всё население планеты. Рука его наконец-то нащупывает обломок кирпича и он замахивается им со всей силой Казуторе по виску, сшибая с себя.

В ночи переулка они завязывают драку на земле, валяясь в бетонной пыли и крошках, обломках старых зданий, пытаясь посильнее ранить друг друга, ударить головой другого об очередной камень. Слава богу, никому из них под руку ещё не попалась арматура.

Несколько минут слышится только тяжёлое дыхание обоих, иногда меняющееся тихим болезненным стоном и вскриком с матом. Чифую жмурится, думая, что если всё же дойдёт до дома после сегодняшнего вечера, то куртку может сразу, нахуй, в мусорку выкидывать, потому что она вся изорвана об острые сколы и перепачкана в грязи.

Мацуно наконец наваливается на Казутору сверху, усаживаясь на его живот и тыльной стороной руки утирая брызнувшую из разбитой губы кровь. Ханемия тоже не промах, в обиду себя не дал — хорошо так побил Чифую, почти так же как и те парни, напавшие на него в тёмной улочке, но в этот раз без ножевых ранений. В голове всё ещё стоит гул после удара затылком, правая рука ноет и чертовски болит, когда Казутора чуть не сломал её Чифую, уложив его в захват, губа разбита, а над бровью явно фингал. Грудь от глубоких вздохов болит и Мацуно хочет завыть от несправедливости, если окажется, что ребро снова дало трещину, блять, поэтому он дышит коротко и отрывисто, стараясь особо сильно не шевелить грудной клеткой.

Казутора под ним выглядит ничуть не лучше: нос сломан, и над губой засохла корочка крови, правая скула опухла от удара, а левая штанина порвана и на ноге похоже глубокий порёз от острого обломка. На виске засыхает струйка крови от кирпича, а в глазах лёгкая потеря осознанности и ориентации.

Чифую с секунду смотрит на него, а потом бьёт со всей силы и не жалеет. Пускай задыхается от боли, плюётся кровью, пускай поймёт каково было Чифую после смерти Баджи. Мацуно ему так ебало набьёт, что родная мать не узнает, он отомстит за Кейске, и ему самому станет легче. Легче. Он придёт в норму, отпустит, забудет, пойдёт на поправку, улучшение, в этой своей затянувшейся болезни, под названием горе и отчаяние.

Но противный голосок шепчет, что это неизлечимо, что это навсегда.

Чифую чувствует, что его накрывает очередной срыв, очередная истерика с дрожью на грани слёз.

Переводит дыхание, ощущая как корочка крови ссыхается на его руках, неприятно стягивая кожу. И уже не разберёшь чья это кровь: его собственная или чужая. Ладонь ныряет в карман потрёпанной куртки, нащупывая и доставая холодный металл раскладного ножа. Мацуно сглатывает, облизывая пересохшие губы.

— Ну чего замер? Давай, режь. Это несложно, поверь мне, как опытному человеку, — хрипит Казутора, приоткрывая глаза и наблюдая за Чифую, болезненно шипя на каждом вздохе и заходясь в кашле. Глаза тигра блестят в темноте, словно фары, а губы складываются в это колюще-режущее: — Я в тюрьме уже пытался покончить с собой, так что давай, закончи начатое, — и этими словами Ханемия, видимо, пытается добить Чифую вместо ударов.

Мацуно щурится, покрепче перехватывая нож в руке, замахивается, но что-то тормозит его, останавливает. Когда первые слёзы подступающей истерики падают на грязную куртку Казуторы, Чифую наконец словно просыпается, замечая, что его рука с занесённым ножом предательски дрожит. Он выпускает из себя весь воздух, опустив руку и понурив голову, выпустив из ладони нож, позволив ему упасть на землю, брякнув железом.

— Не могу, — слова шелестят на грани слышимости осипшим голосом, когда Чифую слабо мотает головой жмурясь и смаргивая слёзы. — Ничего уже не могу, — повторяет ещё тише, утерев лицо об ткань куртки. Дрожащими руками касается лица Казуторы, пытаясь узнать того подростка с приторно-безумной улыбкой на губах и глазами психа. Пытаясь узнать самого ублюдочного ублюдка в истории, убившего Баджи. Пальцы все в крови и оставляют за собой грязный след, когда Чифую осторожно поглаживает чужую скулу, чувствуя себя странно от этой нежности в пылу драки, крови и ненависти. Но он не узнаёт в этом человека того пятнадцатилетнего ублюдка, видны лишь отголоски прошлого в тех же немигающих глазах, наполненных теперь какой-то опустошённостью и смирением. Ханемия смотрит на него так, будто бы даже хочет, чтобы Мацуно взял себя наконец в руки, подобрал с земли нож и перерезал ему глотку. Хочет умереть, потому что не видит своего будущего, не видит смысла этого существования, а Чифую думает, что эти мысли до странного близко перекликаются с его собственными. Впору перерезать глотку и самому себе.

— Ты тупой, — сообщает ему Казутора, а Мацуно усмехает, шмыгнув носом и утерев слёзы рукавом куртки. Те как назло, всё не прекращают литься, застилая обзор мутной пеленой и окропляя одежду лежащего Ханемии. Удивил, блять.

— Я знаю, — Чифую отрывисто ловит губами воздух, и это отдаётся тупой режущей болью в грудной клетке, когда его ломает, выворачивает наизнанку, а голова раскалывается от воспоминаний, боли, слёз. Просто отпустить, забыть и пойти на поправку. Отомстить за Баджи. Мацуно слегка приподнимает уголки губ в той улыбке, от которой холодеет в желудке. Такая поломанная улыбка, словно у манекена, а в глазах только боль, раздирающая душу в клочья на мельчайшие осколки. — Я думал, что если изобью тебя, то таким образом отомщу за Баджи и мне станет легче. Я, блять, долбанных восемь лет ждал этого, бесконечно представлял по ночам этот день, этот момент, когда я подкараулю тебя в тёмном переулке, и заставлю пожалеть, заставлю отвечать тебя за всё, что ты натворил тогда, десять лет назад. Я не знал ради чего жить, ведь как такого будущего у меня нету. Что я могу сделать, такой разбитый, поломанный и неправильный? Все уже давно смирились и отпустили, а я всё никак не могу. Мне кто-то сказал, что пора завязывать это ребячество, что мы уже взрослые люди и это время нашего юношества и Свастонов с бесконечными драками, надо просто отпустить, лишь иногда вороша старые воспоминания, и думая об этом с лёгкой улыбкой на лице, как о чём-то далеком и хорошем во время молодости и горячей крови. Но я не могу, понимаешь, не могу! Я не знал ради чего жить, и в итоге, стал жить ради этой глупой мести! — на последних словах его голос срывается и Чифую слегка встряхивает Казутору за ворот куртки, пристально вглядываясь в тигриные глаза. — У всех уже дом, семьи и дети, успешная работа и исполненные мечты, а я всё думаю, о том парне из моего прошлого, который умер за пару дней до своего пятнадцатилетия и с которым я так часто делил лапшу напополам и вообще всю свою жизнь. Прошло уже целых блядских десять лет одиночества, боли и ненависти, и знаешь, я, блять, правда думал, что мне после всего станет легче и я вновь смогу жить дальше! Я долбаёб каких поискать, потому что сейчас понимаю, что всё это бесполезно,

что такое уже не лечится, что я невротик и псих в последней клинической стадии! Я ненавижу, ненавижу... — Чифую срывается, а после затихает, и последние слова едва слышимы. Мацуно весь как-то сдаётся, опускает руки, лишь пряча лицо в пушистой чёлке и всхлипывая, ощущая как горячие слёзы текут по щекам, тут же остывая на холоде. Ощущая как нос забит, а голова болезненно тяжёлая и вместе с тем пустая. Глаза щиплет и он вновь шмыгает, чувствуя как всего его потрясывает то ли от холода, то ли от нервов.

— И как? Полегчало? — хрипит Ханемия с земли, слегка приподнимаясь на локтях и сплёвывая кровь. Усмехается, чуть прищуриваясь. Чифую смотрит на него покрасневшими глазами, чувствуя как разбитую губу снова саднит, как металлический привкус вновь скользит на языке, пока колени упираются в холодную жёсткую землю, а холодок пробирается вверх к самому сердцу. Смотрит на это лицо и пытается понять, что он чувствует. Понимает, что эту битву он проиграл, что жизнь собственную он проебал и уже похуй, похуй на всё и себя в том числе. Что нихера не легче, а только тяжелее, когда он смотрит на побитого человека перед собой, а после на свои покрытые кровью руки. Ветер на ухо нашёптывает ему, что Казутора не виноват, что он просто так сейчас избил невиновного человека, что именно из-за его бездействия всё и случилось.

Всё из-за меня.

«И как? Полегчало?»

И вопрос у Казуторы совершенно тупой и глупый, потому что и так всё понятно, потому что ещё перед тем как Чифую сглотнёт и прошепчет одно единственное слово, ответ уже ясен:

— Нет.

Но такова жизнь.

И от этого слова, так непривычно отдающегося в сознании и ощущающегося на языке, Чифую дёргается, облизнув кровь с губы. Это одно единственное слово бьёт его, оглушает, заставляет потеряться в пространстве и собственной жизни.

Ему уже ничто не поможет, уже не станет легче, как бы он не старался всё исправить. Всё было бессмысленно и бесполезно, всё из-за него. Так будет всегда, и от этого осознания Чифую снова хочется зарыдать, поддаться истерике и выть от этой невидимой другим боли, разъедающей его изнутри, как коварная болезнь.

Смысла уже нет, как и будущего.

В глазах ещё блестят слёзы, и всё слегка расплывчатое, но Мацуно озирается и видит холодный блеск металла рядом. Хватает свой складной нож с земли с нездоровыми искрами во взгляде и замахивается. На этот раз его рука тверда и не дрожит, а губы тронуло подобие слабой почти искренней улыбки.

Сейчас уж точно станет легче.

Чифую шипит, когда чувствует, что его резко переворачивают, меняя положение, а сам он сильно ударяется спиной и затылком о землю. В глазах на мгновенье темнеет, а в голове поселяется звон. Чувствует как из слабеющих его рук выхватывают нож, откидывая подальше в сторону. Когда Мацуно щурится и наконец открывает глаза, то видит перед собой Казутору и начинает злиться на него. Даже сейчас, когда от него требовалось обычное бездействие, он сумел всё испортить. Чифую ненавидит его, ненавидит, но в душе понимает, что эта глубокая, тёмная ненависть направлена на него самого.

— Отпусти, блять! Зачем ты это сделал?! — Мацуно психует, пытается вырваться из-под Ханемии и брыкается. В порыве ярости и очередной истерики локтём умудряется заехать ему под рёбра, явно выбивая дыхание и растревоживая ушиб. Однако Казутора только шипит, тихо матерится, на секунду зажмурившись, но терпит. В конце концов, Чифую устаёт, теряет силы и затихает, просто смотря на ночное звёздное небо, особенно хорошо проглядывающееся здесь в тёмном переулке. По щекам опять скатываются слёзы, и он сам не заметил, когда вновь начал задыхаться в едва слышных рыданиях и боли.

— Ты хотел убить себя. Это неправильно, ты должен жить, Чифую, у тебя вся жизнь впереди, — наконец раздаются негромкие слова Ханемии, разбавляющие ночную тишину. Со стороны Чифую ответа не следует, слышен только всхлип и в темноте чужого лица почти не видно. Казутора тяжело вздыхает.

Поднимается с земли, отряхнув испорченные штаны и попытавшись сделать шаг, тут же ругается — правая нога пульсирует болью и на неё почти невозможно опираться. Чифую тихо лежит на земле, надеясь, что Казутора просто решил уйти и оставить его здесь. Мацуно чувствует, что холод, исходящий от земли постепенно перебирается на него. Чифую прикрывает глаза, выдохнув, когда первые снежинки коснулись его лица, тут же тая. Пушистые белые хлопья грозятся перейти в сильный снегопад — Чифую знает это, он читал прогноз погоды на сегодня. Просто заснуть и не проснуться, разве не прекрасно?

Мацуно морщится, чувствуя как чужие руки подхватывают его подмышками, приподнимая и заставляя встать. Это тяжело и больно, и хоть ноги у него не ранены, но каждый вздох стоя отдаётся колющей болью, а рука всё ещё чертовски ноет. Чифую приваливается к стене, дыша коротко и отрывисто, а Казутора уже хватает его за локоть и тащит куда-то прихрамывая. Чифую ничего не говорит, ничего не спрашивает. Просто тупо идёт за человеком, которого избил с особой жестокостью пять минут назад, иногда тихо матерясь и хмурясь. В голове пусто, ни единой мысли, когда они виляют по тёмным узким переулкам между домами в этом полуосвещённом строящемся квартале, пока Казутора не заводит его в улочку, в которой едва ли могут разойтись два человека. Он нащупывает ключи и отпирает дверь, затаскивая вялого Чифую внутрь. Жестом показывает вести себя тихо и запирает дверь, подперя её плечом и сетуя на то, что давно пора поменять замок.

Здесь темно, свет выключен, и Мацуно моргает, отчаянно желая хоть что-нибудь увидеть. Делает шаг и тут же запинается о чью-то пару обуви, чертыхаясь. Ханемия адресует ему укоризненный взгляд и скидывает грязные ботинки на пороге. Чифую следует его примеру, уже начиная улавливать очертания стен и мебели в комнате. Это была маленькая прихожая-гостиная со старым диваном и телевизором напротив. Справа виднелся проём, видимо ведуший в кухню, а прямо — коридорчик.

Казутора ведёт его в этот узенький коридор, со скрипом открывая первую же дверь направо — тесная ванная комната. Буквально два на два. Ханемия нащупывает включатель, щёлкая им и прикрывая за собой дверь, чтобы свет лишний раз не проникал в коридор. Чифую моргает, имея наконец возможность разглядеть комнату: у стены ванна, тут же рядом раковина с заляпанным зеркалом и старенькая стиральная машинка. Места развернуться особо нет, не говоря уже о том, чтобы стоять им тут вдвоём, неловко топчась на старом облезлом ковре и то и дело наталкиваясь друг на друга.

— Садись, — Ханемия толкает его к ванной, и Чифую усаживается на её бортик. Места тут же становится заметно больше. С ленивым интересом наблюдает, как Казутора копается в ящичке у раковины, доставая оттуда аптечку. Находит перекись и ватку, а после бросив взгляд на несколько висевших на крючке полотенец, стаскивает одно и отдаёт всё это Чифую. — Приведи себя в порядок, смотреть страшно.

Мацуно кривится в горькой усмешке на эту фразу, представляя какой у него видок. Вспоминает, что до сих пор в куртке, с которой, наверно, сыплется бетонная крошка и пыль. Морщась, снимает её, с жалостью разглядывая рваные дыры и порезы. Смотрит на Казутору, которой стоит перед зеркалом, тихо ругаясь и обрабатывая самому себе ссадины на лице. Он выглядит нисколько не лучше. Это так странно — минут двадцать назад готовы были убить друг друга, а теперь непонятно в чьей ванной, в которой места мало и одному человеку, молча обрабатывают раны. И что же они друг с другом сделали?

— Её только в мусорку, — Ханемия на секунду отвлекается, скашивая взгляд на Чифую и его курточку.

— Да знаю я, — Мацуно вздыхает, и не зная куда деть куртку, кидает её в ванную, чтобы хоть не сыпалось с неё на пол. Потом вновь садится на бортик, скинув чудом не пострадавшую толстовку, и ёжится, оставаясь в одной футболке, начав обрабатывать раны. — Ты мне, кажется, ребро сломал, — недовольно сообщает Чифую, задирая край футболки и хмуро уставившись на расплывающуюся на рёбрах гематому. Казутора отвлекается, отбрасывая окровавленную ватку и берясь за новую.

— Я мог бы сказать: «Прости, я не хотел, это вышло случайно», но это было бы наглым враньём, поэтому я промолчу, — Ханемия, достаёт медицинский спирт, полив им ватку и подойдя близко к Чифую, сидящим на бортике ванной. Осторожно касается скулы Мацуно, стараясь не спугнуть и не причинить лишней боли, мягко заставляя поднять голову и посмотреть на себя. — А сейчас просто молчи, — и Казутора начинает обрабатывать смоченной в спирте ваткой разбитую губу Чифую. Мацуно готов прибить его за это, потому что щиплет и чертовски больно, а материться нельзя, иначе он рискует сожрать эту ватку и может быть совершенно случайно откусить Ханемии полруки. Когда Казутора заканчивает с губой и переходит на висок, рану над бровью и ссадину на скуле, тоже больно, но хотя бы не так сильно и можно материть Ханемию, но только тихо — оказывается Казутора снимает комнатку у какой-то ворчливой старухи, и он не хочет сейчас будить её и других жильцов из соседних комнат. — Иди умойся, — кивает он в сторону раковины, тоже сбросив собственную изорванную куртку в ванну. Чифую тяжело поднимается с болезненным вздохом и смотрит на своё отражение в зеркале.

Хуёвенький видок, Чифую. Даже хуёвее, чем в тот день, когда тебя избил Баджи. Теперь правда избил не Баджи, но у Казуторы тоже рука тяжёлая.

Чифую умывается, и с недовольством обнаруживает, что все его волосы тоже в бетонной крошке. И почему он не догадался надеть шапку, на улице же холодно? Может быть это немного нагло, но он успевает воспользоваться гостеприимством, сполоснув волосы прямо в раковине под краном, благо они у него не такие длинные как у Казуторы. Подхватывает с бортика полотенце, немного запачканное кровью, и вытирает лишнюю влагу с волос. Казутора только бросает на него короткий взгляд, слишком занятый обрабатыванием глубокой рваной раны на ноге, задрав повреждённую штанину.

Закончив с этим, и в итоге перебинтовав рану, Казутора на минуту исчезает, вернувшись с большим чёрным пакетом для мусора, и запихав туда обе куртки со дна ванны, завязав пакет и вынеся его к порогу, чтобы утром выкинуть. Оттесняет Чифую от раковины и тоже умудряется промыть волосы, вымывая оттуда соринки и бетонную крошку. Потом собирает всё обратно в аптечку, пряча её в ящичке, и выключает свет, вновь схватив Чифую за локоть и потащив куда-то. Мацуно снова охуевает от кромешной тьмы после яркого света, нихуя не видя. По ощущениям они вваливаются в какую-то комнату слева по коридору, чуть не спотыкаясь об друг друга и падая на пол. Казутора нашаривает рукой в темноте ночник на столе и включает его, освещая комнату слабым светом, чтобы никого случайно не потревожить. Чифую оглядывается, замечая, что комната больше ванной всего лишь раза в два, но тут хотя бы хватает места на футон, небольшой стол со стулом в углу комнаты, и маленького комода для вещей.

Ханемия усаживает на растеленный на полу футон у ночника, подзывая Чифую усесться рядом. Мацуно присаживается, ёжась в одной футболке и чувствуя как холодок стелется по полу, неприятно забираясь под одежду. И почему в квартирах обычно не ставят на зиму обогреватели? Чифую себе такой в собственную квартиру заимел и весь зимний период с ним чуть ли не обнимается, не желая далеко отходить.

— Не дёргайся, — просит Казутора, и это было единственным предупреждением, прежде чем с Мацуно стащили футболку, заставив с болезненным охом лечь спиной на футон. Ханемия осторожно прощупывает своими паучьими пальцами его рёбра, проходясь лёгким холодком по коже, и так покрытой мурашками. — Сильно больно? — интересуется он, надавливая в место ушиба, где как раз расцвела гематома.

— Блять, Ханемия! — Чифую шипит, морщась от боли, и подскакивает с футона, чуть не врезавшись лбом в лоб склонившегося над ним Казуторы. Тот вовремя одёргивается, осторожно придержав Мацуно за плечи, чтоб сильно не двигался и не растревожил ушиб ещё сильнее.

— Поздравляю, у тебя пятьдесят на пятьдесят перелом ребра. И я кстати просил тебя быть потише, — замечает Ханемия, отдавая Чифую его футболку. — Ложись обратно, спать будем.

Чифую недовольно смотрит на него, натягивая футболку. Ну ладно хоть не сто из ста процентов, что ребро сломано, и на том спасибо.

Мацуно прижимается ближе к холодной стене, уже подрагивая от холода, когда Казутора возвращается с одеялом и двумя подушками, накрывая их обоих, щёлкнув ночником и погрузив комнату во мрак. Только через окошко пробивался мутный лунный свет, робко заглядывая внутрь и скользя по полу.

Всё погрузилось в молчание и ночную тишину. Было слышно лишь тихое дыхание Казуторы, лежащего в полуметре от него спиной к Чифую. Мацуно нахмурился, прикрыв глаза и поёрзал, устраиваясь поудобнее, пытаясь настроить себя на сон. Однако сон никак не шёл. Голову вдруг переполнили сотни мыслей о сегодняшнем вечере и дальнейшем развитии событий. Что будет на утро? Чифую уйдёт, сухо попрощавшись с Казуторой и они больше никогда не пересекутся, пожелав поскорее забыть о произошедшем, как о неприятном сне? Не самый желанный поворот событий, но Мацуно и сам не знал, каких последствие хочет после всего этого.

И, блять, почему всё ещё так холодно, и одеяло нихуя не греет? А у него ещё и волосы влажные. Как Казутора под этим одеялом вообще спит каждую ночь и до сих пор не околел?

Мацуно вновь ёрзает, пытаясь прислушаться к чужому дыханию — спит Ханемия или ещё нет? Непонятно, но похоже, что спит. Чифую испускает тяжёлый вздох, тоже пытаясь заснуть, но это у него никак не выходило этой ночью. Он поджимал колени ближе к груди, обнимал себя за плечи, пытаясь согреться, и ворочался из стороны в сторону, метаясь.

Минут через двадцать таких шорохов и попыток заснуть, Чифую неожиданно чувствует чужое тепло и тело, прижавшееся к его собственному. Руки Казуторы обвили его за плечи, не давая больше елозить и дёргаться из стороны в сторону, а рядом раздался хриплый шёпот:

— Хватит, блять, ёрзать.

Мацуно даже почувствовал какое-то смущение и стыд, за то, что всё это время мешал Ханемии заснуть, или может, вообще, разбудил его, пока ворочался. Сам не спит и другим не даёт.

Чифую неловко, и он лежит, не шелохнувшись и даже почти не дыша. Чужое тёплое дыхание оседает на его виске, и Мацуно замечает, что и Казутора похоже тоже замёрз ничуть не меньше, раз вся его кожа покрыта мурашками. Может это и неловко, но так гораздо теплее им обоим, и Чифую успокаивается, прикрыв глаза и пригревшись в чужих объятиях. Но кое-что всё равно не даёт ему покоя. Противный голосок совести, шепчущий гадости на ухо. Чифую хмурится, пытаясь прислушиваться к чужому сердцебиению — зауснул уже Казутора или ещё нет?

— Ханемия, — тихонько зовёт его, стараясь при этом не разбудить, если тот всё-таки спит. Однако парень рядом вздыхает, поправляя одеяло и натягивая его ближе к их лицам:

— Чего тебе?

— Я хотел извиниться, я поступил как придурок и вообще... — начинает Чифую, чувствуя резко подступивший стыд за свои недавние действия и пытаясь хоть как-то загладить вину. Однако его попытки попросить прощения перебивают:

— Я понял, — обрубает поток неловких извинений Казутора, а Чифую заглядывает в его слегка поблёскивающие в темноте глаза, и правда чувствует, что Ханемия всё понял. Понял всё на свете, и может быть даже чуточку больше. От этого ему становится легче, и Мацуно замолкает. Однако он чувствует, что должен сказать кое-что ещё.

— Ханемия, ты любишь животных? — и этот вопрос сейчас звучит неуместно, но Чифую действительно хочет знать.

— Люблю, — после паузы отвечает Казутора, а в голос его непонимание, в глазах — вопрос.

— У меня есть собственный зоомагазин, но наёмные сотрудники постоянно сваливают из-за большого количества ухода за животными, а я один еле как магазин тяну. Зарплата, конечно, не громадная, но на жизнь вполне хватит, — скомканно сообщает Чифую, замолкая и ожидая ответа. Однако пауза затягивается, превращаясь в неловкое молчание. — Это предложение работы, если ты ещё не понял, — добавляет Мацуно на всякий случай, глядя на зависшего Казутору.

— Да понял я, не тупой, — оживает Ханемия, немного неуклюже ёрзая под оделом и слегка прижимаясь ближе в поисках тепла. Ебать какой умный, всё на свете понимает, Чифую в ахуе.

— Ну так что? — решается уточнить, потому что чёткого ответа так и не услышал. Ну понимает Казутора всё, а дальше то что?

— Хорошо, я согласен, — Казутора всё-таки кивает, видимо испытывая какую-то неловкость, или он просто устал за день. — А теперь спи, хватит болтать, — и у Чифую, если честно, и вправду уже слипаются глаза, а он тут демагогию развёл на ночь глядя, мешая Казуторе спать. Он закрывает глаза, и на душе и вправду становится как-то заметно легче. Чифую наконец крепко засыпает, убаюканный чужим мерным дыханием и спокойным биением чужого сердца под боком. Впервые за долгое время он спит без кошмаров, расслабляясь в чужом присутствии и чувствует, как начинает потихоньку отпускать боль прошлого, позволяя будущему заскользнуть в лёгкие, оставаясь металлическим послевкусием крови на языке.

* * *

На следующее утро Чифую с недовольством просыпается из-за какого-то шума и звуков разговора в коридоре. Всё тело ноет, а голова слегка пульсирует от боли, и Мацуно, морщась, вспоминает, что вчера выпил один шот виски. Или два. Он уже точно не помнит.

Рядом спит Казутора, прижимаясь к нему ближе, потому что ночью Чифую стянул почти всё одеяло на себя, оставив Ханемию мёрзнуть. Однако он недолго спал, разбуженный настойчивым и грубым стуком в дверь, который отдаётся резкой болью в голове бедного Мацуно. За дверью раздаётся недовольный и очевидно сердитый женский голос:

— Ханемия-кун, отрывай дверь, иначе я сама зайду! У меня к тебе несколько вопросов!

Казутора даже не шевелится, разлепляя глаза и хмуро смотря куда-то мимо Чифую. Он выглядит очень недовольным и обречённым, а Чифую вспоминает, что Казутора-то тоже вчера был в баре и, наверно, прилично там выпил. Может у него тоже голова сейчас раскалывается, а с утра уже крики и претензии.

Мацуно думает, что ему очень не повезло с хозяйкой, когда дверь распахивается буквально за пару секунд до того, как Ханемия, собравшийся с силами, хотел открыть её собственноручно. Чифую не совсем помнит, что происходило дальше, потому что просто укутался в одеяло, пытаясь не привлекать внимание хозяйки, пока Казутора отчаянно пытался договориться с настроенной воинственно старухой. Кажется, они с Ханемией вчера всё-таки наследили и за ними тянулся грязный след бетонной крошки и пыли с капельками крови, но откуда они могли это увидеть в темноте? К тому же Казуторе не разрешалось водить гостей, чтобы не доставлять лишних хлопот хозяйке, потому что для неё все друзья Казуторы изначально были под ярлыками наркаманов, бывших заключенных и последних отморозков, а ей таких тут не надо. Вот с утра пораньше её и насторожила чужая грязная пара обуви, чья-то толстовка в ванной, запачканная в крови, и полотенце в кровавых разводах. Ну а когда она вломилась в комнату, то взору её предстал побитый Казутора, и не менее потрёпанный Чифую, а у обоих видок ну очень хуёвый.

Похоже хозяйка решила, что они кого-то угандошили в тёмном переулке, грабанули и поперлись к ней в квартиру, смывать с себя следы преступлений. Вот и получилось, что Казутора то ли сам ушёл, то ли его выгнали, Чифую честно, не совсем разобрался во всём этом, но в восемь утра промозглым зимним утром они оказались за порогом квартиры на улице под крики хозяйки: «Мне тут убийцы не нужны!». Чифую в одной своей заляпанной кровью толстовке, а Казутора в какой-то тонюсенькой ветровке, потому что свои куртки они оба вчера проебали. У Ханемии с собой была только спортивная сумка со всеми его немногочисленными пожитками, да ещё ему вручили чёрный пакет, в который он вчера и кинул испорченные курточки, сказав напоследок, чтобы свой мусор за собой выкинул.

Вот теперь они и сидели, ёжась, на перилах у какого-то магазина, где ветра было меньше, попивая кофе из Старбакса в стаканчике, а Казутора ещё успевал курить. Чифую вроде не курил, но жадно вдыхал дым, чувствуя как холод пробирается под толстовку, и его бьёт дрожь. Ворошит носком старых кроссовок снег, нападавший за ночь. Сейчас небольшой минус и снег рыхлый, но пар уже вырывается изо рта. Заря занимается пламенем на горизонте, когда Токио ещё просыпается в тяжёлых предрассветных сумерках. Небо прорезает розоватой полосой, пока полумрак медленно растворяется в первых солнечных лучах. Машины мелькают по дороге быстрыми смазанными пятнами как мошкара. Все спешат на работу в этот утренний субботний день, а Чифую думает, что сегодня ему похуй, что сегодня он один единственный раз позволит себе эту слабость и наконец отоспиться и отдохнёт, потому что отпуска у него не было, кажется, уже несколько лет, а по воскресеньям он обычно напивался в одиночестве и просто спал беспробудным сном весь день, иногда занимаясь уборкой в перерывах. Вот и была его вся жизнь — от воскресенья до воскресенья, когда он был в полной бессознанке и отключке, пытаясь забыться и просто раствориться.

— И что теперь? — спрашивает Чифую хрипло, протира глаза и всё ещё стараясь согнать с себя пелену сна. Смотрит на Казутору, который, кажется, полностью погрузился в свои мысли, задумчиво докуривая сигарету, после ловко закинув её в ближайшую мусорку и выпустив в воздух последний никотиновый выдох.

— А теперь будем жить дальше: ты, я и весь остальной мир. Будем ссориться и мириться и напиваться по выходным. И учиться уживаться вдвоём в этом враждебном внешнем мире. Как тебе такое предложение? — Казутора спрыгивает с перил, встав на землю и повернувшись к Чифую с протянутой рукой. В глазах его — отблески восходящего солнца, дым и грязь большого города, смерть близких и десять лет заключения. В глазах его полный пиздец: осколки чувств, боль и потухшее безумие. И ростки чего-то нового робкого и только зарождающегося. Мацуно внимательно смотрит на протянутую руку, замечая насколько кожа загрубела на ладони. Потом переводит вновь взгляд на лицо Казуторы, и в воздухе повисает невысказанный вопрос, отдающийся биением сердец обоих: «Рискнёшь разделить жизнь со мной напополам?».

Чифую нервно вцепляется в холодные перила пальцами, думая, что один раз уже пытался разделить жизнь напополам с одним человеком. И это обошлось ему дорого, обошлось разбитым сердцем и рассудком, и от таких предложений он уже как десять лет бежит как от огня. Мацуно может отказаться, он знает, Ханемия дал ему выбор, но что-то колет его внутри, отдаваясь жаром в душе.

«Пошло оно всё нахуй, — думает Чифую, легко соскальзывая с холодного метала перил, вложив свою ладонь в ладонь Казуторы, и вправду ощущая, что она шершавая и грубая.

— Конечно, — он кивает, чувствуя, что этими словами подписал себе пожизненный приговор, быть может сделку с самим дьяволом заключил, но сейчас Мацуно похуй. Пускай хоть под личиной Казуторы Ханемии прячется сам Сатана, Чифую ощущает какое-то необычайное облегчение и неуверенную покалывающую кончики пальцев радость, когда он сжимает в своей руке чужую ладонь, прежде чем потащить застывшего Казутору за собой, увлекая в знакомые китайские квартальчики, где, как он знает, есть отличные раменные, со словами: — Разделим лапшу на двоих?

Казутора молчит, напряженно замерев, прежде чем испускает вздох, позволяя затянуть себя в кипящую жизнь города, следуя за тёплой ладонью и тёмной макушкой в лабиринте улиц и подворотен. А с губ срывается одно единственное:

— Да.

И два поломанных кусочка наконец соединяются в единое целое, идеально состыковавшись краями.

И такова их жизнь.