– Вот придумают же рецепт… черти… руки бы оторвал этим бездарям, – буркнул Кондратий и засыпал в котёл целый пузырёк сушёной полыни.

Рылеев смотрел в свою тетрадь, сверяясь с записями, а я – смотрел на него. С потолка лилась едва слышная классическая музыка, тихо скручиваясь в углах большой аудитории.

Справа и слева слышался стук ножей, мерное шипение из котлов, треск и хруст ступок, в которых разминали ингредиенты; работа кипела. За соседним столом стоял Миша Бестужев-Рюмин и на какой-то катастрофично-ужасающей скорости шинковал что-то своим любимым ритуальным ножом, то и дело заглядывая в стоящий на столике котёл.

На Мише была форменная рубашка, а на руках, обнажённых до локтя, при каждом движении что-то едва заметно серебрилось и поблёскивало. Я подметил, что и у Кондратия так же поблёскивали руки – от кончиков пальцев до самого локтя. Что-то нехорошее заворочалось и взволновалось у меня внутри, но я не придал этому значения.

Шёл семестровый экзамен по отварам и зельям. Часы над кафедрой экзаменаторов отбили два пополудни.

– Когда-нибудь он себе что-нибудь отрежет, – прокомментировал я; внезапно в голову пришла ужасная в своей гениальности мысль подарить Мише барабан, чтобы он стучал по нему, а то дробный звук его ножа действовал мне на нервы.

– Уже отрезáл. Теперь не отрежет, наловчился. У него чудесный глазомер. Теперь…

Фыркнув, я недовольно глянул сначала на Кондратия, потом на Мишу – тот уже помешивал своё варево длинной ложечкой, а второй рукой копался в кармане рабочего фартука. Наконец, выудив на свет божий какую-то жуткую сушёнку, он закинул её в котёл и склонился над ним. Даже из-за своего стола я увидел, как жижа в его котле мгновенно стала прозрачной.

– Серёж, не отвлекайся, твой фервекс сейчас выкипит.

Притворно возмутившись, я попытался стукнуть Кондратия поварёшкой – это должна была быть моя маленькая месть за его остроты, – но тот увернулся и кинул в меня смех-травой. Я отбил это коварное нападение простеньким щитом.

От моего котла поднимался удушливый запах солодки. Я чихнул и дважды по часовой стрелке помешал жижу в своём котле: в качестве экзаменационного зелья я выбрал «горлодёра» – сложное и многосоставное, но действенное антипростудное (да и антигриппозное). Я наловчился его варить, потому что когда Миша болел (случалось это нечасто, но если всё-таки случалось, то надолго), то сам к котлу не вставал и отказывался пить то, что сварил не я.

В плане зельеделания у Миши был ко мне какой-то неиссякаемый кредит доверия; я всё пытался понять, почему, даже у Серёжи спрашивал невзначай – тот лишь странно улыбался, качал головой, и говорил, что я и сам всё знаю. Я, кстати, ничего не знал. И не понимал. А Миша всеми силами старался не загреметь в лазарет, поэтому мне приходилось отпаивать его антипростудным.

Из всех из нас Бестужев-Рюмин был лучший в отварах и зельях. Кондратий говорил, что тот ещё в гимназии интересовался травами и целительством, и, как следствие, постоянно втихушку варил что-то вне рамок учебной программы, за что ему не раз прилетало: например, сыворотку мгновенного опьянения – она была его «коронным блюдом» (и личным изобретением) и пользовалась бешеной популярностью среди старших классов.

По красочным рассказам все мы знали, что Бестужев озолотился, продавая фиалы с волшебной сывороткой; Серёжа ласково называл это «предпринимательской жилкой», а я в шутку звал Мишу самогонщиком, чем невероятно его бесил. Называл я его так, конечно же, не со зла, забавы ради, но безудержный смех, который разрывал нашу компанию каждый раз, когда мрачнел Миша, парадоксально усмирял его недовольство.

Наверное потому, что его Серёжа смеялся громче всех.

Компания у нас была разношёрстная, знакомая как-то сикось-накось, причём в самых разных комбинациях. С Рылеевым мы были лучшими друзьями ещё с гимназии. Я учился на класс старше Миши и Кондратия, и, получается, был знаком с первым заочно. Ближе к окончанию гимназии я познакомился с семьей Муравьёвых-Апостолов. Мои родители оказались приглашены на какой-то благотворительный вечер, и там я разговорился с молодым человеком, который, как и я, скучал у столика с тарталетками: незнакомец был красив, вежлив, улыбчив и производил впечатление весьма интеллигентного человека. Он был примерно одного со мной возраста; мы успели обсудить и последние открытия в магической ботанике, и особенности зимовки синиц-первоцветок, и даже курс рубля к доллару. Каково же было моё удивление, когда я встретился с ним в Академии, на лекции по одному из общих для всех предметов. Муравьёв тогда посмеялся неожиданной встрече и представился Серёжей. Оказалось, он был близким другом Паши Пестеля, который, в свою очередь, был знаком с Мишей и Петей, который был знаком с Кондратием. Как-то незаметно мы все стали общаться теснее, а потом и вовсе срослись в одну компанию.

Позднее всех я встретился с Романовым. Наши семьи дружили и до того, как я с родителями переехал в Петербург. Мы с Ником (он просил называть себя именно таким сокращением, остервенело отплёвываясь от привычного «Коля») были знакомы не слишком близко, друзьями в полном смысле этого слова не были – лишь приятельствовали, – но на вечерах, куда приглашались наши семьи, всегда вместе сидели в углу.

В Академии я столкнулся с ним где-то в октябре. Ситуация получилась комичная, не без доли трагизма: я зашёл в туалет именно тогда, когда он крючился у раковины, пытался починить свой разбитый нос и бормотал наговор, который должен был остановить кровь и который обычно применялся для заживления ран, порезов и прочих мелких повреждений; одновременно он пытался заклинанием белизны вывести с воротничка рубашки попавшие на него капли крови.

Мне пришлось ему помогать (как я узнал позже, целитель из него никудышный, но бытовой магией он владел преотлично). Собственно говоря, именно так я узнал, что Ник знаком с Пашей.

– Мишенька, – голос Кондратия вытащил меня из раздумий. – Свет очей моих, подай топорик, будь так любезен!

– Кондрать Фёдрыч, вот-с, пожалуйте! Всё для вас!

– Сердечно благодарю, милейший! – поймав отлевитированный к нему топорик, Кондратий принялся усердно кромсать какую-то ветку.

На эти хохмачества я только закатил глаза. Запретить Кондратию и Мише дурачиться значило поставить под угрозу безопасность и покой всей Академии.

Я снова помешал свою жижу. Сверившись с рецептом, я закинул в котёл пару цветков календулы и влил фиал дождевой воды. Жижа заурчала, булькнула и постепенно окрасилась в нежно-охристый цвет. Удушливый запах солодки сменился на тёплый хвойно-травянистый.

Минут через двадцать – я совсем не заметил, как пролетело время, – большие часы над кафедрой экзаменаторов загудели и отбили конец отведённых на экзамен двух часов. Залив зелье во флакон и закупорив его, я отнёс его на специальный столик. Студенты постепенно подтягивались на сдачу зелий и, пока я оставлял свою магическую подпись на специальной карточке, за мной образовалась очередь. Кондратий выдернул меня из толпы, вцепился в мой локоть и потащил к выходу из аудитории. Я попытался было скинуть его руку, но хватка у него была цепкая, и я сдался.

– Ну бля, Кондраш, я хотел забрать остатки горлодёра, я Мише обещал, – я предпринял последнюю попытку вырваться, но Кондратий всё ещё держал меня мёртвой хваткой.

– Я всё забрал, пока ты там копошился, пошли. С тебя, кстати, три флакона.

– Господи, – буркнул я, поддаваясь и пропуская мимо ушей вторую фразу. – Куда ты меня тащишь?

Кондратий довольно оскалился; тащил он меня, оказывается, в столовую. Сегодня Рылеев был до ужаса невозможный (он в принципе был невозможный, но сегодня как-то по-особенному). Пока мы шли по коридорам к лестнице, он пересказывал планы на каникулы – близился конец зимнего семестра и каникулы соответственно, – и вслух прикидывал, чем можно заняться после сдачи последней дисциплины. Я его не перебивал: во-первых, мне нравилось слушать его голос, его плавную, правильную речь и переливчатость интонаций, во-вторых – я был спокоен, потому что когда Рылеев говорил о том, что его интересовало, он не отвлекался ни на что постороннее.

Кондратий был не просто до ужаса невозможный – он был до ужаса активный и деятельный, к нашему всеобщему сожалению и несчастью. Я всегда поражался его способности быть везде и знать всё обо всём и обо всех.

Невероятно, но факт – Рылеев обладал удивительной способностью незаметно появляться из ниоткуда и так же незаметно исчезать. Поначалу я думал, что он пользуется своей магией или каким-то артефактом, но мало-помалу понял, что дело не в этом. Он умел отвлечь внимание, перевести стрелки, и делал это так мастерски, что мне иногда казалось, что Кондратий вообще всеобщая галлюцинация – моя в том числе.

Сам по себе (когда не натягивал очередную маску – то есть наедине или в кругу тех, кому он доверял) он был мягкий, простой, без острых углов, и его магия ему вторила – текла тёплой волной, обволакивала, как откат и накат волны, незаметно и неизбежно, казалась своей и потому неопасной. Этим Кондратий и пользовался. Я сам по первости вёлся каждый раз: ничего не мог сделать со спокойствием и ненастороженной расслабленностью, которые чувствовал в его компании.

Много позже я, наконец, понял, почему на самом деле не мог ничего сделать, и не сказать, что был сильно рад этому открытию.

Как говорили некоторые, Кондратий с первых минут располагал к себе и внушал доверие, но я знал, как именно: Рылеев скользил взглядом по людям, будто даже смотрел сквозь них, ни на ком не останавливаясь, ни в кого не всматриваясь в самом деле. В этом и был его секрет. Никакие природные магические выбросы не могли сравниться с обычной человеческой мягкостью и (о, как много людей погубилось!) харизмой.

В своё время я убедился, что Кондратию палец в рот лучше не класть – его вообще не надо было трогать, если не хотелось весёлой жизни (убедившись в этом, я понял, что пропал окончательно). Несмотря на простоту и мягкость, которыми веяло от него и его магии, его лучше было не злить и не провоцировать. В этом он не уступал Паше и Мише, главным причинам наших головных болей. Если кому-то из них троих приходила в голову идея, то она непременно находила воплощение в той или иной форме, потому что, как точно заметил когда-то Петя – «он если захочет, то умрёт, но сделает».

По этому принципу и жила наша неугомонная троица, привнося в нашу жизнь умиротворение, стабильность и радость на пополам с желанием вставить им хороших звездюлей. Умирать они, разве что, не собирались – я полагал, это было единственно правильное их намерение.

– Чё ты выбрал? Ну, варил? – поинтересовался я, когда мы уже сидели в столовой и обедали.

– В смысле?

– Да господи, экзаменационное зелье.

– А. Мёртвая вода.

Услышав это, я не донёс вилку до рта. Теперь я понял, почему у этих двоих были посеребрены руки.

– Кондраш, ты ёбнулся? – я медленно положил вилку и уставился на него.

– Серёж, только давай без твоих нравоучений. Мы взрослые люди.

– А так и не скажешь…

– И чего ты так смотришь? То есть я плохой, а то, что Миша варил Живую воду, тебя не смущает? – парировал моему взгляду Рылеев, преспокойно разливая по чашкам чай. Чашки, видимо почувствовав моё настроение, дрожали и позвякивали о стоящие перед нами блюдца.

– Миша варил… что?!

– Ты глухой? Живую воду.

– Вы ёбнутые? Эта чёртова Вода входит в реестр запрещённых для приготовления зелий и отваров. Чем вы думали? Чем думали те, кто вам разрешил? Вам же разрешили, да?..

«Ладно», подумал я и тяжело вздохнул, откинувшись на спинку стула. Казалось, я попал в плохой анекдот. Кондратий не посчитал нужным что-либо объяснять (снова), как-либо оправдываться (как всегда) или хотя бы на пару минут сделать виноватый вид (совести у него не было, поэтому я, поняв это, перестал взывать к ней ещё несколько лет назад). Пока он расправлялся с салатом, то быстро обрисовал ситуацию: захотел – обсудил с куратором, преподавателем и директором – получил разрешение – сварил.

Рылеев был ну очень деятельный, к моему несчастью (можете себе представить, сколько нервов он мне истрепал?). Кондратий был сосредоточен на своём рассказе и не замечал, что я смотрю на него (если честно, то он никогда не замечал, хотя и мог делать вид, что не замечает). Я бегло осмотрел его руки и, не заметив никаких повреждений, подуспокоился.

Мне не хотелось ссориться, как у нас порой бывало, из-за глупого пустяка, пусть даже я не считал данную ситуацию таковой. Иногда мне хотелось приложить Кондратия головой о стол или хорошенько встряхнуть – чтобы проверить, гремит ли в его голове хоть что-то, – и сегодня я снова об этом вспомнил.

Временами мне думалось, что это я тут самый здравомыслящий, адекватный и умный и последняя клетка мозга досталась мне, но потом я вспоминал, что в непосредственной близости от меня существует Серёжа Муравьёв-Апостол, и быстро спускался с небес на землю.

– Чего ты так смотришь? Да, Серёж, её можно сварить, если ты об этом, – Кондратий, не дрогнув, встретил мой взгляд, и подлил себе чаю, наставив кольцо на чайник. – Не делай вид, что не знал. Да, это опасно, да, это сложно, и что? Ты думал у меня не хватит сноровки? Или у Миши не хватит?

– В вас я никогда не сомневался. Да и не об этом я.

– Так о чём?

– Ни о чём, – вздохнул я. Аппетит у меня пропал, настроение странно волновалось. Не мне было объяснять Кондратию последствия неосторожного обращения с Мёртвой водой.

Эту тему мы закрыли и не возвращались к ней. До самого вечера я косился на Рылеева, когда мы пересекались, со странным смятением ожидая вопроса с подковыркой или какого-то заявления, от которого у меня внутри всё похолодело бы (скажу по опыту, Кондратий умел удивлять).

Мы разошлись по своим занятиям. Он – на историю государства и дополнительный курс ядоведения, я – на трансформацию и трансфигурацию и на расширенный курс мировой политики (я бы с удовольствием изучал эту дисциплину менее поверхностно, если бы в сутках было на несколько часов больше, в расписании место, а у меня – силы). За весь день мы пересеклись всего пару раз; я всё пытался подавить в себе внезапно вспыхнувшее волнение и беспокойство.

«Ну и что, что сварил, – размышлял я, старательно записывая за лектором. – Сварил и сварил. Он никого не сжёг, не покалечил, не плеснул её ни в кого, в конце концов. Сглаз не наслал и на том спасибо. Рано или поздно он должен был до неё добраться, до Воды… бешеный, господи… и на мою голову…»

Лекции по расширенному курсу политики проходили в огромной светлой аудитории. Окна в ней были, кажется, стрельчатые, готические (я разбирался в этом плохо, поэтому всецело полагался на Петю, который в этих вопросах был более сведущ), с тонкими и красивыми прозрачно-жёлтыми стёклами, и тянулись до самого потолка, отчего он казался ещё выше.

В этой аудитории вели историю и теорию магии, и историю государства, и картоведение, и теоретическое травничество – словом, те предметы, которые были основными для разных специальностей. Аудитория находилась в центральной части здания; в ней проводились не только занятия, но и семестровые и годовые экзамены, разные торжественные мероприятия и вручения дипломов о получении выпускных степеней.

Я слушал здесь не только лекции по политике, но и по теории магии, астрономии (желающих было не так уж и мало, как я предполагал), ходил вольным слушателем на пары магической каллиграфии и чистописания (дисциплина была в перечне обязательных для архитекторов и картографов). Также там давали вводные лекции на многие обязательные предметы.

Профессор Орлов, величаемый нами просто Орлик, любил эту аудиторию за потрясающую акустику и оконные витражные стёкла. Он преподавал нам трансформацию и трансфигурацию, и весьма любил создать какое-нибудь сложное преобразование. Обычно он мучал своё пресс-папье или перьевую ручку, превращая их то в набор столовых приборов, то в кадку с каким-нибудь растением, то в зеркало, настольное или напольное; словом, трансформации зависели от темы, которую мы проходили.

Всё чаще он трансформировал свою ручку в свой любимый Новогодний венок из еловых и можжевеловых ветвей – близился Новый год.

Сегодня, после сдвоенных пар, у меня была ещё отработка по истории государства, которую я не мог закрыть с октября месяца. Закончил я быстро. Начертил преподавателю несколько трёхмерных карт, воссоздал кусочек сражения двенадцатого года и сбивчиво ответил на несколько вопросов. Преподаватель поворчал, но всё же поставил магическую подпись в матрикул напротив своего предмета.

Едва дойдя до нашей с Кондратием комнаты, я повалился на кровать и почти сразу уснул, успев только сбросить ботинки и верхнюю одежду. Снилось мне что-то непонятное: чёрный вихрь в снежной пустыне и Серёжа Мурапостол, который почему-то жутко смеялся и тряс своим дипломатом, из которого сыпались и сыпались пузырьки и склянки.

***

Ночью упал неожиданный крепкий мороз. Он продержался несколько суток. На улицу мы выбирались только по крайней нужде, то есть не выбирались вообще.

Кондратий всё порывался выбраться в близлежащий лесочек, искать особый, дикий можжевельник – яловец, велес-чёрт. Я отговаривал его как мог, даже обещал пойти с ним, если он подождёт хоть немного и не потащится никуда в такой лютый мороз собирать эти чёртовы ветки для венка. Уговоры мои, как ни странно, сработали.

Рылеев всё чаще ставил на нашу комнату наговор, поддерживающий тепло – старые батареи (которых даже в жилых комнатах было мало) хоть и работали, но их тепла было недостаточно. Академия походила на настоящий замок: и по внешнему виду, и по степени отапливаемости.

В общих комнатах сильнее затопили камины, то и дело слышалось, как кто-нибудь бормочет согревающий наговор или ругается, что кончилось согревающее. Миша, как и многие другие зельеделы, начал варить перцовки – простенькие согревающие зелья, которые разлетались как горячие пирожки.

В один из вечеров, когда мы все сидели у камина в общей комнате нашего блока и беседовали о какой-то чепухе, внезапно всплыла тема Новогоднего Бала. У нас в Академии его традиционно проводили века эдак с -дцатого, в точности соблюдая все мелочи: тематические украшения и оформление залы, венки, классические наряды, музыку.

В этом году Бал обещал быть не менее грандиозным, чем в прошлые годы. Анечка, хорошая подруга Серёжи, помогала с тематическим оформлением и подбором музыки – через неё мы и узнавали все новости. В этом году, обещала Анечка, должна была быть тема «умеренность», а «розовый венок» (так обожаемый парочками «венок поцелуев») – в южном крыле.

У Паши и Серёжи завязался спор; я увяз в мягком диванчике (он был трёхместный и мы сидели почти-тесно прижавшись друг к другу), что стоял напротив их кресел, совсем разомлев от тепла и распитой на двоих с Кондратием бутылки медовухи, и потому особо не вникал, погружённый в какое-то сонное спокойствие, но они спорили, кажется, о концертной программе. Петя, сидящий справа от меня, методично уничтожал пастилки с лимоном и дурман-травой, шурша бумажным пакетом и тоже особо не интересуясь разговором.

Пастилками мы называли мягкий мармелад: с тех пор – когда мы ещё шли на степень второго магистра, – как кто-то из нас оговорился. В будние дни, когда выдавалось несколько часов свободного времени, или на выходных мы ездили в город закупиться всякой мелочью и просто погулять, и заходили в «СладкО» за этим самым мармеладом. Нарезанный кубиками, его укладывали в коробочки (обязательно в шахматном порядке) или в порционные бумажные пакеты. Мой любимый мармелад был классический – на липовом настое, с васильками, – и сливочно-вишнёвый.

На Новогоднем балу, кстати, на столике со сладостями можно было найти этот вкуснейший мармелад в праздничных вариациях: апельсин с корицей, винная вишня, сахарный арбуз, был даже с яблочным сбитнем.

Я приоткрыл один глаз: в рыжеватом свете ламп и отсветах камина всё казалось сонно-сказочным, игрушечно-простым.

– Да не внесут они никаких изменений!

– С чего ты взял? Изменения – это нормальный и необратимый процесс для всего, – лениво парировал Паша из своего кресла. – И, представь себе, когда-нибудь они произойдут и в этой программе. И даже в самой Академии. Везде! Даёшь изменения!

– Фу, омерзительно, – буркнул Серёжа. – Надеюсь, я не доживу до этих дней.

– Куда ты денешься…

Не став дальше слушать – на Балу всё равно поставят традиционную «классику», я в этом даже не сомневался, – я устроился поудобнее и приготовился хорошо вздремнуть. Во мне плескалось полбутылки медовухи и я наивно надеялся, что этого хватит, чтобы уснуть прямо здесь.

Завтра была суббота и лекций у меня в расписании не стояло. Ни у кого из нас, если быть точным, завтра лекций не было – отработки мы все закрыли, зачётов оставалось сдать буквально два, а последние экзамены начинались только в январе грядущего года. Нам оставалось сдать только экзамен по чаровству; мне ещё надо было получить зачет по магической каллиграфии, а Кондратию с Мишей по ядоведению и травничеству. Сдачу спортивных нормативов тоже перенесли на январь, понадеявшись на стабилизацию погоды – никому не хотелось садиться на лошадь или метлу в такой мороз.

Блок общих предметов у нас был одинаковый, но в зависимости от выбранных специальных или дополнительных предметов общие можно было ставить на любой удобный день. Чаровство мы посещали все вместе, трансформацию и трансфигурацию с Петей и Серёжей – у Кондратия с Мишей в это время стояли лекции по теоретическому травничеству, а у Паши было окно. Пестель не ходил на продвинутый курс отваров и зелий, ему хватало и обычного, но зато он всегда ходил на пары боевой магии, даже состоял в Союзе Дуэлянтов и имел в нём определённый успех.

Очень высоко на потолке дрожали отсветы пламени, в окна остервенело бился снег. Я закинул ногу на ногу, потянулся – делать что-либо решительно не хотелось. Кондратий завозился, убирая пустую бутылку на пол и бессовестно укладываясь на моё плечо. Я замер; хотел было позволить себе небывалую роскошь и приобнять Рылеева, но вместо этого сел так, чтобы ему было удобнее.

Меня затопило внезапной нежностью к своим друзьям: к Паше и Серёже, которые продолжали лениво переругиваться, к Пете, который складывал из бумажного пакета от пастилок самолётик, и к Кондратию – который расслабленно лежал на моём плече и едва ли не засыпал (тоже, видимо, разморенный теплом и медовухой). Не хватало только Миши, который опять варил на всех нас перцовку и опохмел – близилось весёлое празднование.

– Кондраш? – позвал я затихшего Рылеева.

– М?

– Вам результаты сообщили? По отварам и зельям?

– Опять будешь мне нотации читать? – отозвался Кондратий, поднимая голову и с подозрением вглядываясь в меня.

– Я просто спросил.

На самом деле я недолго думал над этой ситуацией и решил принять всё как должное. В конце концов, это было не моего ума дело, кто и что варит, тем более не в первый раз я становился свидетелем человеческого безрассудного безумства – и в частности безрассудного безумства Кондратия. Мне было не привыкать. По прошествии дня-двух, когда я остыл и взглянул на всё, будучи в адеквате, я даже удивился своей первой реакции. Она была… странной.

– Сегодня только сказали. Мне поставили Идеально, – фыркнул Рылеев и снова улёгся. – Мише, кстати, тоже. Я другого и не ждал. Как будто они могли поставить что-то другое…

Тут резко и неприятно хлопнула дверь, заглушив конец фразы. Миша был лёгок на помине: он подплыл к нам и торжественно вручил каждому по крошечному (размером едва ли с мизинец) пузырьку с грязно-серой жидкостью.

«Пьяночка, – подумал я и убрал свой пузырёк в карман. – Наконец-то настоялась.» Пьяночкой мы называли ту самую, фирменную мишину сыворотку. Я понадеялся, что опохмел Миша тоже сварил.

– Пьяночка! – объявил Бестужев-Рюмин, подтвердив мои догадки. – Наконец-то настоялась! Кстати, можем опробовать первую партию в честь моих двух Идеально и завтрашней субботы! Прямо сейчас!

Бестужев был в чрезвычайно хорошем настроении, чем иногда дико меня раздражал. Больше него, казалось, улыбался только его Серёжа.

– Нет, Миш, нам ещё напиться не хватало. Давай в… – Серёжа задумался, что-то высчитывая. – Во, давай в среду! Вы как раз закроете свои зачёты.

– Поддерживаю, – Муравьёв благодарно кивнул мне.

– А давайте лучше… – встрял Рылеев, заметив, что Бестужев уже приготовился что-то возразить. Сегодня настроения пить не было, видимо, ни у кого.

– Кондратий, нет.

– Ты даже не дослушал!

– Всё равно нет.

– Фу какой ты вредный, Паша.

Пока мы сидели и кемарили, время перевалило за полночь. За окнами металась противная вязкая серость, в камине метались по поленьям остатки пламени. Бестужев пристроился в одно из кресел, к Муравьёву, лёгким движением вытащил из рукава склянку и вытянул из неё дымчатое содержимое – полюбовался им пару секунд и отправил его в камин. Почти сразу я услышал нежный, едва уловимый запах сладкой хвои и свежего снега.

Я хотел было пошутить, мол, «Миш, а у тебя случайно ножа в рукаве не найдётся», но не стал, потому что вспомнил – найдётся, и не один.

Чего только не носил Бестужев в потайных карманах своей рубашки: начиная пузырьками зелий и запасной бумагой, заканчивая оберегами и ножами. Один нож он носил в специальной системе, которую прятал под рубашку; ещё три штуки, разных размеров и форм Миша носил на бедре, в ножнах из специальной тонкой кожи, и накладывал на них особое отводящее внимание заклинание, поэтому вопросов к нему ни у кого не было. Свой любимый нож – ритуальный, с гравировкой на лезвии, с красивой резной рукоятью, – он носил на голени.

Пока я думал, что сказать (и сказать ли вообще?), Миша снова заговорил:

– Только сегодня их получил, – сказал он, обращаясь ко всем и ни к кому одновременно. – Мы такие эфиры каждый Новый год жгли. Мама заказывала. Итальянские или бельгийские. У нас целая полка была ими заставлена. А мне наши нравятся. Я за ними в Сибирь ездил. Ну, как я, мы ездили.

Миша оглядел нас и, не встретив возражений, начал рассказывать: про Сибирь, про пейзажи, про горы, воздух и воду. Рассказывал, как когда-то ездил туда зимой: сначала на поезде, несколько суток; как добирался на санях до места остановки по заметённым насмерть дорогам – лошади вставали несколько раз, их приходилось выводить под уздцы. Дороги были просёлочные, глухие, пока доедешь до населённого пункта, околеешь. Засыпающий Кондратий изредка вставлял какие-то пояснения и ремарки по ходу рассказа: они с Мишей ездили вместе, когда учились в десятом гимназийском классе. Ездили они, конечно, не одни, а семьями, целой группой.

Эту и многие другие истории из той поездки мы слышали не в первый раз: Миша частенько делился с нами вот такими осколками путешествий.

Бестужев так описывал тамошние пейзажи, что они вставали у меня перед глазами, как картинки из старинных книг, которые хранились в нашей библиотеке. На секунду в моём потихоньку отключающемся мозгу мелькнула ужасная мысль, а не съездить ли нам всем в тот посёлочек… посмотрели бы на красоты природы, на озеро…

Меня окончательно сморило, я слушал Мишу по инерции, уплывая в таинственно-красивые снежные долины.

Разбудил меня Петя.

Из окон било тусклым маревом. В воздухе витала сонная тишина и леность, горячая и обволакивающая. Вставать категорически не хотелось. Я продрал глаза, заворочался и только тут почувствовал, что уснул на диванчике не один. Видимо, мы засиделись совсем допоздна, и уснули с Кондратием чуть ли не в обнимку.

– Который час? – просипел я, осторожно, на пробу двигаясь.

– Двенадцатый, соня.

– Угу.

– Если вы вдруг забыли, то напоминаю, что мы хотели готовиться к зачёту, а потом ехать в город за вашими, прости господи, ебучими платьями.

Я совсем не слушал, что там говорил Каховский. Он ушёл, а я попытался заснуть, но мои попытки не увенчались успехом. Сон не шёл и я лениво разглядывал потолок и тот кусок комнаты, который был в поле моего зрения, и старался лежать тихо, чтобы не свалиться с края диванчика – мне было

ну очень интересно, как же это я ни разу не свалился с него за ночь. Кондратий сопел у меня на груди. Во сне, ночью, он подлез мне под руку, компактно устроившись у спинки дивана.

У Рылеева смешно топорщились волосы на макушке; осторожно подняв руку с его плеча, я отвёл несколько прядей от своего лица, чтобы не мешались. Как мы вытравили с дивана Петю, мне думать не хотелось, хотя, зная Кондратия, я мог предположить, что он прямым текстом заявил, чтобы ему немедленно освободили место.

Тут у меня на груди завозились, проснувшись в отчаянной злобе:

– Блять, ну нет.

– И тебе доброе утро.

– Хуютро, Серёж. У меня сейчас всё отвалится… какой же ты неудобный… – простонал Кондратий и заворочался.

– Ну извини. Я как-то, знаешь ли, не рассчитывал, что...

– Серёж, будь другом, сделай милость, – Кондратий зевнул и улёгся поудобнее. – Заткнись и дай доспать.

Я не нашёл, что возразить и смолчал. «Не пихайся только, а то вместе упадём», отчаянно взмолился я и положил-таки ладонь Рылееву на плечо, смирившись со своей участью.

В город мы съездили, забрав из ателье костюмы и парадные плащи, а к зачёту по чаровству так и не подготовились. Несмотря на это, я получил своё Весьма (до Идеально мне не хватило буквально чуть-чуть – я слегка запнулся в наговоре в тот момент, когда моё кольцо растягивалось по руке, принимая полную форму, но я по этому поводу не расстраивался) и остался доволен. Ребята тоже сдали и сдали на положительные оценки. В общем-то, все были довольны, в особенности тем, что скоро можно будет не вставать к первой паре.

Близился Новый год и беззаботные дни отдыха, а я всё думал, и думал, и думал. Обо всём и обо всех, ни о чём и ни о ком, но чаще всего – конкретно о том, что ворочалось у меня в груди. Иногда мне казалось, что мыслей у меня в голове так много, что ещё чуть-чуть и их можно будет почувствовать физически. Я не хотел этих мыслей, но они приходили ко мне сами.

Самое великое счастье – это делить свои чувства и мысли, какими бы они ни были, с кем-то, кто тебя понимает. Ещё большим счастьем было бы найти в ком-то отражение своих мыслей, вообще всего, что когда-либо мелькало в голове, найти понимание и принятие.

Мне нестерпимо хотелось делить с ним хоть одну ниточку мысли, хоть кусочек чувства, хотелось найти что-то родственное моему, но я думал, что никогда не смогу поделиться тем, что ворочалось у меня в груди.

Чарующий, волнующий авангард. Это было предзнаменование грядущих изменений.