Время текло, как вода сквозь пальцы, дни летели взбалмошно, я совсем не успевал осознать и обдумать один, как наступал другой. Они копились в моей голове, оттаивали накладывались и наслаивались, похожие на звёзды, нанизанные на сияющую нить. И я, поддаваясь неясным порывам, думал.

В Академии заканчивался учебный год, мы готовились сдавать экзамены. Оживлённо переговариваясь, студенты курсировали от общих комнат до библиотеки, я постоянно видел то тут то там листы, взмахи рук, сверкающие кольца, расстёгнутые мундиры, уставшие лица.

Эта беспощадная круговерть подхватила всех нас.

Все мы были полны предвкушения чего-то важного. Матрикулы всегда были у нас под рукой, мы были серьёзны до смешливости, меж студентами гулял тот беспокойный дух, который бывает только в периоды напряжения и сдач.

С Кондратием мы так и не поговорили. Иногда, когда мы сидели в библиотеке, продираясь сквозь теорию нужного нам предмета, или когда мы возвращались в свою комнату и раскладывались, или когда переодевались из лётной формы в обычную, я видел, что он мнётся, раздумывая, как начать разговор, и хочет поднять волнующую нас обоих тему, хочет вернуться к ней.

Возможно, мне это лишь казалось, но всё же… не думаю, что мне тогда казалось. 

Проблема была в том, что я уже не хотел к этой теме возвращаться.

Мне было совестно из-за этого, ведь, по сути, я сам заварил эту кашу. Мне было совестно, как совестно и неловко человеку, попавшему в богатый дом, совестно за свой простой наряд, который на фоне всеобщей элегантности и роскоши выглядит даже несколько комично, нелепо и неуместно.

Я устал и ничего больше не хотел. Ни от Кондратия, ни от себя. Не хотел ни объяснений, ни разговоров, которые точно бы ввели меня в состояние душевного разлада и сильного волнения. Я оправдывался тем, что не надо было разводить со мной недомолвки, надо было говорить просто и прямо, либо «да», либо «нет», в таком случае мы бы давно определили наше положение. Но это были лишь оправдания. Что бы я сделал, скажи он мне всё прямо?

По сути, это он ждал, а не я.

Больше, чем эта чепуха, меня занимали последние экзамены. Единственный предмет, чья колонка в моём матрикуле была пуста, был чаровство. Готовится я не считал целесообразным, единственное, надо было потренировать плавный перевод кольца в полную форму – я ещё помнил, как запнулся из-за этого, и впредь мне хотелось избежать подобной оплошности. Но это было всё, что я собирался предпринять перед сдачей.

Трансформацию и трансфигурацию я сдал только что. Пришлось изрядно попотеть, превращая стекляшку в миниатюрную трёхмерную копию Академии, но сейчас, оглядываясь назад, я понимал, что всё было просто, и это волнение ушло в прошлое.

Паша, причёсанный, сияющий, одетый в свой лучший повседневный мундир, маячил в коридоре и, видимо, ждал меня. Чеканный шаг его сапог разносил тихое эхо.

– Ну, сдал?.. – взбудораженно спросил он, когда мы встретились и неспешна двинулись к лестнице. Был один из последних дней сдач, и все студенты пребывали в некоем подобии оживления. – Что у тебя?

– Идеально, – скучающе ответил я.

– Класс, у меня тоже.

– Всё сдал?

– Ага.

– Куда сейчас?

– Миша с Серёжей искали тебя, что-то хотели. Не спрашивай, я не знаю, что эти черти хотят. Догадываюсь, – Пестель сделал ударение на этом слове, как бы подчёркивая важность своей мысли, – но точно не знаю.

– Ладно. Сам потом спрошу, – кивнул я и поинтересовался: – В Союзе как?

– Вчера закрыл Дуэльную дорожку, Бой чести и практику по чёрным боевым старославянским наговорам. Мой оппонент был чудо какой прелесть!

Пестель блаженно зажмурился. Я скосил на него глаза. Иногда я думал, что Пашке пойти бы лучше в Императорский легион, с его-то подготовкой и способностями. Его бы там сразу же с руками и ногами оторвали, на какой пост назначили бы, а уж когда прознали бы про его перевёртышничество…

Хотя вряд ли Паша не был занесён в списки, но, насколько я знал, туда вносили всех перевёртышей, волколаков и прочих полулюдей по их желанию, а хотел ли Пестель в этих списках числиться – я не знал.

Паша многого нам не рассказывал, но я помнил, как мы с ним и Рылеевым ходили на променад в лес: мы за всякими ветками-палками, а Паша – полетать. Это воспоминание неприятно кольнуло где-то внутри, и я поморщился. Не то чтобы вспоминать о той прогулке мне было неприятно, отнюдь. Мне не хотелось вновь вспоминать время, когда мы ещё могли нормально объясниться, безо всяких недомолвок и обид.

Эти ужасные мысли одолевали меня с новой силой, и я, не в силах совладать ни с ними, ни с собой, поддавался. 

Мы дошли до лестницы. Паша вдохновенно продолжал рассказывать о Союзе Дуэлянтов, вдаваясь в подробности прошедших боёв и дуэлей. Советовать я ему ничего не собирался, влезать куда-либо тоже, поэтому просто молча кивал, слушая, как он говорил об занимавшем его предмете.

За этим разговором мы вышли в холл и спустились по главной лестнице на улицу. Погода стояла приятная, но несколько холодная для этого месяца.

Я недоумённо уставился на Пашу.

– А мы вообще куда?

– Не знаю, я за тобой шёл.

– А я за тобой.

Паша секунду смотрел на меня, потом вздохнул и потёр переносицу.

– Понятно. – На его лице проскочила то ли ухмылка, то ли гримаса. – Ну пошли пройдёмся, потом обратно. А то околеем тут. Я, извини меня, без плаща и жилета!

– Так я тоже, – хмыкнул я, не понимая, к чему ведёт товарищ.

– Всё, молчи, пошли.

Бесцельная наша прогулка закончилась тем, что Кондратий выловил нас на одной из аллей и потащил обратно в Академию.

По дороге в наши комнаты он не умолкая вещал о том, что у Бестужева-Рюмина появилась прекрасная идея – всем нам поехать в деревню. Навесить Мишину бабку, а потом промотать остаток лета в глуши.

Честно говоря, я не горел желанием куда-то ехать, с кем-то разговаривать, гримасничать и изворачиваться. Мне хотелось простого отдыха: не вставать с софы дома, спать в своё удовольствие и иногда гулять.

Обычный отдых обычного человека.

– Если мы опять, упаси нас всемогущий, что-то сломаем или разобьём, то его матушка пустит нас на котлеты.

– Не драматизируй, Паш. Тебя она любит, – фыркнул Кондратий, широко взмахивая рукой и накидывая на всех нас согревающее. Его сияющая перчатка блеснула, почти сразу же успокоившись. – Из тебя получатся самые вкусные котлеты. И даже на фрикадельки ещё останется. 

– Да иди ты.

Я слушал, как они тихо препирались по пути в общую комнату, и не влезал в их милую беседу. Вместо этого я думал о том, сам ли Миша предложил поехать в его родную глушь, или это была идея Серёжи? Если это была идея Муравьёва-Апостола, то становилось ясно, почему Миша предложил съездить к нему. Со мной Серёжа ещё ни о чём не советовался – а он имел такое обыкновение, – и потому я не знал всей картины.

«Ещё успеется».

Потом мысли мои с Серёжи плавно перешли на Пашу, потом на Кондратия и на его беззаботный тон, которым он говорил с нами и конкретно со мной. Казалось, мне нужно с кем-то поговорить об этом, спросить совета, но я твёрдо решил расправиться со всем этим самостоятельно.

Идти за советом к тому же Муравьёву-Апостолу было бесполезно, мне думалось, что ничего путного из этого не выйдет. Да, пусть мы и приходили друг к другу в минуты непонимания, но не во всём могли друг другу помочь. К сожалению. 

С одной стороны, думал я, Рылееву было нечего жаться и смущаться, он был волен делать всё, что угодно. В конце концов, его вины в том, что я не понимал его слов, вопросов и намёков, не было. В вопросах чувств он был, наверное, ещё большим ханжой, чем я – иначе зачем кружил вокруг да около столько времени? – и мне по прошествию пары месяцев стало полегче, а ему, значит, тем более. 

Но с другой стороны, как и отчего он был так спокоен? Неужели его совсем не трогало то ужасное произошедшее между нами объяснение? Всю ту неделю после разговора в раздевалке при манежах я ходил хмурый, не понимал вообще ничегошеньки, особенно того, что я чувствую по отношению и из-за этого отношения. До сих пор мне иногда хотелось заново поднять ту тему, закончить то, что тяжёлым грузом лежало на моей душе.

Неужто ему не хотелось того же? Я не знал, чего ему хотелось, если честно. Я перестал лезть к нему в душу, наша очень близкая дружба несколько померкла и потеряла былые краски, и пусть мы всё ещё занимали одну комнату, мы разговаривали только об самых обычных и неважных вещах, которые никак не могли навести на ту самуютему. 

– Серёж?

Я собирался сказать ребятам, что я никуда не поеду, пусть они отдыхают без меня. Коварный план сослаться на проблемы со здоровьем был провальным, поэтому его я сразу отмёл, отговориться какими-то своими приезжающими родственниками я тоже не считал возможным и нужным, поэтому при случае решил говорить как есть.

– Серёж? Ты идёшь?

Рылеев вопросительно смотрел на меня, придерживая дверь. В своих думах я и не заметил, как мы прошли все этажи и оказались перед общей комнатой блока.

Я кивнул, прошёл мимо товарища и направился к развалившимся на диване Серёже и Мише. Паша куда-то подевался – я грешным делом подумал, что мы потеряли его по пути, – а Рылеев входил сразу за мной.

– Я знаю, что ты не хочешь, – без обиняков начал Миша, чем немало меня удивил.

– Как ты прав.

Я скинул мундир, оставшись в одной рубашке, уселся в кресло напротив их диванчика и внимательно уставился на них, ожидая объяснений. В вопросах привычек и отдыха друзья знали меня чересчур хорошо, и мне стало смешно от этого. Серёжа тоже усмехнулся и наставил на меня кольцо.

– Ты.

– Серёж… Ну что я с вами буду там делать.

– Отдыхать. Замечательная идея, а ты как всегда.

– Поеду, если ты сдашь всё на Идеально. 

– Злыдень. У меня одно Весьма. 

– Ну тогда се ля ви… 

– Бутылка Пьяночки, – вдруг сказал Миша.

– Подкупаешь меня алкоголем. Как низко.

– И ящик Огонька.

Кондратий присел на подлокотник моего кресла и переводил взгляд то на меня, то на Серёжу с Мишей, который выглядел так, словно стал чемпионом мира. 

– Вы про нас не забыли?

– Помолчи, Кондратий, тут у человека моральная дилемма. 

– Согласен.

Я пустил на ладонь маленький огонёк и принялся катать его по пальцам. Ну, что поделать, это была выгодная сделка. Всего-то две недели в глуши и при состоянии, близком к полуобморочному, да за такой арсенал.

– Таки на две недели? – поинтересовался я, закидываю ногу на ногу. Огонёк на моих пальцах растаял, и я стянул кольцо. 

– Как обычно. Не заставляй меня объяснять. Это даже Серёжа понял – и с первого раза!

– Эй! – возмутился Муравьёв-Апостол, пихая Мишу локтем.

– Я же любя.

– Тогда ладно.

На лице у Муравьёва расцвело то довольное выражение, которое обычно появлялось на нём в минуты особо нежной и интимной радости, и он сразу же постарался вернуть себе обычный вид. Я всё это заметил и не мог не ощутить прилив каких-то душевных сил. Смотря на него, невозможно было по-другому.

Пока мы расслабленно сидели и обсуждали детали будущей поездки, я снова ушёл в себя. Исподтишка разглядывая своих друзей, я особенно тщательно цеплялся глазами за Рылеева. Я загадал себе, что если сегодня вечером, да хоть перед сном, он вновь попытается поднять тему моего объяснения, то я выскажусь искренне и прямо, возможно даже совершу настоящее объяснение, как я звал это про себя и которое однажды планировал. Далеко в будущем, конечно, но планировал. 

Но Рылеев не поднял этой темы. Когда мы расходились, когда щёлкнул замок на нашей двери, когда Кондратий снова забился в кресло с книгой – я не почувствовал и намёка на начало так всё-таки волнующей меня беседы.

Один раз он только встал и, используя полную форму кольца как фонарь, копался в шкафу, завёл отвлечённый разговор на нейтральную тему. Я нехотя отвечал, стараясь спрятать свою досаду за усталостью. Мне было неприятно, что я ошибся: я думал, что тема будет поднята, я почему-то чувствовал это. Но, видимо, ошибочно.

Его ладонь светилась потусторонним золотистым светом, посеявшим какое-то странно-неприятное ощущение у меня в душе, и я наблюдал за ним, за тем, что он делает, что ищет. В душе у меня делались страшные вещи, я то хотел высказать сразу всё, то резко передумывал. Во мне что-то боролось. Гордость, страх, отчаянное желание разъяснений, надежда, раздражение, обида, бессилие: всё это одолевало меня.

Так меня качало туда-сюда ещё долго.

Когда перчатка погасла, я перестал обращать на Кондратия внимание и полностью завесил полог на своей кровати.

Не была поднята эта тема ни через пару дней, ни через неделю, ни через месяц. Засыпая, я окончательно убедился, что надо просто задавить в себе свои чувства и эмоции.

***

Все свои важные и главные мысли я думал отчего-то перед сном, так произошло и на этот раз. Лето было жаркое, иссушающее, спали мы под тонкими простынями, с открытыми окнами, и всё влагой походило на один длинный нескончаемый температурный сон. 

В этой милой глуши хотелось ощущать всю прелесть природы, и поэтому использование каких бы то ни было изворотливых наговоров и чар казалось нам – и мне особенно – кощунством.

Как это можно было: нарушить ту гармонию природы, которая медленно убивала нас? Миша на эти слова заполошно смеялся и отмахивался.

Паша, как выяснилось, просто превосходно владел бытовой магией, и с его подачи во всех комнатах небольшого имения всегда витал дух новизны и свежести.

Мишины родители были как всегда благодушны, к Паше питали самые нежнейшие чувства. А Бестужевская матушка, помня покрытую трещинами колонну у главной лестницы, которую едва смогли залатать Зодчие, глядела на Пашу с нежным укором.

– Не переживайте, я теперь держу руки при себе. И не пью! По крайней мере, так много… – говорил Пестель и, конечно же, лукавил.

Отдых наш тянулся медленно и лениво, мы, как настоящие лодыри, не делали ровным счётом ничего – в нас взыграла студенческая натура. Походы на озеро, прогулки по садам имения, ленивые катания на лошадях, всё это занимало нас как нельзя сильно. Под конец первой недели я понял, что положение праздного отдыха не спасает даже ящик Огонька, который Миша, действуя по чести, действительно мне предоставил.

На исходе второй недели, когда нам уже надоело играть в магические шахматы и лепить из облаков фигуры, мы начали потихоньку собираться. Я с некоторой грустью ходил по имению, для прогулок всё больше предпочитая аллеям и садам парковые дорожки, озеро и тонувшие в тени уголки.

– Что, привык? – спросил лежащий в гамаке Серёжа. Он подманил графин с домашним лимонадом и предложил мне стакан. 

– Привык, – кивнул я и принял стакан.

Мы отдыхали в тени деревьев на самом краю имения Бестужевых-Рюминых, там, где обычно не собиралось много людей. Здесь была небольшая тихая зона с гамаками и небольшим столиком со стульями. Мы с Муравьёвым-Апостолом особо полюбили бывать здесь.

– Не так уж и плохо, что скажешь, а?

– Да я уже признал, что да.

– Я просто хотел услышать это ещё раз, – Серёжа улыбнулся, и его открытое лицо осветилось наслаждением. Его благодушие передалось и мне. 

«И то правда», – подумал я, распуская по руке кольцо и набрасывая на окружающие нас деревья заговор мороза. Скоро должно было стать попрохладнее.

К вечеру мы вернулись в дом, отужинали в большой светлой столовой и разошлись каждый по своим делам. Собирая чемодан, я думал о том, что всё-таки хорошо, что я согласился, пусть даже и за хитрость. Я действительно отдохнул, эта поездка произвела на меня самое чудесное влияние.

Я взмахнул рукой, все мои рубашки аккуратно свернулись и улеглись на дно чемодана. Летний мундир предстояло вычистить или хотя бы прокатить заклинанием чистоты.

За сборами пролетел вечер, а на следующий день мы уехали.

Новый учебный год должен был начаться только через две недели, но в Академию я решил вернуться уже сейчас. Мы с Кондратием и Пашей ехали вместе, вместе же первыми и заселились обратно в наши комнаты. Казалось, в холле по-прежнему оставался какой-то шум, словно остаточный эффект от прошедших дней; тихо уходили в ввысь лестницы, журчал фонтан на том месте, где к Новому году ставили ель.

Вернуться в родные стены было донельзя приятно, в этом месте я как нельзя лучше ощущал свою магию, чувствовал себя на своём месте.

Я с наслаждением застёгивал пуговки мундира, выправляя объёмный воротник рубашки, как почувствовал мягкую волну из-за двери. Та распахнулась и в комнату впорхнул Рылеев.

Я усмехнулся. Надо же, всё ещё чувствовал её. Его магию.

– Серёж.

– Да?

– Если бы у тебя была возможность изменить что-то в своей жизни, стал бы ты что-то менять или оставил бы как есть?

Чувство дежавю обрушилось на меня внезапно и тяжело, я остро почувствовал тот вечер, тот, который давно прошёл и не принёс ничего. Сердце у меня забилось чуть сильнее, я улыбнулся, чувствуя, что улыбка эта вымученная и ненатуральная.

Рылеев глядел на меня огромными глазами, весь то ли красный, то ли белый до смерти, я никак не мог угадать его состояния. Внезапно я вспомнил свои слова в раздевалках у манежа. 

– Не знаю, Кондраш. Сейчас уже сомневаюсь.

– Тогда подумай пока. Я тоже подумаю, – с готовностью отозвался он и отвернулся. 

Я ещё не знал, что через неделю между нами произойдёт волнующий разговор, который разрешит наконец все наши недомолвки.

А продолжение его будет иметь непосредственное влияние на нашу совместную жизнь.