Солнце взошло час назад. Омовение на рассвете – старинный ритуал невесты: очищение от скверны, знак непорочности в нагом продрогшем насквозь теле. Тэхён сносит и холод, и ледяную воду, и две пары глаз. Стесняться нечего, он хоть и мужчина, но омега, а женщины рядом пусть не близкие, но родные люди. Других решено было не звать. Ради священного таинства бабушка не смеет ворчать, поджимая губы. Она шепчет на старом языке молитву. Тэхён кружится, кутаясь в огромное одеяло и чувствуя, что вот-вот упадёт в обморок. Зубы стучат, в кишках дрожь берёт, а в доме контрастно жарко. Заваренный прежде травяной чай горчит. Тэхёна отводят в комнату, расчесывают волосы, кожу натирают пахучим маслом, накидывают халат и поджигают курильницу. Терпкий запах благовоний бьёт по носу. До вечера Тэхён обязан оставаться в молчании и одиночестве. Он может устроиться на футоне, уронив гудящую голову, но сон не идёт.

      Тэхён и раньше вставал спозаранку, быстро одевался, умывался и спешил в имение. Утром прохладно, свежо, тихо – благословенный покой. Даже сплетни служанок, сказанные намеренно слышимым шёпотом, проскальзывали без внимания в млеющем сознании.

      Иногда Тэхёну поручали распахнуть тяжёлые шторы в каждой комнате. И он наслаждался, рассекая тьму клинком света. Видеть красоту и магию в обычности было необходимостью, чтобы не сойти с ума.

      В господских покоях пришлось побывать только однажды. Чон-старший, которого все страшились, оказался не дряхлым противным стариком, как представлялось из разговоров, а крепким мужчиной, обманувшим годы, но не поборовшим недуг. Господин Чон Чонгук мало походил на отца. Нос был точь в точь – вот и всё.

      Чон-старший взглянул на Тэхёна морозом по коже, пробасил, любуясь: «Красавица», – и ничего большего не предпринял. Служанки, которым доставалось из раза в раз, Тэхёна возненавидели пуще прежнего. Тэхён же, привыкший нутром чуять неприязнь, лишь потуже затянул ленту в волосах и отправился посуду намывать, мечтая попасть однажды и в покои Чона-младшего. Хоть шторы открыть, хоть завтрак в постель принести, а то и одеться помочь. Но Тэхён знал, что всё это господин Чонгук делал сам, чем вызывал восхищение и недоумение обывателей. Вот бы снова столкнуться невзначай, побыть наедине. Тэхён маялся, и оттого печальнее становилось, что Дон Ёна он видел чаще. Следил тот что ли? Ни словом они не перемолвились, Тэхён лисой поглядывал и мимо проходил.

      В поместье новость о скором замужестве не утаить, и до поры до времени было забавно наблюдать за жалкими потугами высмеять, задеть, оскорбить. Тэхён посмеивался, пока вместо привычной рутины так стремительно не настали день и час.

      Желудок крутит от голода, но тошнота сильнее. С усердием Тэхён пережевывает маньтоу. На столе манит восточная воздушная сладость, что принёс Хосок. Он заглянул на минутку, несмотря на дела в доме. Родственникам и друзьям позволено оставить подарки перед домом невесты, но увидеться они смогут лишь на церемонии. Появление дворецкого напомнило о заколоченном на время образе прекрасного мужчины. После часов подготовки и молитве предкам, в расшитом свадебном ханбоке с красной юбкой, с убранной по-простому причёской и взращенным отрешением Тэхён усмехается: почти замужний, а вздыхает о господине.

      Мать и бабушка входят в комнату. Пора. Они ведут омегу на улицу, держа за рукава. Шаг медленный, ленивый. Холодный воздух ласкает кожу, спасением забирается под юбку. Шёлк плотный тяжёлый, Тэхён к ханбоку не привык, мечтает скорее снять и скинуть обувь не по размеру: стопы сжимает. Волнения нет: усталость стягивает виски.

      Народ уже собрался. Вдали бьют барабаны, подхватывая каягым. Бессмысленная возня. Нет большого торжества, все наскоро, без согласия, без сватовства. И церемония – смех во спасение чести, во избежание позора и повторения истории. Ни мать, ни бабушка совсем не думают о Тэхёне. Ему бы на кухоньку, да ужин подавать, глядеть из-под ресниц, ощущая трепет и желая большего. От господина не защитить сердце, грядёт неизбежное, и брак – не препятствие. А пока, выражая горделивую скуку, Тэхён держится с достоинством, даже в женских одёжах не трусит. Пусть ханбок потёрт и стар, пусть на лицо не нанесены краски, Тэхён в сей час самая прекрасная невеста. Зеркала не лгут, как и отражение зависти.

      Дон Ён подходит к дому в сопровождении трёх девочек. В маленьких ручках они держат большие горящие фонари, не поднимают головы и останавливаются неровным строем. Нараспев Дон Ён приветствует старших, встаёт на колени и в поклоне протягивает железного гуся, обещая и призывая к верности. Тэхён сдерживает злую усмешку.

      Бабушка, самая старшая и главная в семье, принимает фигурку. Дон Ён поднимается и кланяется трижды, Тэхён четырежды, всё ниже и ниже с каждым разом сгибая спину. Они делают ещё один поклон единовременно и становятся близ свадебного стола. В молчании. Ни словечка не вылетает изо ртов: не положено говорить друг с другом. А говорит бабушка, но слова сливаются для Тэхёна в противный гул. Исподлобья поглядывая на жениха, он подмечает, что тот красив для простого конюха, но красота эта не благородна и не цепляет взор. Дон Ёном нельзя насладиться, черты лица его бесхитростны. Он хорош как крестьянский мужик, крепкий и выносливый. Он противоположен Тэхёну и во внешности, и в воззрениях. Они друг другу не пара, как не пара фениксу черепаха.

      Левой рукой Тэхён берёт серебристую чарку, наполненную горьким алкоголем, и протягивает Дон Ёну. Правой принимает другую. Выпить – значит дать клятву. Первый глоток – небу и земле, второй – супругу. А третий не делают, оставаясь в пограничном состоянии. К столу, на котором скудно ютятся рис, курица и каштаны, приглашают пришедших и с поклоном оставляют их.

      Бабушка и мать несут два фонарика, ограждая молодых от злых духов. Закат красит небо в багрово-персиковый. Тэхёна охватывает трепет. Силы расцветают в нём, предчувствующем скорую встречу. Волнение охватывает с каждым шагом, крутит, течет по венам, бьёт изнутри в виски. Тропинки смазываются, не вызывая прежнего благоговения, взгляд устремлен под ноги.

      Кирпич за кирпичом высится громадина. Тяжелые чёрные двери распахиваются. Дворецкий идёт за хозяином. Они были предупреждены и ждали. У Тэхёна поднимается температура.

      Давно, когда ему было четырнадцать и он ходил в крестьянскую школу близ храма, среди священных текстов пряталась западная книжка. Тэхён не украл её – одолжил, взамен подложив талисман на удачу (все, что было из ценного в сумке). За одну ночь прочитав всё до последней страницы, Тэхён запомнил фразу, тронувшую его тогда, но повторившуюся после в куче любовных романов, и потому больше не впечатляющую, ставшую затасканной и пошлой. Теперь она вдруг лезет в голову, смахивая с букв пыль.

      Любовь – слабость.

      И Тэхён взаправду слаб перед мелодичным спокойным голосом. Дрожь в коленях и груди ощущается совершенно правильно. Уши горят и лёгкие. Состояние лихорадочное, обморочное. Не позволено, но Тэхён поднимает глаза и пропадает в поглощающем, одержимом, не спрятанном влечении.

      – Господин, – нараспев приветствуют, – примите невесту.

      Тэхён не дышит. Ему вдруг представляется, как смотрят на них слуги из окон, как потешаются, как кухарка кривит в оскале рот. Но мысли выветриваются разом, когда господин Чон спускается с лестницы. Не замечая никого, он подходит к Тэхёну, цепляя подбородок, обжигая, и без жалости, с беспрекословной твёрдостью выносит приговор:

      – Принимаю.

      Оцепенение захватывает, дыхание покидает в одном головокружительном выдохе. Та доля рассудка, что сохранял Тэхён, чтобы не сойти с ума, разбивается. Будто под толщей, он слышит, как мама тихо и коротко ахает, и думает: а какое выражение лица у Дон Ёна? Но, кроме господина, не видно никого и ни на кого не хочется смотреть. Нежные пальцы манят. С скользнувшей ветром мыслью, что единственный, кого позвал в покои господин, это Тэхён, он, не оглядывается, следуя за широкой спиной.

      И стены, и цветы, и люстра – всё незнакомое, лестница долгая, ступени высокие, потолок скручивается в спираль. Тэхён кажется себе неуместным в традиционной одежде посреди европейских стен. Шторы в комнате, куда его привели, плотно закрыты. Тускнеющие закатные лучи не могут ворваться и поймать ни единой пылинки. Взамен зажженная свеча отбрасывает тени двух человек.

      Сложив ладони на коленях, Тэхён садится на край кровати. Его должны подготовить служанки, но господин опускается на колени сам, чем вызывает смятение и... Тэхён определённо не должен надеяться на большее. Любопытство берет верх.

      – Господин, вы не обязаны. Разве я чем-то отличаюсь?

      – Чонгук, – не отвечает прямо, – зови по имени, – и ласковыми движениями стягивает пёстрые туфли, освобождает от белых носков с вышитым узором цветов, ведёт почти невесомо от щиколотки по гладкой голени, забираясь под нижние штаны.

      Щёки вспыхивают, Тэхён застывает, будто воды в рот набрал, той самой, которой господин Чонгук начинает омывать ступни, с нежностью массируя затёкшие суставы, почти вызывая стон.

      Сверху-вниз – неописуемая картина. Простой крестьянин – посудомойщик и раб получает нежности от хозяина. Восторг опьяняет. Тэхён готов вцепиться, вгрызться, лишь бы продлить мгновение навсегда.

      Высушив ноги мягким полотенцем, Чонгук промокает платок во второй ёмкости с водой и розовыми лепестками, выжимает от избытков и подхватывает первое запястье, за ним второе. Плавно, мягко, сосредоточенно водит между пальцами, дует, глядит исподлобья, выжигая зрачками невысказанное томление. Тэхён закусывает губу. Если бы неловкость была материальной, она заполонила бы комнату клубами пара. Неловко от занятого положения и ясного осознания – нравится. Нравится так, чтобы альфа у ног был, чтобы принадлежал. Набравшись смелости, Тэхён перехватывает руку господина и прижимает к груди, где сердце рвётся, разрывая рёбра.

      – Прошу, господин Чонгук...

      – Твой запах стал ярче.

      – Мне не спрятать его рядом с Вами.

      Возвышаясь, Чонгук оказывается прямо напротив губ Тэхёна и накрывает их своими в невинном, трепетном касании, противоположном тому, как быстро стягивается чогори и юбка. Противоположном тому, как Тэхён пятится к изголовью кровати и ведомо приподнимается на коленях. Противоположном тому, как внизу живота скапливается приятное напряжение, когда господин скользит по груди, задевая затвердевшие соски, когда целует в изгиб шеи и посасывает мочку; тому, как раздевается сам, просит смотреть и не бояться.

      Тэхёну не страшно. Он не отводит глаз от обнаженного тела, поджарого, изящного, такого же, как в ночной фантазии, приведшей к самой сладкой разрядке. Тэхён так долго ждал. Приподнимаясь на коленях, он приникает к губам господина сам и, не смущаясь, касается головки крупного члена, размазывая выступившие капли, обхватывает... Неумело, глупо, но со всей страстью, что копилась, со всем желанием и дрожью. Чонгук издаёт негромкий поощряющий возглас, мычит от удовольствия, языком скользит по губам Тэхёна, целует так глубоко, мокро, что перед закрытыми веками вспыхивают огненные пятна.

      – Совершенный, – бормочет Чонгук, чуть отстраняясь и глядя расплывчато.

      Дезориентированный, Тэхён чувствует, как его волосы рассыпаются, слышит, как падает заколка, ударяясь звонко об пол. Чонгук снова целует, придерживая за затылок и прижимая за поясницу, не больно оттягивает зубами нижнюю губу, кусает скулу, переходит к шее и оставляет следы. Его член упирается в бедро. Отклоняясь назад и чуть запрокидывая голову, Тэхён плавится, развязывая завязки штанов. Поцелуй за поцелуем по коже он становится всё более жадным, смелым. Ткань – последнее, что укрывало и разделяло, – спадает вниз. Чонгук сжимает ягодицу, пальцем дотрагивается до сочащегося смазкой места, водит по кругу с нажимом, и с легкостью проникает на три фаланги. Заламывая брови, Тэхён валится на плечо. Стон, словно лепесток в осенний день, срывается неизбежно. Короткий миг рушится, когда рука, такая правильная и приятная в своём положении, исчезает. Тэхён несдержанно хнычет и слышит смешок, больше похожий на вдох.

      Меняя положение, Чонгук пятится спиной к подушкам и манит. С усилием и дрожащими ногами Тэхён ползёт к нему, окончательно избавляясь от сковывающих штанов, и усаживается на крепкие бёдра. Палец снова скользит в разгоряченное нутро, за ним второй и третий. Это даже не больно – возбуждение настолько сильное, что смазка стекает и все зудит внутри. Тэхён не хочет только принимать, он готов сделать приятно, показать, что он может, что он не красна девица, что лучше любого. Подражая получаемым ласкам, Тэхён вылизывает бархатно-медную шею, подцепляя зубами кожу, покусывая. Так хочется вонзить клыки... Он обхватывает оба члена, мыча от облегчения в унисон с господином, и глядит бессовестливо вниз, двигая рукой и чувствуя себя неумелым и могущественным одновременно. Контроль даётся скверно, и в тот момент, когда Чонгук намеренно задевает чувствительную точку, Тэхён содрогается, пачкая господина белёсыми каплями и опадая на его грудь. В ушах звенит, слабость окутывает тело, сознание ленивое, но умелые руки возбуждают снова. Из глаз брызжут слёзы дискомфорта и удовольствия. Слишком чувствительный, Тэхён пребывает в состоянии эйфории. Чонгук бормочет не разбираемо, покрывая лицо короткими поцелуями, каждой родинки касается, и прижимается лбом ко лбу.

      – Хочу вас, господин, – выдыхая, Тэхён приподнимается и скатывается рядом на живот. Он воображал той ночью, как господин возьмёт его сперва сзади.

      Мышцы приятно ноют. Волосы мешают, липнут, приходится отвести их в бок. Тэхён доволен, что выглядит достаточно соблазнительно. Но ему всегда нужно подтверждение. И спустя пару мучительных мгновений он получает его в крепкой хватке на талии и несдержанном толчке. Тэхён вскрикивает, на периферии разбирая слова извинения. Смазанный маслом член заполняет куда лучше пальцев, ощущается туго, странно, волнующее. Кажется, Тэхён натянут так, что вот-вот затрещит по швам, но Чонгук выходит плавно и входит до упора безболезненно легко. Снова и снова. И, поджимая пальцы ног, Тэхён понимает: и это тоже нравится очень. Нравится, как утешающе гладят, как лижут у загривка, нравится, как скользит внутри. Хлюпающие звуки сильнее горячат. Спертый солоноватый аромат въедается в ноздри.

      Неторопливых ласк недостаточно. Тяжело дыша, Тэхён сжимает кулаки, ища опору, приподнимается на локтях, выгибает спину, раскачивается и насаживается сам, подстегивая ускориться и получая вдвойне. Чонгук перестаёт сдерживаться. Время тянется, зацикливается в глубоком мучительном удовольствии. Внутри концентрируется истома, растёт, расцветая. Разум мутнеет. Густо изливаясь, Тэхён в полубреде стонет имя возлюбленного господина. Чонгук хрипит, наваливается на спину, прижимая к простыням, и не заставляет себя ждать, кончая следом. Тэхён подрагивает под приятной тяжестью. Конечности покалывает. В одночасье накрывает сладкая сонливость.

      – Как ты себя чувствуешь? – шёпот прямо в ухо, и холод от того, как пусто становится. Чонгук укладывается рядом набок, проводя по щеке, виску и зарываясь в волосы.

      Тэхёна хватает лишь на довольный звук и слабую улыбку. В полусне его обмывают в горячей воде, избавляя от следов и смешанных жидкостей, дают терпкую настойку и укладывают обратно в постель – другую, стиранную, пахнувшую свежестью. Чонгук прижимает к себе, обнимает.

      – Останься, – шепчет.

      Тэхён никогда и не хотел уходить.