В доме неспокойно. Слуги шушукаются по углам, не прячась и не страшась хозяев. Господин Чон-старший слёг с год назад, до последнего шага он проверял работу каждой собаки в поместье и на территории. Старый дворецкий, что гонял всех тростью с острым наконечником, скончался. Об этом Тэхён узнал в первую очередь, а сразу после о том, что господин Чон-младший куда справедливее и добрее отца.

      Небо за окном серое, тяжёлое отзывается в сердце неподъёмной тоской. Лампы тусклые, и в самом конце кухни темнее тёмного. Раковины отделены от общего пространства островком. Перегородка скрывает худощавого посудомойщика почти целиком. Другие слуги, не привыкшие ещё, не видят его и не замечают, спотыкаясь и раздражаясь новому лицу.

      – Уж сколько лет, а не забыли, – вздыхает женский голос. Тэхён не знает, кому он принадлежит, да и имена он запоминает плохо.

      – И нашли ведь.

      – Лет двадцать прошло.

      О беглой крестьянке зудели и зудели, не умолкая. Её поймали с неделю назад, приволокли и плетью избили – малой кровью отделалась.

      – А ну хорош языками чесать, за работу давайте, – главная кухарка взрывается вместе с громом. – Кто к Чону-старшему? Твоя очередь?

      – Нет, пожалуйста. Он... щипает меня, – слышится всхлип.

      – Ш-ш! Ты чего, балда, хочешь, чтобы за клевету наказали?

      – Не пойду я, не пойду!

      Рыдания усиливаются. Тэхён начищает тарелку. Охи и ахи мешаются с руганью и утешением. Кухня превращается в балаган. Вот-вот обед. Тэхёну велено накрыть стол вместе с другими, а значит совсем скоро предстоит снова увидеть молодого господина. Вода холодной мощной струёй смывает пену, а мысли так просто не смываются.

      «Будь осторожен. Он смотрел на тебя так же, как его отец на меня», – слова последней встречи с матерью крутятся на повторе.

      По стеклу бьёт сильнее – ливень мешается с градом. Тэхён и раньше посуду мыл. В грязненькое заведение у дороги частенько заглядывал проезжавший мимо сброд. Дикие грубые альфы лапали омег, глумились, пугали, и ничего им не было. В поместье всё то же, но всяко лучше: один старый извращенец вместо кучи. Да и тепло здесь, крыша над головой крепкая, полы сухие и отца нет. Тэхёну не жаль было расстаться с ним, а мать плакала, не хотела возвращаться.

      – Я отнесу.

      Тэхён дёргается. Слишком ушёл в себя и не заметил дворецкого.

      – К старшему господину никому не велено заходить.

      Галдёж утихает. Хосок-хён наводит ужас абсолютным спокойствием лица. Но Хосок – добряк. Расспросил Тэхёна об умениях и определил в домашние слуги. На землю работать не пустил, сказал, мужики задерут. И комнату выделил одиночную. Может, потому Тэхёна и невзлюбили? В поместье он уже седьмой день и чувствует взгляды затылком, слышит шёпот и громкие бесстыдные сплетни. Всё равно. Здесь лучше. Тэхён так сильно ненавидит мать. Ненавидит и понимает благодаря слухам. Она не могла терпеть, вот и сбежала, выбрала первого попавшегося мужчину и понесла.

      – А это кто? Под дождём мокнет.

      – А? Дочка садовника. Замуж выдают.

      – Всё вы знаете.

      – А как же. Младший господин опять задарма отпустил, не взял.

      – Тц, поди уродина.

      Право первой ночи. Хозяин пробует невесту прежде жениха. Не многие крестьяне откупаются. Девственность против заработанных потом и кровью денег ничего не значит: пусть девка пострадает разок в господской койке, не убудет.

      – Старший господин не упустил бы, – вздыхает кухарка. – Ему хоть какую подавай было, хоть кривую, хоть косую.

      – Знаю я, кого бы не взял ни за что, – одна из девиц хихикает, похрюкивая. Слышится толкотня и уговоры: «Скажи, ну скажи». – Да Тэхёна этого, – на тон тише выдаёт.

      – Сразу видно, жизни не знаешь. Омеги-парни для утех плотских ой как хороши.

      Сковородка шкварчит. Запах специй щекочет нос. Вода кипит.

      – Чего лупитесь? Для чего ж ещё-то, дуры? Потомство не дадут ведь, а ноги раздвинут, и спустить в них без страху можно.

      – Да что ты, что ты…

      – Ой, как покраснели-то. Как романы читать и пересказывать, так гогочите гусынями.

      Стук и звон перемежаются вознёй и спорами, туда или не туда соус налили. Тэхён расставляет посуду по полкам. Опять испачканную на освобождённую столешницу кладёт девушка со слипшимися ресницами – та, что плакала – и застывает. Не знала, что среди них чужой. Глупая, раньше ведь посудомойкой она была. Тэхён занял её место. Девушка хлюпает носом, покашливает, прикрываясь ладошкой, и отходит. Тэхён игнорирует жалкие попытки предупредить других.

      – Ну чего? Ты, дура, зачем руками машешь? По-человечески толкуй.

      Тэхён выглядывает из своего уголка, вытирая руки вафельным полотенцем, и сразу попадает под четыре пары глаз. Невидимый в тени становится единственной свечой для собравшихся мошек.

      – Она хотела сказать, что я тоже здесь и что всё слышу, – лениво растягивая слова, Тэхён смакует звуки на языке. Служанки в пол утыкаются. Поди от стыда внутри пылают. – А ещё, полагаю, время накрывать стол наступило, м-м, одиннадцать минут назад.

      – Глупый мальчишка, – кухарка, пренеприятная на вид женщина, бессовестливая, пучит глаза, – наоборот же, ещё одиннадцать минут и осталось.

      – У вас часы опаздывают.

      – Ты это откуда взял?

      – На тех, что в гостиной, двенадцать, – лишняя трата сил, но Тэхён берётся мокнуть в лужу этих дурёх. – Дворецкий вчера настраивал. Я заметил, потому что внимателен к мелочам, по сторонам оглядываюсь и где попало не пустословлю.

      – И чего ж ты, мальчишка, не сказал нам, а?

      Служанки бросаются к подносам.

      – Так мне ведь задание поручили, – и Тэхён берёт свою стеклянную ношу, – я его исполнял, как ответственный крепостной. Не в своё дело нос не сую, госпожа главная сплетница.

      – Тц, гонору сколько, – в спину летит бурчанье, снова неаккуратное, громкое. – Паршивой омеге и язык колючий дан.

      Тэхён стискивает зубы. Стоило смолчать: ему говорили терпеть и щёки подставлять. Мать всё твердила и твердила, а сама что? Беглянка. Чего же господина не терпела? Чего же щёку ему не подставляла? Не его и не ему, а всё равно мужчине сдалась. Альфе. Жалела ли, что из одних лап в другие попала, и потому учила, что своенравность к худому приведёт? Барахтайся не барахтайся, а итог один, вот и опусти руки.

      Слабачка.

      «Он смотрел на тебя так же».

      Идеально отглаженная белоснежная скатерть без узора. В прозрачной пузатой вазе фиолетовые цветы. Из-за непогоды включен свет, и кажется, будто вечер. Время искажается, путая тенями. Младший господин читает газету. Рубашка заправлена в брюки и застёгнута на все пуговицы, на пальцах ни перстня, ни кольца, чёрные волосы стрижены и уложены, виски выбриты по новой моде. Чуть пухлые щёки и маленький рот, густые брови и крупный нос. Господин Чон прекрасен в простоте и одновременной строгости, детскости и уверенности. Тэхён очаровывается, как в первый раз, когда решалась его судьба и матери. Если бы не младший господин, их высекли бы обоих, но Тэхён избежал участи совсем, а матери досталось десять ударов вместо двадцати. Такому человеку, как господин Чон Чонгук, принадлежать не боязно, не позорно. Пусть Тэхён и рождён от ничейного простолюдина, но мать – крепостная, а потомство дворовых есть собственность семьи Чон. Значит, Тэхён – весь его, господина.

      Горничные подрываются. Опоздали. Тэхён был прав. Он позволяет уголкам губ приподняться, ступая в том же темпе, и к столу, держа осанку, подходит последним. Он собирается поставить графин и уйти в поклоне, но лёгкий взмах руки останавливает.

      – Налей, – сухое слово, ласковый тон.

      Тэхён тянется к бокалам, но их три, и при всём бахвальстве он понятия не имеет, какой выбрать. Его запястья мягко касаются пальцами, томно, медленно обхватывают, почти неощутимо, и сжимают. Господин Чон направляет. Кожа горит. Тэхён поднимает взгляд, сталкиваясь с горячим тёмным пламенем.

      «Как он смотрел?»

      «С желанием».