Одним погожим апрельским утром, когда весна уже цвела всеми красками, Паша влетел к нам в комнату, когда мы с Рылеевым упаковывались в плащи и перчатки. В планах у нас было немного: прогуляться в ближайший лесочек. Снег уже почти сошёл, и Кондратий напомнил мне, что я когда-то обещал сходить с ним в лес за можжевельником (теперь мы шли собирать ветки уже не для венка, а для каких-то его особых нужд, про которые я предпочёл не расспрашивать).

В лесочек я пойти категорически намеревался; выходные у нас были в самом разгаре – холодное солнце плескалось лучами, которые были жёсткими и стоячими, как воротнички наших парадных рубашек, – делать особо было нечего, прогуляться хотелось, а сидеть в четырёх стенах нет – но выслушать Пашу было любопытно и мне, и Кондратию.

– Я его ненавижу! – сразу же начал Пестель, едва мы повернулись к нему.

– Позволь, уточни, кого именно?

– Кондратий, твои остроты сейчас абсолютно не к месту!

– Действительно, – фыркнул я, поднимая ворот утепленного плаща. – Кондраш, с кем Пашенька грызётся на регулярной основе? 

Кондратий понятливо угукнул и хитро уставился на Пестеля, ожидая объяснений. Тот лишь зло зыркнул на нас и принялся расхаживать туда-сюда, то и дело возмущённо начиная гневную тираду, но так и не оканчивая её. Пуговки на его форменном мундире зло поблёскивали. 

Мы с Кондратием переглянулись. Не понять причину пашиного бешенства было сложно.

Паша постоянно грызся с Романовым, особенно во время тренировок или когда на занятиях по боевой магии их ставили в пару; словесными пикировками он не расшатывал себе нервы почём зря: Пестель был своего рода энергетическим вампиром, только питался он негативной энергией. Чем жёстче был спор, чем больше гадостей про него говорили и чем больше желали всякого плохого, тем лучше у него было настроение, тем лучше он себя чувствовал. Ему доставляло немыслимое удовольствие сама только мысль, что кто-то его ненавидит и желает ему смерти.

Он сиял как медный пятак, когда заканчивал с кем-то грызться, но споры и грызня с Романовым попадали в совершенно особенную категорию. 

Если совсем уж по-честному, то Паша грызся со многими. Сам по себе Пестель был человек дружелюбный и неконфликтный, но упорно и рьяно отстаивающий своё мнение: его за это и уважали, и побаивались. По Академии про него ходили практически те же дикие слухи, что и про Кондратия: мол, страшный человек, чернокнижник, некромант, перевёртыш, и вообще, отрывает головы младенцам, вместо того, чтобы пользоваться закладкой, загибает уголки страничек, и вечно опаздывает к завтраку.

Мне с этих слухов было дико смешно, потому что долю правды недалёкие умы смогли-таки раскопать.

– Паш, не бурчи.

– Ой, заткнись, а. 

Между Кондратием и Пашей разница была лишь в том, что если первого обсуждали, то обычно втихушку, чтобы – не дай боже! – Кондратий не услышал (шептались обычно активно и со вкусом; мы всей компанией потом отлавливали сплетни и с праздным любопытством наблюдали, как Кондратий, блаженно улыбаясь, готовил типун-заговор на самых умных), то второго просто не обсуждали по одной простой причине – боялись до усрачки: Кондратий был специалистом по части сглазов, проклятий и прочих прелестей, а Паша был просто агрессивно-ледяной, жуткий и пугал одним своим видом.

Романова Пестель своим видом не пугал, а даже наоборот. Не слишком понимающий намёки Паша никак не мог взять в толк, почему его не шугаются, постоянно ищут его общества и вообще относятся как-то по-особому, из-за чего он раздражался и вся эта свистопляска с его чрезмерной агрессивностью из-за некоторых обстоятельств выходила на новый виток.

Паша не любил, когда его шугаются и боятся, но он успел к этому привыкнуть, вследствие чего научился получать приятные эмоции из чужой ненависти, и сейчас не понимал абсолютно ничего. 

Пестель был зверем. Но для своих – зверем ласковым, нежным и добрым, чуть ли не ручным, да к тому же с золотым сердцем. 

– Нас снова поставили в пару. На дуэли! Однажды я не выдержу и зашибу его Чёрной Смертью.  

– Так ты его не зашиб ещё?

– Нет.

Мы с Кондратием снова переглянулись, думая об одном и том же. Кажется, Романова и Пестеля всегда специально ставили в пару по нескольким причинам. Во-первых, оба были сильными способными дуэлянтами, во-вторых, их бои всегда были зрелищными, никто из них не собирался щадить противника, в-третьих, они постоянно соревновались в мастерстве, будто назло друг другу. Наблюдать за этим было весьма весело и интересно. По первости кто-то даже устраивал тотализатор, но эту лавочку быстро прикрыли, когда новости об этом дошли до Паши. 

Нет, Паша ничего такого не сделал. Он просто поставил всё на себя, выиграл дуэль и обогатился. После этого тотализатор никто не устраивал. 

– Ну, поставили, и что?

Застегнув заклёпку на перчатке, я выжидательно уставился на негодующего друга. Тот в раздражении метался из угла в угол.

– Слушай, Паш, пойдём с нами, – примирительно начал Рылеев, смахивая со своего мундира невидимые пылинки и расправляя полы плаща. – Развеешься, успокоишься, по пути нам всё расскажешь. Если захочешь, разумеется. В конце концов, в лесу поорёшь, чем не повод пойти? Не поле, конечно…

Тут Кондратий хмыкнул, а Паша зло сощурился. Несколько минут они сверлили друг друга глазами, потом Кондратий повернулся ко мне, улыбнулся, как ни в чём не бывало, и бросил короткое «пошли».

Я ненавидел, когда они вот так «разговаривали» при мне, поэтому неоднократно заявлял им, мол, я чувствую себя не в своей тарелке во время ваших… переглядок. Ни на Пашу, ни на Кондратия это никакого эффекта не возымело: но они, конечно же, перестали так разговаривать при мне (да и то не всегда). В принципе, этого я и хотел, но впоследствии иногда чувствовал, что из жизни незаметно пропал маленький, с виду неважный и незаметный кусочек. Поэтому, не показывая возмущения – я хотел понимать, что они обсуждают, и наивно-детская обида поднимала голову где-то внутри, – и никак не реагируя, я распахнул дверь и направился к лестнице. 

Сзади время от времени фыркал Пестель, а мягкая магия Рылеева плыла над нами успокаивающей волной. 

Под подошвами моих сапог расползались в стороны истерично-мраморные ошмётки снега, раскидываясь по влажной земле. Воздух звенел утренней свежестью, благодатный холод тянулся отовсюду, ветер бил в лицо и трепал плащ. Солнца почти не было видно, но его косые, будто жидкие лучи тонкими струями просачивались сквозь затянутое облаками небо. Паша молча шагал рядом, думая, видимо, о чём-то своём – он шёл, не поднимая головы, и даже не потрудился (в отличие от Кондратия, который снова всё решил за всех) накинуть на себя согревающее – в достаточно тонком однобортном мундире было прохладно, если не холодно, даже под согревающим.

Когда мы подошли к стадиону, Пестель сверкнул глазами в нашу сторону, сбросил мундир мне на руки, перекинулся и в мгновенье ока исчез. Я проводил его взглядом – он мгновенно затерялся где-то в кронах. 

Мы отошли от стадиона и спортивного комплекса на приличное расстояние, углубились в лес, и Рылеев распустил по руке кольцо, закатав на сколько возможно рукав мундира и откинув плащ за плечо. Я наблюдал, как кондратьево кольцо растекается по его предплечью полной формой – полупрозрачной перчаткой с выемкой у запястья, и как, повинуясь тихому шёпоту, течёт дальше, почти до локтя, незаметно растворяясь.

Дальше процесс я знал: самым любимым в арсенале у Рылеева был наговор-ищейка, которым он пользовался регулярно и в повседневной жизни. Всего-то надо было наставить кольцо на примерную область поиска и произнести слова наговора: дальше, как в игре, которую я очень любил в детстве, надо было вести рукой и «слушать» – тепло или холодно. 

Следующие два часа мы скакали по лесу, собирали всякий «мусор» и прочие необходимые Кондратию предметы. В лесу было немного темнее за счёт того, что плотно сомкнувшиеся кроны пропускали свет как плохое решето, поэтому вокруг царил успокаивающая нежная серость, какая бывает перед сумерками. Из-за окутывающей нас тишины деревья казались стройнее и выше, воздух холоднее, земля твёрже, а шпили ёлок острее. Я, не торопясь шагая за Кондратием, наслаждался колючим запахом снега и прелой сладкой хвои, которая неуловимо напоминала мне эфиры Миши. Проталины, которых на нашем пути было немало, тут и там являли прошлогоднюю травку и рыхлую творожистую землю. Находиться здесь было приятно, все проблемы и тяжёлые мысли будто забирали у нас ёлки, накалывая их на свои шпили и поднимая высоко-высоко. 

Я отчаянно вглядывался в пожухлую уже траву, пытаясь понять, этот ли стебелёк мне нужен, держал плащ Кондратия, пока тот пробирался через какие-то заросли, раскидывая сапогами снежные ошмётки, уменьшал найденные приблуды и складывал их в специально выделенную для них сумку, в общем и целом – исполнял роль помощника. Ко всему прочему я таскал пашкин мундир. 

Сам Паша такие прогулки не особо любил и предпочитал, как следствие, заняться своими делами, то есть перекинуться и улететь куда-то в лес непонятно зачем. Я его не осуждал. В конце концов ему тоже необходимо было порой выпустить пар и отдохнуть от людей. Он это делал либо так, как сегодня, либо уезжал с Буцефалом на несколько часов. Конные прогулки я не особо любил, но находил в них особую нежную прелесть праздного отдыха. Мы не имели обыкновения предаваться такого рода забавам или отдыху, предпочитая лесу манеж. Загонять лошадей не хотелось.

– Серёж, ну чего ты встал? Пошли.

Кондратий смотрел на меня, стоя на другой стороне крошечного овражка – тот был не более метра-двух глубиной, и если очень захотеть, то можно было его перепрыгнуть. Я перебрался на другую сторону, подхватил Рылеев под локоть, когда тот покачнулся, виновато улыбнувшись.

– Слушай, тебе не кажется, что Паша последнее время какой-то… ну, странный?

– Ну дай ему пару склянок Упокоя.

– Думаешь, поможет?

Рылеев отвёл в сторону ветку и скользнул мимо меня. Я ничего не ответил; лишь проследил взглядом его удаляющийся силуэт и подумал, что все мы последнее время стали какие-то странные, новые. Эта мысль пришла ко мне внезапно, и я чуть не остановился, поражённый внезапным осознанием. 

Больше всех изменился Муравьёв. Он стал более мягким, что ли. Он и прежде не отличался резкостью и грубостью, это было вообще не в его стиле, но сейчас в нём что-то неуловимо изменилось – он смотрел мягче, мечтательнее, будто более мазко и глубоко. Я не связывал это ни с чем, мало ли, как и из-за чего может поменяться человек, но Рылеев смотрел на меня как на не самого умного и какими-то намёками и полу ужимками пытался что-то мне объяснить.

Кое-где снег ещё лежал, несмотря на то, что сейчас был апрель, и проталины расползались с ужасающей скоростью. Запах затхлости перебивался водяной свежестью постепенно таявшего снега, где-то в вышине выводила трель какая-то птица. Мы остановились, прислушиваясь – а вдруг это Паша? – и двинулись дальше. Кондратий копался в сумке, маяча за моим левым плечом. Я прикидывал в уме, что нам ещё здесь надо и ничего ли мы не забыли. 

Для какой-то сложной настойки мы собрали почти всё, кроме охапки подснежников: Кондратий, покривив душой, осторожно вытащил с корнем всего несколько стеблей, обосновав это тем, что конкретно эти, белоснежные, самый распространённый вид и им ничего не грозит, а вытяжка ему нужна.

Собирался ли он действительно делать из подснежников вытяжку для своих медицинских экспериментов или хотел подпольно сделать очень редкую и дорогую настойку из подснежников, красавки и шафрана, мне было неизвестно, да я и не спрашивал.

Эксперименты с медицинскими и алкогольными настойками Кондратий проводил только с Мишей. Они запирались у кого-нибудь в комнате на несколько магических замков, ставили несколько видов заглушек, и часами что-то там делали. Я, как и вся наша компания, на эти шабаши не допускался и, как следствие, не был посвящён в эти таинственные дела.

Задумавшись, я ушёл в себя и, споткнувшись о какой-то корень, полетел в небольшой хлипенький сугроб. Мне за шиворот сразу набились прелые листья, веточки, противный оставшийся снег, и, лёжа и смеясь, я сам неуловимо изменился.

Понял я это не сразу, а много, много позже.

– Поднимайся, идиот, – наклонившись ко мне, посмеивался Кондратий и пытался вытащить меня из сугроба за обшлаг моего мундира.

Вместо того, чтобы попытаться встать, я коварно потянул Рылеева на себя, и он хлопнулся рядом, взмахнув руками. Я засмеялся ещё сильнее, закрываясь полами своего плаща и пашкиным мундиром от снега и лесного мусора, которыми принялся закидывать меня Кондратий в приступе бессильной злобы. Но я знал, что это он скорее из задора и в качестве маленькой мстя: долго злиться он не умел, особенно когда ему самому было весело.

– Идиот, – фыркнул Кондратий, закончив мою экзекуцию. Я пытался отдышаться, и морозный воздух покалывал мне открытую шею и что-то внутри. Может, это был и не морозный воздух. Чёрт знает, что это было.

– Кондраш, а сам-то? Пошли, зельевар, нам ещё Пашу искать. Я не хочу таскать его мундир на себе, уж извини. 

Теперь уже я протягивал Рылееву руку, чтобы тот поднялся, и, к его чести, он решил меня обратно не ронять. Посмеиваясь, я распустил по руке кольцо и наложил на нас очищающее. 

Пашу мы так и не встретили.

Через четверть часа начал накрапывать мокрый и редкий снег, больше похожий на водяную морось, и мы, пригибаясь под ветками и хохоча – Кондратию, который снял плащ с подбитым мехом капюшоном, за шиворот навалило с дерева (больше воды чем снега), когда он случайно задел тяжёлые ветки, – помчались к дороге. 

Как только мы зашли в Академию, Кондратий сразу упорхнул куда-то со своими ветками-палками, оставив мне поиски Пестеля. Я побродил по первому этажу, сам не зная зачем. Слушая эхо своих шагов в пустом холле, я невольно задумался о том, что, всё-таки, надо было сказать всё тогда, на ступенях, в утренней ленной тишине после праздника. Атмосфера тогда располагала, а витающая вокруг нежная леность могла сгладить все острые углы, если бы таковые возникли. 

За этими размышлениями я и не заметил, как обошёл весь первый этаж. Поискав друга в жилом блоке и общей комнате, я направился было на улицу, но в последний момент свернул к выходу во внутренний дворик. 

Пестель, как ни странно, нашёлся именно там: он сидел на лавочке в одной рубахе, лениво перекатывая по руке кольцо. Непонятная и мерзкая водяная морось будто перестала, и в воздухе повисла неясная свежесть, как после дождя или тумана. 

– Паш, – я сбросил на лавку его мундир и остановился над ним. 

– О, точно. Спасибо.

Я фыркнул. Пестель вёл себя так, будто только что вспомнил о том, что отдал мне свой мундир, что сидел сейчас на холоде, да и вообще – только что понял, где находится. Присев рядом, я невольно поёжился: было свежо, если не холодно, но Паше, видимо, было всё равно. 

Мы какое-то время сидели в тишине, просто слушая природу. Внутренний дворик к весне начинал преображаться: вечнозелёные изгороди, которые подстригали каждый месяц, становились зеленее, будто радуясь приходу весны, газоны вылуплялись из-под снега; начинали заново высаживать цветы и ставить фигурные композиции. Внутренний дворик пестрел красками летом, напоминая сказочный сад со старинных почтовых открыток, и мне сейчас было радостно наблюдать за его пробуждением. 

Уже можно было выводить лошадей в большой, открытый манеж, и я размышлял, когда можно будет отправиться на прогулку с Юпитером. Неплохо было бы за компанию позвать того же Пашу, который любил своего коня и при каждом удобном случае выводил его гулять; ещё можно было уломать Серёжу, который входил в конную сборную Академии, и увиливал от совместных сборищ с друзьями любыми способами – ему хватало изматывающих прогонов и занятий. Я подумал, что если удастся вытащить с собой Мишу, то Серёжа даже не будет спорить – эти двое всегда шли в комплекте. 

Сейчас вокруг была приятная свежесть, дорожки и газоны были практически чисты от снега. Мне подумалось, что я безумно давно не видел под ногами плитки или зелени – зима в этом году выдалась снежная и крепкая, сковала всё вокруг почти сразу же, в первых своих календарных днях. Сейчас же всё начинало оживать и расцветать, что не могло не радовать, и я с тихим упоением дышал всей этой долгожданной свежестью и уже привычной новизной природы.

Пестель всё так же пребывал в каком-то странном состоянии, лениво щурясь на безоблачное небо и особо не обращая внимания на то, что происходит вокруг. На меня тоже накатило лениво-блаженное настроение, и я, посматривая по сторонам, предался различного рода раздумьям. 

Погода продолжала радовать тёплой оттепелью. Между мной и Пашей дрожала ясная, прекрасная тишина, с одними только звуками природы, от которых становилось тише и умиротворённей. 

– Меня, кстати, Гебель выловил, направил в деканат получить расписание на сдачи летом. Это вам, распишись и остальным передай. В матрикул всё позже внесут. 

– Угу, – сказанное Пашей не особо вывело меня из задумчивости, я продолжал разглядывать плитку под ногами и слушать мир. 

– Я пойду, у меня дела. Спасибо за мундир, – Паша встал, прищёлкнул каблуками сапог в щегольском жесте благодарности и удалился. 

Я ещё немного посидел в одиночестве, разглядывая небо, стены Академии, зелень, остатки снега, обшлага своего мундира. Ничего дельного ко мне в голову не пришло. Отчего-то снова вспомнились ступени в полумраке, галстук-бабочка, и мои застрявшие слова. Я сложил бумаги вдвое, убрал во внутренний карман и поднялся. Сначала мне захотелось немного пройтись, но потом я передумал и направился ко входу в Академию медленным, едва ли не прогулочным шагом. 

Вернувшись в нашу с Рылеевым комнату я застал только лёгкий беспорядок на его половине. Если бы я не знал Кондратия достаточно хорошо, то решил бы, что в нашу комнату кто-то залез и целенаправленно перевернул всё вверх дном – только на его половине, будто в поисках чего-то. Но я – к сожалению или к счастью, – знал его слишком хорошо: он перевернул все свои вещи в поисках очередной книги, жуткой сушёнки или ритуального ножа или чаши, которые обычно он упрятывал в укромное место и дополнительно скрывал чарами.

Я разулся и снял плащ, махнул рукой, отправляя его на крючок. Расположившись на своей кровати, уставился в потолок.

Мне казалось, что я нахожусь в странном сне – непонятном, нелогичном, длинном. Неясные ассоциации, лёгкая меланхолия, серые мысли и беспричинная длинная тоска – вот кто был моим спутником на эту длинную ночь, и даже тоскливая безмятежность природы не могла подавить начавшуюся беспричинную хандру. 

***

Через несколько дней, когда заметно потеплело, и мы выезжали на занятия верховой ездой не в утеплённой форме, а в лёгкой, классической, у меня появилось стойкое ощущение, что Кондратий специально меня изводит. 

Почему-то это ощущение возникло у меня именно в момент летящей свободы, когда все мысли выдувало из головы рысью и галопом. 

Сам себе я уже давно всё объяснил о и про себя, у меня хватило сил и смелости разложить всё по полочкам, понять и осознать. Но вот рылеевские пассажи мне были предельно непонятны. Стойкое ощущение появилось не внезапно: оно будто ждало своего часа, так незаметно выразившись во мне. Оно зрело и росло долгое время, чтобы однажды, вот сейчас, например, окончательно выйти наружу, вскрыть мой болезненный абсцесс и обратить моё внимание на, казалось бы, раньше вовсе неочевидные вещи. 

Кондратий будто специально меня изводил. Я не брал в расчёт то, что он был тактильный, хотя старательно это скрывал, всегда заботился о своих близких, в чьё число входил и я, я даже не брал в расчёт его манеру разговаривать со мной. Если мне позволялось называть его «Кондрашей» и другими производными, то ему позволялось всё остальное, в чём он не знал меры. Надо заметить, что он никогда не перебарщивал, но иногда его «Серёжа», сказанное таким голосом, таким, что невозможно было и передать, пускало по мне дрожь. 

Иногда казалось, что он просто испытывает моё терпение. С тех самых пор, как на новогоднем балу, в вихре праздного шума и шороха платьев, я осознал, что происходит – вот с тех самых пор я не знал покоя. Рылеев действительно намекал мне – но я не понимал, на что именно. 

Я умел видеть намеренные действия, например, гипертрофированные эмоции и реакции, активный интерес, который на деле оказывался лишь попыткой разговорить и стать ближе с какой-то корыстной целью, глупые слова, от которых за километр веяло подобострастием, лестью и желанием угодить. Сам я когда-то был таким же, хотел урвать толику его внимания – сейчас же всё повернулось наоборот. Я абсолютно не понимал, чего хочет от меня Кондратий, но подойти и попросить его на пару слов было выше моих сил.

Разговаривать о важных вещах я не умел: на меня нападал неясный даже мне самому ступор, а неловкость, которой я обычно за собой не наблюдал, затопляла всё вокруг. Я не был Муравьёвым-Апостолом – тот не боялся. Как порой я жалел об этом. 

– Серёжа? 

– М?

Рылеев спешился, подвёл Вегу к Юпитеру, накинул повод на специальный крюк и плюхнулся рядом со мной. Пристёгнутый к его бедру хлыст глухо стукнул о скамью. Я гадал, о чём Кондратий хочет спросить меня в этот раз. 

– Как Юпитер?

– Ну. Вон, видишь? Ест. Довольный, – я кивнул на стоящего у кормушки коня, пытаясь сообразить, к чему был задан этот вопрос. 

Захотелось спросить какую-нибудь дурацкую в своей наглости глупость, например: «Кондратий, какого чёрта?!», или «зачем ты это делаешь?», или «почему?», но я стоически промолчал. Рылеев, видя, что я не особо настроен на светские беседы, поднялся и направился к лошадям. 

Спортивный факультатив подходил на открытом манеже, который с одного борта переходил в открытую площадку, впрочем, огороженную невысоким заборчиком. На время показательных выступлений конной сборной его вытягивали,  пространство подчищали и красиво оформляли, ставили трибуны и воздвигали магическую ограду, которая не подпускала лошадей слишком близко. Все наши занятия ограничивались ездой в свободном темпе, только те, кто садился на лошадь в первый раз или ещё не очень умело держался в седле, прибегали к помощи опытного наездника. 

Я откинул голову на высокую спинку скамьи – в этом углу, куда я примостился, сидеть и наблюдать было до невозможного удобно: открывался прекрасный обзор, – и со вкусом потянулся, выворачивая запястья. Ноги немного гудели, пальцы всё ещё чувствовали повод, и я стянул перчатки, невольно сжимая пальцы, стараясь прогнать фантомное ощущение тёплого лошадиного бока. 

Краем глаза я увидел, как Рылеев отошёл от Веги, поправив той попону, и переключился на моего коня. 

– Ты ему нравишься, – заметил я, глядя, как Юпитер фырчит под руками Кондратия и тыкает того мордой в бок, выпрашивая сахар. 

– Только ли ему? – нагловато улыбаясь и щурясь, спросил Рылеев; он всем своим видом выражал безмятежность, поглаживая тёплый лошадиный нос. 

«Пиздец», резюмировал я мысленно.

Я промолчал. «Вот же идиот», промелькнула мысль и тут же потухла, и я сам не понял, кого из нас двоих я обозвал идиотом. 

***

Мы выехали на манеж, и Серёжа сразу пустил Звезду галопом. Я пустил Юпитера на круг шагом – мне хотелось размяться. Было бы весьма неприятно, если бы у меня что-то защемило, да и гнать коня с места тоже было нехорошо. 

На третьем круге, когда я уже шёл рысью, мимо стремительно пронёсся чёрно-белый вихрь, в котором я, приглядевшись, узнал Либерти и её всадника. Следом промчался изящный тонконогий Буцефал – Пестель на скаку застёгивал перчатки и верхние пуговицы тренировочного мундира. 

Паша был под стать своему коню: быстрый, лёгкий, обманчивый, лихой. Буцефал идеально подходил ему. Первое впечатление он производил двойственное: вороной жеребец, недобро косящий влажным карим глазом, то и дело всхрапывающий, отчего тревожная волна гривы металась туда-сюда. Я поначалу даже побаивался подходить к нему, потому как знал, что конь относился предвзято ко всем, кроме своих всадников; но первое впечатление оказалось несколько обманчивыми – Буцефал, хоть и был огромным в холке, оказался дружелюбным и ласковым, если знать к нему подход. 

Пестель этот подход нашёл не сразу. Из всех всадников Буцефала именно он первый начал кормить его с руки, совершенно не боясь за свои пальцы. Мне с Юпитером было проще. Мой конь в принципе был спокойный, так же несколько пресытившийся жизнью, как и я, и смотрящий на неё как на что-то неизбежное. 

В седле Паша сидел легко, мягко, как влитой, все его движения были литые и плавные, и я подивился, почему его ещё не затащили в конную сборную Академии. Лично я никогда бы не решился отпускать повод во время галопа – мало ли, что может случиться, лошади, пусть и не все, животные пугливые, – а Пестель мало того, что за повод вообще не брался, так ещё и умудрялся на скаку что-то там и делать.

Чудной, безбашенный человек!

– Ну, и как оно?

Ко мне подъехал донельзя довольный Муравьёв, легко спрыгнул с лошади и приманил заклинанием бутылку воды. Я сидел на скамье у стены, уставший, но удовлетворённый. 

– «Оно» – это что?

– Всё, – улыбнулся Серёжа и снял шлем. 

Вопрос меня несколько насторожил, но я знал, что Муравьёв-Апостол был человеком надёжным; он сам несколько раз приходил ко мне за советом в минуты кромешного непонимания и растерянности, поэтому я посчитал, что если случайно сболтну лишнего, то это самое «лишнее» не просочится за рамки нашего разговора. 

– Как обычно. Хуёвенько, но потихоньку, потихоньку. 

Серёжа откровенно и ярко засмеялся с моей формулировки. На нас покосились пара человек, стоящих неподалёку. 

– Он всё такой же идиот?

– Ага, – фыркнул я и, уже не выдержав, тоже засмеялся, хватаясь за серёжино плечо. Мы смеялись как придурки, сами не понимая, что же нас так рассмешило. 

– Это что за праздник жизни, ещё и без меня?!

К нам сошёл – по-другому и нельзя было сказать; то, как изящно он спешивался, невозможно было передать словами, – Паша и втиснулся между нами на скамью. 

– Парни, – вдохновенно начал он, закинув руки нам на плечи, – в пятницу предлагаю нахуяриться! С меня коньяк на белене! Серёж, по-братски, попроси у Мишки пару склянок опохмела, а то чую, ой-ой чую, не переживём эти выходные. 

– Эй, а чего я опять?! – притворно возмутился Муравьёв и пихнул Пестеля коленом. 

– Он тебя больше всех нас любит и точно не откажет, – загоготал Паша.  

– Да пошёл ты, – неловко пробубнил Серёжа и вдруг резко повернулся ко мне. – А вот не надо смеяться, я сейчас тоже кое про кого пошучу!

– Да шути, пожалуйста, разрешаю, – откровенно веселился я. – Миша-то посмышлёнее будет, не то что Кондраша, он, блин, не понимает, что я намёки не понимаю!

И тут Паша заржал как припадочный. Настроение у него с самого утра было преотличное, и после игры в догонялки с Либерти стало ещё лучше – это было видно сразу, бросалось в глаза как яркое пятно на снегу. 

До конца отведённого на факультатив времени оставалось минут пятнадцать, и мы, весело шумя, подхватили своих лошадей под уздцы и повели на выход. В раздевалке было шумно, мы пришли пораньше и потому попали на то время, когда на занятия переодевались ребята из другого конного потока. 

Мы вели разного рода беседы до тех пор, пока они не ушли на манеж, а вся наша группа не начала переодеваться и собираться. Дольше всех переодевались мы с Кондратием и Серёжей. Муравьёв вскоре упорхнул, деликатно оставив нас наедине, и пока я размышлял, стоит ли начать разговор, Кондратий начал его первым. 

Когда разговор начинал Рылеев, исходов было два: плохой и хороший. Я гадал, чем закончится этот. 

– Ну, как сегодня? Как обычно?

– Сам же знаешь. Как обычно. 

– Хорошо. 

Я закатил глаза. Я знал, к чему вёл Кондратий, знал, какую тему тот хотел затронуть и какую остроту вставить, но не давать ему повода было моим особым удовольствием. 

– То есть сегодня даже не произошло ничего? – притворно-участливо спросил Рылеев, и я почувствовал, что начинаю закипать. Вот оно, начинается. 

– Нет, а что? – так же участливо отозвался я, расшнуровывая жилет. 

У Кондратия была одна весьма дурная привычка: недоговаривать. Он юлил, ходил вокруг да около, пытался навести разговор на нужную ему тему какими-то окольными путями, вместо того, чтобы спросить напрямую. Эта его черта бесила меня до трясучки. 

– Серёж, ты не помнишь, что я тебе сказал? Ты серьёзно?

У всех у нас были вредные привычки. У меня же из вредных привычек были только анализ самого себя и влюблённость в лучшего друга. Не самый красивый финал, но я ничего не мог с собою сделать. 

– Помню, почему же. Только не понимаю, зачем. И ещё не понимаю, какого чёрта ты не начнёшь говорить прямо, я устал от твоих ужимок. 

– Пиздец, – ошарашено выдал Кондратий, снимая жакет. 

– Я влюбился в ебанутого.

– А сам-то? – сразу же ощерился Рылеев. – Кто из нас ещё ебанутый.

– Кондраш, серьёзно? Ты услышал только про ебанутого? – я переборол в себе желание горько рассмеяться ему в лицо и выдавил кривую усмешку. – И это всё, что ты можешь мне сказать? Недурно. Я же всё знаю. Как давно ты влюблён в меня и как давно ты молчишь?

– Серёж… – растерянно протянул Кондратий. За секунду растеряв всю свою колючесть, он превратился в маленький, ничего не понимающий комок нервов. Я видел, как бегают его глаза, как он сжимает ворот жакета, и понимал, что пусть я хоть трижды всё знаю, ему действительно нечего ответить. 

– Ладно, я понял. Поговорим, когда будешь готов, – бросил я и вышел из раздевалки. 

Мы так и не поговорили об этом. О нас. О наших… о нашем чём-то. Даже спустя неделю. Просто незаметно друг для друга замяли эту тему, и в тот день даже весёлый Паша не смог растормошить ни одного из нас.