Гроздья гнева

Солнечный венец неподвижно повис, прежде чем осыпаться драгоценными камнями и с небесного подноса опасть в пески земель Сетеха. Пустыня остывала под коротким велением вечера. Мудрец, перекрещенный иссиза-черными ремнями портупеи, восседал в неровных тенях зала Академии и вторил дыханию ветра, медленно скользившему по обнаженной шее вниз, под закатанные рукава торжественно-зеленого одеяния.

На покрытом бирюзовым сукном столе покоились сумерские трактаты, рядом — невысохшие от чернил бумаги, терминал Акаши, курильница в золотом обрамлении. Благовония падисары струились тихо, ароматной дымкой вклинивались в густоту стен. Не имело смысла отрицать, что после ухода Азара статус аль-Хайтама пал и возродился правом держать пальцы на пульсе не только всех Шести мудрецов, но и целой Академии. Ныне он — ее Великий мудрец. Великий играло на его языке, звенело и клало начало тому божественному, с которым соприкасался каждый смертный. В чем разница между человеком и богом, плотью и духом? Человек в своем ничтожестве становился богом, а бог неизбежно превращался в человека.

— Мы познали при свете разума полную противоположность между душой и телом, но наши страсти убеждают нас в их связи, ибо только она может быть их источником: они отрицают то, что утверждает ясное познание. Таково противоречие между нашим разумным убеждением и непроизвольными движениями души*.

Усталость подернула светло-бирюзовую радужку, отчего мужчина закрыл трактат и, расправив плечи, поднялся с места. Аль-Хайтам сложил руки на груди и скривил рот на манер усмешки, задумчиво впившись в горизонт: днем песочно-желтые скорпионы прятались в трещинах, а ночью вылезали, подняв ядовитый хвост.

— Слова, слова, слова, — Кавех элегантно прошел внутрь, — Никудышный инструмент, — он махнул рукой и бестактно занял место мудреца, закинув ногу на ногу, — Мужчине нужно безумство, больше мужчине ничего не нужно. Уж не прими близко к сердцу, но душа — это неизменное и тебе, мудрецу, непостижимое.

Архитектор пробежался длинными пальцами по бумагам, хмыкнул и заползал глазами по широкой спине. Он часто наблюдал за тем, как аль-Хайтам непрерывно думал, словно мысли были способны прокормить его. Задумчивое лицо вкупе с нахмуренными бровями, уходившие под воротник цепи вен и гордо несказанное — он думал до тех пор, пока не снимал наручи, и Кавех чувствовал тяжесть ладони на внутренней стороне бедра. Мудрец всегда скрывал собственный голод за маской терпеливого наблюдателя.

Аль-Хайтам развернулся и неспешной поступью двинулся вперед, чтобы сбросить мантию на спинку стула. В большом сводчатом окне догорал свет. Облокотившись о край стола, он развел колени, — Побалуй меня.

Мужчина мог узнать звук шагов, которыми Кавех ступал по земле. Рубиновое море в маленькой оправе зрачков. Если мудрец дольше положенного не искал встреч, архитектор приходил поиграться с его терпением; если аль-Хайтам переставал купать его в дорогих шелках Большого базара, Кавех назло подрывал его выдержку и сгибал железные кости; если не дарил внимания, вымаливал его безразличием. Только он мог вот так морочить ему голову, скидывать шкуру, как змей, и подбрасывать хвост, как ящерица.

— Возьми глубоко и без зубов.

Кавех не любил брать в рот, но для мудреца делал исключение. Становился мирным, ручным зверенышем на то мгновение, когда перевитый венами член сидел и пульсировал в глотке. Он подался вперед, развязал изумрудный пояс и, приспустив ткань, коснулся члена. Дальше — пригубить и слизывать, смотреть прямо на него. Архитектор неторопливо повел языком, вверх по стволу и до головки. Хайтам пальцами вжался в край. Его вело. От раскрасневшегося вида Кавеха и набитого членом рта пекло где-то на реберных этажах.

— Нравится? — спросил Кавех. Соленый кончик языка закручивался вокруг головки, поддразнивал и выжидал. Цвет глаз мудреца тотчас помрачнел, когда он глухо замычал, пустив вибрации, — Насквозь вижу.

Жажда сродни огню — хороший слуга, но плохой хозяин. Мудрец в нетерпении потянул мужчину за подбородок, сравнял с собой, сжал переслащенные молочные бедра через обтянутую ткань. Он потерся о чужой пах и разложил тело на бирюзовом сукне, словно умалишенный, любовавшийся кошачьим прогибом и для него раскрытыми ягодицами. Во рту сохло. Кавех повилял задницей и сам приспустил ткань штанов.

Хайтам входил медленно и глубоко, трахал с оттяжкой. Волосы в заколках напротив были золотые, будто слиток. Свое золото он сгребал в кулак. Пальцы Кавеха лихорадочно изучали под собой плотную материю. Он знал, как внимательно мудрец всматривался в эмоции, безобразившие красивое лицо, и хрустальную грань спины, изгибавшуюся под напором члена. Кавех огладил свою грудь. Вверх-вниз, вверх-вниз. В человеке позади было столько дикого, что порой его сердце казалось Кавеху даже безумнее собственного.

Хайтам на теле учился писать стихи, которые были любимы Кавеху, — всякий раз рваные, рубленые, на какие был горазд. Хайтам учился рисовать, размашистыми мазками заполняв его, растушеванного прикосновениями, и смешивал краски. «От» и «до» обрисовывал мужской образ. Чувством-цветом-вкусом.

Архитектор для него был запредельно красив, тем неистовством коренился под веками. Хайтам от этого злился, двигался размашистее; Кавеху было зверски хорошо и до бесов горячо в местах, которых касались шершавые ладони. Кожа шла зыбью под руками, и жемчужный бисер пота выступал на разгоряченном лице, когда Хайтам вгонял плоть, чтобы видеть, как она тут же исчезнет. Выходил почти до конца, чтобы чужое тело начало трястись в мольбе, бесстыдно дразнился, ведь не было ничего слаще такого господства.

Кавех вдруг удержал его вытянутой рукой, словно собаку — поводок хозяина. Он соскользнул и неспешно выпустил член: аль-Хайтам позади завороженно наблюдал за пульсирующей дыркой, жадной до его плоти.

Толкнув Хайтама на стул, он шумно оседлал его бедра. Крепкие руки неспешно огладили нежные ягодицы, а после рухнули в ударе, отчего ноги свелись в протесте. Губы Хайтама тронула улыбка. Кавех зло взглянул исподлобья, прежде чем вновь заполниться. Горячее нутро проглотило толстый член и ненасытно сжало в себе. Брови Кавеха изламывались, он метался от нестерпимого желание чувствовать еще. Еще и еще.

Мудрец шире развел ноги, заполнив зал громкими звуками — шлепками кожи о кожу. Аль-Хайтам остро чувствовал хватку на плечах, язык на шее, от которого после расцветали рубиновые следы. Кавеха выгнуло, когда мужчина напоследок легонько провел по позвоночнику. Обмяк, стоило Хайтаму погладить и раскрыть мягкие ягодицы. Тонкая нить спермы тут же протянулась от раскрасневшегося входа к головке.

— Уйдешь?

У Кавеха между зубов — «Уйду и забуду тебя начисто». На щеках — пламя, когда Хайтам склонился и раболепно взглянул в подчеркнутые черной подводкой глаза. Он взял холодные руки архитектора в свои и провел большим пальцем по молочной коже, поочередно коснулся покрасневших гор-костяшек, царапин и следов чертежного карандаша. Оцеловал все, до чего доставали губы. Приласканный Кавех улыбнулся, едва мотнув головой. Окольцевал ногами и припал ближе: ему нравилось подтаивать у мудреца на груди.