Пьяночку мы так и не опробовали. Дни шли, мороз то сбивался, то снова крепчал; близился Новый год и вместе с ним Новогодний бал. Академию постепенно украшали, кое-где меняли интерьеры, а на первом этаже в холле поставили огромную ель, зачарованную так, чтобы та не роняла иголки.

Почти всё свободное время мы посвящали прогулкам на свежем воздухе. Ходили на каток, гоняли по стадиону на мётлах, в крытом малом манеже чинно прогуливались на наших лошадях, объедались сладостями и прочими вкусностями и просто валялись в спальнях без дела: в общем делали всё то, что полагается делать студентам на каникулах.

В Академии нам скучно никогда не было, учитывая, что каждый мог найти себе занятие по душе. Мы с Серёжей часто зависали на катке или в малом манеже, иногда присоединялись к Кондратию, который бесцельно валялся в снегу, предаваясь праздному безделью. Кондратий в принципе довольно часто предавался праздному безделью, умудряясь при этом учиться так же отлично, как и мы.

Тут я немного лукавил, потому как не все из нас учились идеально – Паша проседал в некоторых теоретических предметах, потому как больше приветствовал практику, Миша не любил «скучные» по его мнению обязательные лекции (что потом иногда аукалось ему на практических занятиях), я порой путался в датах и не всегда идеально мог наложить наговор, Петя же просто не считал нужным напрягаться больше необходимого.

Да и праздное безделье у нас у всех было разное: если с Рылеевым мы жили вместе и я знал (видел, чего уж лукавить), что он постоянно окапывался в книгах (или тащил меня в парк полетать, или заводил свою любимую философскую шарманку, или ещё чего), то наблюдать за остальными мне было не сподручно и знал я об их досуге только с их слов.

Если говорить о досуге, то Кондратий с Петей и Пашей часто летали наперегонки по парку (хоть это и было не совсем разрешено правилами). Паша с удовольствием ходил с нами на каток или в манеж, после прогулки обнимаясь со своим конём и приговаривая «мой хороший», и, честно, это был самый трогательный момент, который я замечал за Пестелем.

Паша вообще жил, как говорила молодёжь (то есть Серёжин младшенький, но очень смекалистый брат Ипполит, только в этом году поступивший в Академию) на расслабоне: некоторую часть свободного времени он спал, объясняя это тем, что учёба выжимает из него все соки, а поскольку сейчас единственное время, когда он может отдохнуть как захочет, то он выспет всё, что сможет.

Про книги и учёбу мы вспоминали лишь иногда, в редкие моменты, когда просыпалась совесть и шептала, что в январе надо будет закрывать экзамен.

Под Новый год, тридцать первого, с самого утра, в Академии витала атмосфера праздника. Повсюду были развешаны еловые ветви и растяжки с треугольными цветными флажками, перила лестниц светились от зачарованного снега, колонны в холле были покрыты изморозью и все студенты, не разъехавшиеся на каникулы по домам, считали своим долгом оставить на них какую-нибудь надпись.

Над дверями развесили особые венки, некие аналоги европейской омеле – некое количество лет назад руководство Академии решило не допускать проникновения в традиционное убранство интерьеров иностранных мотивов, и с тех пор ежегодно выбирался Новогодний Венок. В прошлом году он был из дубовых листьев, в позапрошлом – из перелёт-травы (поначалу я дичился этих «новогодних» украшений, а потом привык).

В качестве дополнительного развлечения профессора в последние десятилетия развешивали наши, студенческие самодельные венки из берёзовых листьев, из живых, наколдованных умелой рукой цветов, из ветвей Перунова огнецвета, из чертополоха (все старались кто во что горазд), но моими любимыми были бузинные венки и венки-комбинации, при изготовлении которых использовали несколько видов растений.

Среди студентов особой удачей считалось поцеловать любимого человека под собственноручно сделанным венком, пока огромные часы отбивали двенадцать ударов. Я таких венков никогда не делал да и особо не понимал всеобщего ажиотажа по их поводу.

Венки, естественно, уже стали неотъемлемой частью наших праздников, но я не считал, что стоит акцентировать внимание именно на них. В конце концов, у нас были и зачарованная ель, и большие часы, и много чего ещё, но всё внимание доставалось именно венкам.

Празднование Нового года у нас походило на какие-то язычески-странные мероприятия, поскольку традиции существовали бок о бок с современностью, а ель – с самодельными венками. Я нежно любил этот балаган, несмотря на всю его странность: вечер и первую часть новогодней ночи мы чинно праздновали с балом, елью, взрыв-шампанским и двенадцатью ударами больших часов, а вот после трёх-четырёх утра начиналось бесовство. Все начинали искать особый венок и в коридорах и на лестницах было не протолкнуться.

Однажды Миша как будто невзначай обронил мне, что поцелуй обязательно нужно было украсть у кого-то либо у ели, когда с той начинали чарами рассеивать снег, либо под Розовым венком. Я всегда тоскливо обходил праздничную ель по стеночке, чтобы не дай боже на меня не попал этот зачарованный снег, да и, надо сказать, ни разу не видел в Академии венков из роз, на что Миша многозначительно сказал мне: «ты смотрел, но не видел».

***

Под громкие «ура!» со всех сторон и хлопки взрыв-шампанского часы над главным входом пришли в движение и по холлу разнёсся их первый раскатистый удар. Пахло сладкой хвоей, снегом и беззаботностью; воздух пропитался этим запахом. Пока не отбили все двенадцать ударов, я тихо подпирал стену у одной из двух главных лестниц и потягивал взрыв-шампанское из высокого бокала, постукивая по нему кончиком кольца-когтя.

Все мои друзья куда-то подевались, один только Паша в шикарном, изящно-белом фраке слонялся по холлу, то выныривая из толпы, то вновь растворяясь в ней, даже не скрывая, что кого-то ищет и высматривает. Его кольцо – при трансформации в боевую, полную форму растекавшееся по руке чёрной сталью (сварожьим железом), оставлявшее непокрытыми только мизинец и безымянный палец, и закрывавшее ладонь и руку (но лишь до середины предплечья; я видел пашино кольцо в этой форме и мне оно нравилось больше собственного), – контрастировало с его нарядом, и я то и дело возвращался к нему взглядом.

Для меня такой дикостью было видеть Пашу – нашего не к месту язвительного, местами абсолютно холодного, но неугомонного Пашу, который из цветов, кроме чёрного, признавал разве что тёмно-синий и -серый, – в белом фраке. Непривычно, дико и странно, потому что такой Паша выглядел совершенно другим человеком.

У всех вокруг были такие радостные и довольные лица, что я невольно улыбался. Ко мне подходили приятели и знакомые с других курсов и направлений, почему-то считая своим долгом переброситься со мной парой дежурных фраз («с новым годом!», «мои поздравления!», «этот год был трудным, но мы справились!»). Я всем вежливо кивал, так же дежурно отвечал, не закатывал рукава, не желая обмениваться особым рукопожатием, и между тем размышлял, как бы незаметно улизнуть в большую аудиторию, в ту самую, с прозрачно-жёлтыми стёклами – из неё убрали все скамьи, немного подвинули стены особым наговором и превратили в праздничную залу. Через несколько минут должен был начаться Новогодний бал и мне не хотелось пропустить открывающий танец.

Как и обещала Анечка, «умеренность» действительно была умеренностью. Праздничная зала была украшена просто и со вкусом: огромная, до потолка, красиво убранная ель, везде контрастные цвета и новогодние мотивы, зачарованные еловые ветви, припорошенные снегом, который планировал с потолка и таял, не долетая до голов собравшихся. Оттуда же, с потолка, лилась классическая музыка и я с каким-то тихим восторгом узнал Императорский вальс.

Для меня именно он являлся символом Нового года – было не счесть, сколько вальсов я откружил под эту чудесную музыку, и сколько хотел откружить. Этот мотив настолько прочно связался у меня в голове с Новым годом, что стоило мне только услышать первые звуки, как перед глазами, где бы я не находился, сразу восставала украшенная Академия, большая ель, занесённые снегом дорожки, нежность шуршащих платьев, искристое шипение в бокалах, витающий в воздухе праздник – всё это сливалось в одно счастливое воспоминание.

Проскользнув в залу и заняв самый удобный подоконник – не слишком далеко от входа, чтобы можно было без проблем уйти, – я стал ждать своих. Когда ко мне присоединились Паша с Петей, я уже успел прикончить третий бокал взрыв-шампанского и то и дело поглядывал на пузырёк Пьяночки, прикидывая, стоит ли усугублять ситуацию.

Взметнулись пышные юбки, сверкнули кольца, и зала снова закружилась перед моими глазами единым вихрем. Один вальс плавно сменился другим, к танцующим присоединялись новые пары, празднование разгоралось.

– Где Миша с Серёжей? – гаркнул Паша мне в ухо. – Я думал, они уже здесь.

– Я вообще думал, что они с тобо…

– Мы нашли Розовый венок! Я навёл на него Потеряшку, так что его никто не найдёт! – радостно воскликнул появившийся из ниоткуда растрёпанный Миша и шало улыбнулся. Галстук-бабочка у него был перекошен, воротничок рубашки слегка помят. Выглядел Бестужев, мягко говоря, странно. – И да, если что, это намёк, для особо тугоухих или тормознутых.

Мы с Каховским многозначительно переглянулись. Если Миша скрыл этот многострадальный венок чарами невидимости, это могло значить только то, что он имел на него большие планы.

Серёжа, стоявший за спиной Миши, закатил глаза. Ему к заскокам Мишеля было не привыкать.

***

– Ник сегодня потрясающе выглядит.

Паша, сидя на подоконнике, качал ногой и смотрел куда-то через весь зал. Я проследил за его взглядом: Ник, стоя в кругу своей компании, оживлённо о чём-то рассказывал и размахивал пустым бокалом. Хмыкнув, я глянул на Пашу и заметил, как он неосознанно отзеркалил его движение. Я отлевитировал свой бокал на пустой столик и продолжил свои наблюдения. Пестель рассматривал толпу в противоположном конце зала и я снова проследил за его взглядом.

Профессора были в красивых парадных плащах, старшие студенты тоже не отставали, красуясь платьями и костюмами по последней моде; за одной почтенной дамой плащ волочился где-то на метр; в этой даме я с неким стыдом узнал директрису. Поразмыслив, я пришёл к выводу, что это было простительно: она всегда была очень занята, редко посещала праздники и гулянья, но новогодние торжества никогда не пропускала и являлась на них в полном облачении; за всё время обучения в Академии я видел её раз пять-шесть от силы.

Рядом, в толпе, я приметил Аню, которая разговаривала с каким-то высоким юношей, в котором, когда он чуть повернулся, я узнал Мишу Бестужева. Тот перекинулся с ней ещё парой слов и растворился в гомонящей толпе, словно его и не было.

Ответить Паше я не успел – разглядывая людей, я безбожно упустил момент. Сидящий слева Пестель тяжело вздохнул и заёрзал. Я знал, понял, в чём дело. Мы решили сесть чуть подальше, то есть поближе к центру залы и, соответственно, к толпе, которая пока не принимала активного участия в танцах.

Я поискал глазами, где бы достать ещё выпить, и в это же время Романов окликнул нас, отсалютовав своим бокалом (он понял, что тот был пустой, на секунду смутился, но в остальном виду не подал). Он был в белом, немного старомодном фраке, левая манжета рубашки была застёгнута таким образом, чтобы при случае не помешать трансформации кольца, а шейный платок аккуратно прикрывал верхние пуговицы рубашки; похожие парадно-выходные комбинации я видел на старых гравюрах и иллюстрациях.

Я всё прокручивал в голове возможные ответы на пашкины слова, прикидывая, а надо ли вообще отвечать. Пестель редко бросался словами просто так, забавы ради, и пустых выражений не любил, поэтому я понимал, что ответить надо – и со всей тщательностью обдумывал ответ. Пока я думал, танцующие пары сменились, Паша потерял связь с реальностью, залипнув в никуда, и я как никогда пожалел, что я собственноручно избавился от своего бокала.

Даже трансформировать было нечего и я так и остался сидеть ни с чем, рассматривая людей и то и дело возвращаясь мыслями к Паше, его словам, Романову и прочей чепухе.

Для Ника белый фрак тоже был не вполне… типичным. Романов, обожавший костюмы-тройки и прочие изящно-парадные вещи, предпочитал тёмные цвета, в основном носил классический серый, иногда тёмно-синий, реже – чёрный. Ему вполне шли и светлые цвета, но он почему-то всегда носил холодную, приглушённую классику, что делало его похожим на на какого-нибудь аристократа или выходца из дворянской семьи. Сам он дворянином, кажется, не был, но кровей явно был голубых.

У нас были студенты дворянских родов, но в основном они предпочитали не распространяться о прошлом или об истории своей семьи; я безошибочно вычислял их по их манере одеваться, повязывать галстук или по цвету запонок; что-то нельзя было спрятать, как бы они не старались.

Внезапно у меня созрел идеальный ответ. Я хитро улыбнулся и пихнул Пашу локтем:

– Потрясающе? Мне это зачем? Иди ему скажи.

– Ещё чего. Зазнается ещё больше, – фыркнул Пестель и отвернулся. Мне показалось, что он смутился, и я снова пихнул его локтем.

Паша одёрнул рукава своей парадной рубашки, поправил манжеты и начал играть с кольцом, то распуская его по руке, то стягивая обратно. Наблюдая за этим краем глаза, я посчитал, что сейчас самое время пожалеть Пестеля и его откровенно нулевую (если не уходящую в минус) способность понимать намёки, и выложить чужие карты, которые и так никогда не скрывались:

– Паш, сделаю тебе подарок и расскажу секрет: он ухаживает за тобой, причём не первый год, и это видят все, кроме тебя. Делай с этой информацией что хочешь. Я бы рекомендовал наконец вытащить глаза и смелость из задницы.

Я намеренно избегал имени или фамилии, называя Ника безликим «он», чтобы как-то сгладить для Паши острые углы. Безликое местоимение как бы отдаляло и задвигало в тень того, о ком шла речь, делало его менее реальным и более абстрактным – называя Ника «он», я будто бы укрывал смущающую правду. Меня эта правда нисколечко не смущала – смущала она Пестеля, притом весьма и очень.

– Придурок.

– Согласен, придурок. Секрет – это когда никто не знает, а тут пол-Академии в курсе.

Пестель мстительно кинул в меня белоликим сглазом (который я успешно отвёл; надеюсь, я не попал в какого-нибудь бедолагу, которому не повезло оказаться поблизости) и удалился куда-то в толпу у столиков со взрыв-шампанским.

Я посидел ещё немного, наслаждаясь произведённым эффектом, спрыгнул с подоконника и отправился искать нашу компанию. Они нашлись у самых дверей, рядом с Аней, которая, поздоровавшись со мной, что-то договорила нашему Мише на ухо и быстро упорхнула по своим делам. Я проследил, как она скрылась в холле, и перевёл взгляд на ель; с раскидистых лап медленно планировал снег, мерцая в воздухе перламутром.

Покружив по зале, поддержав несколько бесед, в которые оказался втянут, я откружил пару вальсов (ах как я жалел, что не под мелодию Императорского вальса) и уговорил пару бокалов василькового лимонада. Кружа по зале в праздной скуке, я наткнулся на Женю, с которым у нас завязался разговор.

С Оболенским вести беседы мне было особо приятно – тот рассказывал много историй из своих поездок по стране, и рассказывал почти так же хорошо, как Миша. Мы проговорили достаточно долго и когда нас уже начали теснить к стене, то поняли, что пора подыскать место поудобнее. Мне тоже было, что рассказать, поэтому, разбавив васильковый лимонад Пьяночкой, мы засели в углу и продолжили наши беседы уже там.

– Ну, смотри, дело такое, – втолковывал мне Женя, разбалтывая лимонад в бокале. – Если лошадь обычная, то есть не скаковая и не племенная, а купленная для себя, в своё имение, например, то имя ей можно дать на свой вкус. У моих знакомых вот кобылу Ласточка зовут. Захотели вот и назвали. Живёт себе и никто не жалуется.

– Это и так ясно, хотя я склоняюсь к тому, чтобы называть лошадь по принятым правилам. Так как-то солидней.

– Правила относительны, тем более, что для разных пород разные правила. У рысаков, тракенов, арабов и ещё некоторых – кличка должна начинаться с первой буквы клички матери, и желательно, чтобы в середине была начальная буква клички отца.

Женя сделал паузу, проверяя слушаю ли я: я качнул головой, показывая, что понял, о чём он говорил. Мимо нас пронёсся маленький вихрь в лице Пестеля. Женя со вздохом махнул рукой, набросив на нас шумотвод-наговор, и продолжил.

– У других пород наоборот, клички должны начинаться с заглавной буквы клички отца и в середине они должны иметь начальную букву клички матери. Я и сам не во всём разбираюсь. Там куча тонкостей, – довольно подытожил Женя, водя пальцем по ножке бокала. Лошади были его слабостью, о них он говорил и рассказывал с особым энтузиазмом, и я не мог его винить.

Тема эта была мне интересна и я полностью увлёкся беседой и уже не замечал, что происходит вокруг. Я частенько вот так выпадал из реальности. Ну а что? За хорошей беседой время всегда пролетает незаметно.

Когда мы сидели с Женей и обсуждали особенности разведения племенных лошадей – в частности, спорили, – к нам подлетел Кондратий и бесцеремонно поволок нас на улицу.

На парадной лестнице было людно, начиналась толкучка, но всё быстро улеглось и утихло, стоило только директрисе выйти в холл.

Кто-то запускал салют – мы чуть было не пропустили его, увлёкшись беседой. Все стояли на широкой парадной лестнице, прямо на улице, наблюдая, как в воздухе абсолютно бесшумно взрываются искры, принимая причудливые формы. Это растянулось на час или около того, я не следил за временем, по-детски очарованный фейерверками; я стоял и смотрел в небо, запрокинув голову.

Изредка мы с Женей и Кондратием переговаривались («смотри, это ты», сказал мне Рылеев, когда в небе расцвела крылатая фигура, похожая на Алконоста). Зимний холод жёг мои щёки, ветер задувал под пиджак, отчего я ёжился.

Меня обдало лёгкой волной тепла. Я так и не понял, кто это сделал, благодаря кому я-таки достоял до конца салютов.

Я выпустил на пальцы маленький огонёк, покатал его по ладони, и отпустил – он покачивался на кончике моего кольца-когтя, освещая наши лица, когда небо угасло до обычного приглушённо-тёмного. Слева от меня стоял Рылеев и перекатывал по ладони такой же огонёк, не отрывая от него взгляда. Его огонёк был будто бы более ярким и мягким, и светился тем густо-белёсым светом, который исходит от пламени ритуальных чёрных свеч.

Вся магия Рылеева находила отражение в его пламени, блики которого дрожали на каменном парапете лестницы словно пепельно-золотые заплатки.

Наши взгляды встретились на секунду, я слабо улыбнулся и отвёл глаза, испытывая странное чувство, которое не смог идентифицировать, когда кондратьеву радужку окатило ржавой белёсой рыжиной его ручного пламени.

Ещё немного постояв, мы тихо ушли обратно в Академию, и там нас встретили радостные Миша с Пашей, Женя, который буквально из ниоткуда достал барбарисовую настойку, нежно нами любимую за убойность и одновременно мягкость, и Лёша, который потащил нас в самую гущу продолжающегося праздника. Женя снова заговорил про лошадей, продолжая нашу прерванную беседу, и я расслабился, позволяя увлечь себя в залы – праздновать.

Этот Новый год, кажется, стал чем-то особенным, чем-то, что я ещё никак не мог понять; разобраться нестерпимо хотелось, может даже поковыряться в себе, но разумнее было отложить это на потом.

В Академии меня снова накрыло этим необычно-новым чувством, и я смаковал его, наслаждаясь его чарующей новизной.

***

– Оу! – неожиданно воскликнул Кондратий и тут же замолк; на его лице появилось странное, незнакомое мне выражение. – Это мой любимый вальс… Если со мной сейчас же никто не потанцует, то, клянусь, я наведу сглаз на всю Академию!

Я быстро отвёл взгляд, а Кондратий демонстративно заозирался. Кому он намекал, я так и не понял: мы стояли вчетвером, я, он и Миша с Серёжей. Женя и Лёша ушли каждый по своим делам, тонко (на самом деле не очень) намекнув, что они вернутся с догоном.

На противоположном конце залы Пестель беседовал с Романовым. Я видел, что Ник как-то странно улыбался и был весьма заинтересован, кажется, беседой. Я смотрел на них с Пашей и думал, что ещё немного и я наплюю на всё, схвачу Кондратия за руку, утяну в толпу и, может быть, ляпну ему что-то очень неосторожное и откровенное. Хотелось набраться той же смелости, что и когда-то Романов.

– Это мой любимый вальс.

– Кондраш, а что…

Договорить я не успел. К нам подскочила какая-то девушка, в красивом пурпурном платье и с такими же пурпурными лентами в волосах, ухватила Кондратия за руку и буквально выдернула в танцующую толпу.

На секунду я увидел его растерянное и удивлённое лицо, но его тут же поглотила толпа. Они провальсировали мимо нашего стола через минуту; Кондратий довольно улыбался, ведя девушку в танце.

– Серёжа, лицо попроще, – ехидно заметил Бестужев-Рюмин, колдуя над своим бокалом и не особо отрываясь от своего наиувлекательнейшего занятия.

– Не надо было клювом щёлкать, – поддакнул Муравьёв. – Он же тебе говорил. Почему ты его постоянно отшиваешь…

– Ага, конеч…

Чарующая новизна и необычно-новое чувство наконец приобрели форму, и пазл в моей голове окончательно сложился.

И именно тогда – о, это был удивительный момент, – я осёкся, запнулся, невидящим взглядом уставился в толпу и, кажется, понял абсолютно всё.

***

– Кондраш. Если бы у тебя была возможность что-то изменить в своей жизни, ты бы изменил что-то или оставил бы как есть?

Я повернулся к нему, с замиранием сердца ожидая ответа. Было раннее утро, студенты постепенно расползались восвояси, отсыпаться и отдыхать. Особо живучие и бодрые давно отчалили заканчивать праздник на улицу, забрав с собой, наверное, всё, что можно. В воздухе дрожала та хрупкая тишина, какая бывает после шумного буйства.

Мы сидели на ступенях лестницы, сняв пиджаки и развязав галстуки-бабочки. Я специально отзеркалил вопрос, который Рылеев когда-то задал мне и на который не ответил сам. Он не смотрел на меня и я уж было подумал, что он прослушал или, что было бы ещё хуже, задремал (а он мог).

– Сейчас? Да. Определённо да.

– Что именно?

– Наверное, и то, и другое.

Висящую над нами густую тишину разрезал далёкий звук вальса. Я смотрел на Рылеева, обнимая его взглядом, и ждал – то ли ответа, то ли еще непонятно чего.

– Какой ты отвратительный, зеркалишь мои ответы.

– А ты мои вопросы.

– Кондраш, ты на него в прошлый раз не ответил.

Кондратий наконец посмотрел на меня и просто сказал:

– Так ты же не спрашивал.

– Придурок, – пробурчал я; Кондратий мягко засмеялся, лениво вытягивая ноги на ступеньки пониже.

Академия отходила от пронёсшегося по ней буйного праздника. Сидя в дрожащей тишине, тонкой-тонкой, как папиросная бумага и как перистые облака ранним утром, я ждал – может, Кондратий скажет что-то ещё? Он молчал и я молчал тоже. Сидеть на лестнице было на удивление удобно; прерывать повисшую между нами тишину никто не хотел.

Вальс вдалеке совсем заглох и до нас долетали только его сонные звуки.

Мы переглянулись и заулыбались, думая каждый о своём.

Как и все гениальные люди, Кондратий был немного странный и кое в чём даже ебанутый, любил поговорить на самые неожиданные темы и задать вопросы, обдумывая ответ на которые, можно было почти физически почувствовать беспросветность: как сквозит той самой русской тоской, загоняющей то ли в экзистенциальный кризис, то ли в около-депрессивное состояние. Я всё ждал: ну когда же он заговорит, когда же он спросит меня о чём-то, о чём я не имею ни малейшего понятия, когда же он задаст вопрос, на который я не найду ответа и буду долгие дни размышлять сам над собой, искать ответ, закапываясь всё глубже в себя. Я сидел и усиленно гнал прочь подобные мысли, которые, впрочем, решительно не собирались уходить, а наоборот, только активнее лезли мне в голову. Мне жутко хотелось объять эту необычную, чарующую новизну, которая сегодня раскрыла мне глаза, и я ненадолго завис, сотый раз очарованный мягкой магией и помятым галстуком-бабочкой.

– На самом деле я бы ничего не изменил, – внезапно нарушил тишину Кондратий. – Как история не терпит сослагательного наклонения, так и чьё-либо прошлое не терпит изменений. Иначе может произойти непоправимое.

– Всё может быть. По крайней мере оно может меняться только в наших мыслях, – тихо начал я, – да и то невозможно просчитать все вероятности.

– Ты меня не понял, – Рылеев повернулся ко мне; на его лице снова появилось то самое, странное, незнакомое мне выражение. – Ты сам говорил, если бы поменял что-то, то не стал бы собой. Так зачем даже думать об этом, если ты собой не станешь?

– Да, но… не знаю.

– Как это вообще – стать собой? Что определяет твоё я и что определяет, что твоё я больше не твоё?

Я задумался и промолчал; отвечать на то, чего я не понимал мне не хотелось – свою неосведомлённость я мог показать и по-другому и позориться в очередной раз мне не хотелось, но знакомство и тесная дружба с Рылеевым не оставляли мне выбора.

Мы проговорили ещё минут пятнадцать, то посмеиваясь, то перепихиваясь локтями. Каким-то образом в разговоре мы пришли к кобыле по имени Ласточка и к кличкам наших лошадей, потом перескочили на мишину Пьяночку, а затем я обнаружил, что слушаю разглагольствования Рылеева по поводу природы и жизни в лесу. Кондратий спросил о чём-то, но я его уже не слушал.

На меня наваливалась сонливость, усталость после бешеного праздника и тяжесть вопроса, которую мой мозг сейчас не мог выдержать. Думать абсолютно не хотелось. Я сказал об этом Рылееву и тот только посмеялся, добавив, что мне же нравится, когда он задаёт такие вопросы.

Ну, да. Нравится.

Кондратий хмыкнул, глядя на меня, ничего не ответил и поднялся, протянув мне руку; он перебил дрожащее молчание, повиснувшее между нами уже который раз, бросив мне «пошли, Серёж», и потянул меня за руку.

Когда мы шли до нашей комнаты, я всё думал, почему он стоял и так странно смотрел на меня, пока ждал, когда я поднимусь. Моя фантазия рисовала самый красивый и желанный мной вариант, но я знал, что фантазии есть фантазии, даже самые смелые, а реальность была порой слишком жестока.

Утром я почти что решился позвать Кондратия на пару слов, поговорить, объясниться, но как только я подошёл и он улыбнулся мне, так вся моя решимость куда-то улетучилась. Я промучился весь день; заснул, пролежав без сна несколько долгих часов, только под утро.

Нехотя пришлось признать, что давно мне не было так погано, страшно и хорошо одновременно.