Сидя на коленях, Тэхён гладит ладонь матери, гипнотизируя старую пожелтевшую картину на стене: из чёрных мазков в танцующей позе появляется женщина в ханбоке. Нынче его не носят, но хранят во многих семьях, как дань прошлому, и передают из поколения в поколение. Древняя древность. Надевается ханбок лишь на свадебный ритуал и похороны. У кого нет, берут задаром у добрых соседей. Крестьяне побогаче покупают. Дворяне шьют у мастеров, но всё реже, отдавая предпочтение европейскому платью.
Тэхён слышит скрип половиц. К двери с обратной стороны прижимается ухом бабушка: подслушивает не впервые. Мать с сорванной спиной лежит на футоне, но выздоровления не ждёт, и Тэхён знает, что его позвали не просто так. Он не часто навещает старших. Если просят помочь – приходит. С бабушкой Тэхён не поладил, а с матерью отношения никогда и не были крепкими. В доме для прислуги в маленькой светлой комнатке было спокойней. Хосок-хён приходил иногда, поил банановым молоком, чаем из хризантем и лимонника, кормил фруктами, консервированными в меду, хворостом из рисовой муки и булочками на пару. Сладости на любой вкус – успевай только запивать, чтобы рот в сахар не превратился. Безмолвная забота льстила. Поначалу Тэхён думал, что нравился Хосоку. Как было бы горько отказывать ему! И какое счастье, что тот не предпринимал попыток сблизиться, как альфы сближаются с омегами. Изо дня в день уставшие Тэхён и Хосок почти не говорили: между ними была комфортная тишина.
– Мы подобрали тебе жениха. – Мать не даёт времени принять удар, торопливо продолжая: – Он вдовец, и готов взять тебя. Дети у него есть, так что бесплодность не проблема. Сачжу он уже прислал, – она достаёт из-под подушки переплетённый красно-синими нитями конверт, что скрывает в себе месяц, день и час свадьбы.
– Вот как, – Тэхён незаметно пощёлкивает зубами, пытаясь успокоиться и не порвать письмо. – Моё согласие неважно, у меня и выбора нет.
– Шкатулка и подарки в соседней комнате.
Был бы Тэхён крохой из прошлого, заплакал бы навзрыд. Слёзы никогда не помогали. Мать глядела с безразличием, приговаривала перестать и быть взрослым омегой. Тэхён, наверное, был взрослым с тех пор, как начал говорить.
– Зачем торопиться?
– Чем раньше, тем лучше.
– Лучше для кого? Не ври, не для меня.
– Ты мою судьбу не повторишь.
– Значит, лучше для тебя, – улыбка горчит.
Темень. На улице ветер. Смерч. Сносит с ног и отрезвляет. Скрещивая руки в попытке создать немного тепла, Тэхён плетётся к имению. Массивные ворота, что в светлое время суток виднеются издалека, завораживают – минуешь их и пропадёшь как в сказке. А змейки-тропинки приведут и в сад, и к озеру, и к хозяину приведут, если попросишь – пошепчешь, приникнув к земле. Тэхёну бы только увидеть мельком младшего господина, чтобы одни только бездонные зрачки душу всковыряли.
В конюшне пахнет сеном, кожей, опилками. Тэхён улавливает и жжёную карамель. Добрый запах. Утешающий. Может и конюх таков. Вот он застывает с вилами, увидев гостя. Тэхёну свезло, что не пришлось искать, что конюх из тех ответственных, кто пашет днями напролёт и ночует вместе с лошадьми.
Дон Ён – второе имя, вписанное в сачжу. Имя альфы. Тэхён хоть и новый человек, но о Дон Ёне слышал.
– Так это ты.
– Зачем пришёл? – конюх хмурит брови, выпрямляется весь, возвышается.
– Знакомиться, – дёргает плечами Тэхён и хмыкает, когда тот ближе подходит.
– Омега, – заинтересованно, – а ведь мужик мужиком.
Тэхён цыкает: мужиком его ещё никто не звал. Дон Ён и вверх и вниз глазами водит без стеснения.
– Что, в прошлый раз не насмотрелся?
Служанки говаривали частенько о свободных мужах. О конюхе вздыхали особенно томно: и работящий, и красавец, и дом у него большой, и детишки премилые, так бы и засюсюкать. Тэхён помнил об этом, лишь потому, что в тот же день видел этого конюха рядом с господином, и потому, что Хосок вечером предложил погулять по округе на лошадях, а Дон Ён помог забраться в седло.
– Вблизи ты ещё краше. Куда краше наших девчонок. И родинки рассыпались... – будто мысли в слух, и разум далеко.
Тэхён поджимает губы и хмыкает, отворачивая голову чуть вбок. Он родинки терпеть не может. На носу, под губой, на нижнем веке и щеке как пятна, что не оттереть. Четыре проклятых пятна. Вот потому Тэхён и несчастен.
– Чего хочешь от меня?
Помыслы матери ясны, но Дон Ёна не прочесть просто так. Он альфа видный, может к любой посвататься, ему любую отдадут. Слова жениха и слово семьи – закон. Омега – пустое место.
– Дочки у меня есть маленькие, какая-никакая а мать им нужна, – выдаёт Дон Ён, и Тэхён аж столбенеет. Такого бреда он услышать не рассчитывал.
– Мать? – усмехается. – Я? Ну насмешил, – вопреки словам вздыхает с тяжестью. – Другие лучше справятся. Возьми хоть прачку нашу.
– О моём решении не тебе судить, – жмёт плечами Дон Ён и, перебрасывая в другую руку вилы, делает шаг вперёд, Тэхён – назад. – Работы у меня много, так что иди, не мешайся.
И Тэхён, стискивая зубы, покидает конюшню. Он не верит, что причина в детях. Дон Ён не договаривает. Чего там служанки шептали? Жену любил? До сих пор траур носил? За альфьей наглостью виден отпечаток скорби на лице. К лучшему, если по жене скучает и скорбит: Тэхён будет не интересен. Сложись так, и камень душу не придавит. А если не так, Тэхён всё равно не даст к себе притронуться против воли. Нужно будет – в глотку вцепится. Дети… Тэхён уже их не взлюбил, будет им самой страшной мачехой.
Покатится жизнь к чертям, так что же?.. Нет времени размышлять. Выход найдётся, а пока сведений мало для поспешных решений. А вот чего достаточно, так грязных тарелок. Сегодня был ужин для близких друзей семьи Чон.
Гости уже разошлись, и на кухне никого. Служанка, что обязана была помогать, не притронулась ни к вилке, ни к ложке. Тэхён не удивлён, он и не ждёт ничего. Девки и главная кухарка из раза в раз припоминают ему гордость да хихикают: давай-ка сделай сам, раз птица такая важная. Тэхён и делал. Доказывал, что не беспомощен, что справится лучше других и что сам он лучше их всех вместе взятых.
Все перчатки волшебным образом исчезли. Надев только фартук и подобрав рукава, Тэхён не торопится: оттирает, натирает, мылит, ополаскивает. В нехитром деле он находит успокоение, да и грязи он не любит – вот и весь секрет хорошей работы. Длинная ножка хрустального бокала раскрывается бутоном. Тэхён смотрит и сквозь, и вдоль, и поперёк: ни отпечатков пальцев, ни следа помады – всё стёрто. Довольная ухмылка трогает губы. Мыльное средство лёгким ароматом забивается в ноздри. Не надышаться. Так глубоко погрузившись в момент, Тэхён дёргается, когда дверь со звуком открывается. Выглядывая из-за перегородки, он молится, чтобы это были не служанки.
– Господин, – против воли вырывается. Тэхён опускает голову и склоняется.
Молитва услышана и приумножена.
– Тэхён, – зовёт Чон-младший, и ноги подкашиваются.
– Вы моё имя помните, – Тэхён распрямляется. В груди бьёт колокол, отзываясь звоном в ушах. Впервые до дрожи.
– С тех пор, как ты назвал его, – голос мягкий, тихий, забирается под кожу.
Чем ближе к господину, тем чище. Сверяющий бокал без трещин и изъян. То, чего Тэхён желает всем сердцем, так далеко, так невозможно. Но кажется порой, вот как сейчас, что и чужая душа мечется. Если б знать... Мама говорила, что получила много боли от старшего господина, просила опасаться и младшего, предупреждала, что он подобен отцу, что тоже посягнёт на честь и не отпустит.
– Чем я могу помочь вам, господин? – глядя в пол, Тэхён ребром ладони поправляет прядку волос.
– Всего лишь стаканом воды.
Не разбить бы и не разбиться самому. Пара быстрых движений, а время – вечность. И снова ощущение, будто бездна сжирает: господин следит неотрывно. Как же не к месту он здесь, посреди простецкой кухни. И полы не мыты – обязанность последнего оставшегося. Стыдно, что не управился быстрее.
Господин пьёт небольшими глотками. Не будь он так близко, Тэхён все ногти бы сгрыз. Он горит лицом и плывёт как в лихорадке на краю сознания, впивается исподлобья в движущийся кадык и целует с трепетом. В мыслях. Много-много раз.
Тэхён принимает осушенный бокал, случайно касаясь чужих пальцев, а господин не отпускает, удерживает. Нет, не кажется. Желание плещется в расширенных зрачках напротив, да не льётся через край. Лицо спокойно, безразлично. А палец пару раз поглаживает костяшку.
– Господин... – вздыхает Тэхён. Ему приятно и совсем не страшно. Он лишь смущается перед тем, кто сильнее, но знает, как выглядит при этом. Мило. Невинно. Обоюдная игра в лёд и пламя. Скорее бы господин растаял, прежде чем Тэхён потерял надежду.
– Почему ты здесь так поздно, Тэхён? Совсем один.
– Управляющий разрешил мне сходить к матушке, вот я и припозднился.
– Она в порядке?
Тэхён растекается лужей, быстро смекая, что речь о наказании за побег.
– Она быстро поправилась, не стоит беспокоиться.
– Мне жаль.
– Что вы, господин... вы поступили как требовалось.
Неловкая заминка кружит голову. Вокруг искрится воздух, с содроганием отдаёт в живот. Тэхён так глуп и окрылён одновременно. С позволения он продолжает работу, но боится фарфор выскользнет. Тэхён не в силах сосредоточиться, сквозь шум он пытается услышать чужое дыхание. Господин бесшумен словно призрак. В один миг Тэхен ощущает его спиной, а затем чувствует, как плеча касаются еле-еле, и вдруг так ощутимо сжимают.
– Господин, – еле дыша, шепчет.
– Ты приятно пахнешь, – напоследок говорит, прежде чем уйти и оставить Тэхёна в смятении.
Ночью сон долго не идёт в мутную от желания голову.
Вдохнув сладкий запах господина Чонгука, услышав пронзительный голос и порезавшись о скальпель глаз, Тэхён не может уснуть без красочно разрисованного воображением порочного полотна. Дыхание сбивается, бёдра дрожат, мурашки сыпятся по телу. Так живо, так красочно Тэхён представляет, как его сжимают до синяков и гладят в нежности грудь, как вместо собственных пальцев в него толкается член.
Тэхён доводит себя до искупления, до бесконечности с выточенным образом единственного желанного альфы, что смотрит дико и выпускает клыки. Метит. Метит. Разрушает и забирает. На всю жизнь.