На Дилюка Кайя засматривался.

      Сначала — потому что не было выбора.

      Жизнь в Мондштадте была нова и, куда ни глянь, катастрофически «слишком»: слишком голубое небо и беззаботные поля; слишком добродушные люди, как будто не ведающие о жизни с камнем за пазухой; слишком сочные грозди винограда и слишком хрупкие кристальные бабочки; слишком вкусные ужины, где даже у горы стейков были своё имя и украшения; слишком мелодичные оркестры сверчков за окном, пока постель заманивала в сон слишком мягкими простынями.

      И алые волосы, яркие глаза — как апогей всего того «слишком», что лавиной обрушилось на Кайю.

      Решение смотреть на самое возмутительное, самое яркое явление новой жизни отливало смелостью на грани отчаяния (он тогда так тосковал…). Если этот чудный игрушечный мир думает, что может его сломать и подмять — то нет, он сожмёт зубы и будет каждый час, каждую возможную минуту смотреть на мальчика, который впитал своей кожей всё солнечное тепло — и делится им так щедро, словно не понимает, что всё это — брать за руки, водить среди виноградников, рассказывать, где на берегу можно подремать так, чтобы крио-слаймы не досаждали, а давали приятную прохладу, — уже совсем слишком!

      Но Дилюк, на которого Кайя засматривался уже через несколько лет, — о, это уже другое. Абсолютно, сладко другое: ни единой черты, которую хотелось бы приглушить и прикрыть, чтобы не сбивало с ног, не заставляло искать глазами…

      Кайя знал, когда начал именно засматриваться: было невозможно не заметить. А он, с первого дня появления в семье Рагнвиндр, был особенно внимательным к деталям. К себе.

      А Дилюк — Дилюк всегда был рядом, упрямый и яркий. Красивый — задолго до того, как Кайя вообще понял суть слова, которое долгое время валялось в самом пыльном углу его словарного запаса с пометкой «слишком бессмысленно».

      …Они тогда присоединились к сбору винограда. Было солнечно, но ещё свежо — строго один день, чтобы собрать виноград, и ни часом больше. Виноделие оказалось куда более тонким делом, чем можно было вообразить со стороны: оказалось, на вкус будущего вина может повлиять что угодно, вплоть до отсутствия полета бабочек над тёмно-зелёными листьями в полночь.

      Иногда казалось, что мастер Крепус так шутит.

      Иногда — нет, особенно когда наглядно демонстрировалась разница вин из разных урожаев, хотя сорт винограда рос и растёт один и тот же.

      И Дилюк — даром, что местные крио-слаймы вызывали в нем больше эмоций, чем семейное дело — впитал в себя все правила-суеверия. Сын своего отца.

      (Все ли сыновья похожи на свои корни?)

      Кайя поставил наполненную корзину на землю и сладко, до хруста потянулся, разминая руки. Хотелось то ли воды, то ли сначала донести почётную ношу, а потом выпить воды — комфорт или скорость, вот какой выбор.

      Дилюк остановился рядом, и не думая опускать свою переполненную корзину с плеча — вот же… пигалица огненная. Кайя уже перегнал его в росте, но силы в невысоком Дилюке было на двоих.

      — На виноград даже дышать нужно с особенными мыслями, чтобы вино было особенно хорошо. Не кисните, сэр Кайя.

      Зараза. Воспитанная зараза!

      Кайя показательно фыркнул: Дилюк всегда дразнил беззлобно, но то ли дело в нахальных совиных глазах, то ли в тёплой улыбке — от непритязательных поддразниваний всё равно подгибались колени. Или щекотало под рёбрами?

      Как славно, что Кайя и сам был не промах. Шутка ли — годами смотреть на одного-единственного, какой-никакой, а иммунитет к чужой «слишком» доброте выработаешь.

      — Тогда позволит ли молодой мастер одному простому рыцарю взять на себя ответственность за вкус этой партии вина?

      И подмигнул, прослеживая взглядом открытую бледную шею, влажную от испарины. Ну хоть на сбор урожая капитан Рагнвиндр не стал застёгиваться на все пуговицы, открыв миру нетронутую солнцем кожу!

      — Хм-м, — Дилюк показательно прищурился, задумчиво касаясь пальцем уголка рта. Но глаза — свет и смех.

      Слишком красиво, чтобы быть правдой, да?

      — Простому рыцарю я никак не могу такого позволить. А вот своей семье — вполне, — легко подцепил крупную гроздь из своей ноши и качнул ею перед лицом Кайи, лукаво улыбаясь.

      — Дышите глубоко, мастер Альберих.

      …Кайя не мог дышать. Дилюк разве что не жонглировал своим двуручным мечом, но в словах всегда был чуточку неловким, предпочитая обходительную вежливость, которая была по-своему обаятельной, но всегда держала на расстоянии вытянутой руки — не подобраться, не прижаться.

      Но иногда он, расслабленный и свободный, мимоходом бросал такое — и Кайя не знал, куда дышать, как смотреть.

      «Моей семье».

      «Ты — моя семья», — так просто, без пафосного апломба, словно речь о повседневных тренировках. Нет сомнений — для Дилюка это факт, естественный, как цвет собственных волос и голубое небо над головой.

      Семья.

      До «слишком» у Кайи были слабые связи с этим словом, всё было сложно и темно… Был клан, от которого осталось слово и пепел сожалений и надежд.

      Но несколько слишком тёплых лет показали, что семья — это про доверие. Когда вместе плечом к плечу и на празднике, и в западне. Это про заботу. Когда Дилюк с волнением ворчит за не рану, царапину по касательной, а у самого — лицо в крови и одежда в подпалинах.

      Семью не предают.

      Но у него долг.

      У него клан.

      Спелые ягоды — слишком ровные, слишком крупные, — покачиваются перед глазами. Матовые фиолетовые бока — маленькие дыры в Бездну.

      Глаза Дилюка — большие, алые, теплые и внимательные.

      «Век бы на него смотреть».

      Кайя выдохнул и вздрогнул, услышав тихий смех.

      — Как доверять каким-то посторонним рыцарям, если сейчас молодой мастер дрожит и переживает, потому что подышал на ягоды? Кайя, этот виноград сажали в определенном месте, время, и собрать его нужно именно сегодня. Обещаю, ты не испортил целую партию, каким бы скорбным твоё лицо сейчас ни было.

      Семья — это про поддержку. Сделать шаг в сторону, ловко отвести от тревожных дум, согреть — и терзать вызванным желанием всё рассказать.

      Там, где Дилюк мягко ставил его своей семьей, Кайя был не на своём месте. Чужая темная вставка, вырезанная из неприглядной истории и до смешного нелепо вставленная в пастораль картины Мондштадта.

      Рассказать?

      У него долг.

      Семья.

      Клан.

      — Иногда мне кажется, что твоё равнодушие к виноделию — наглое притворство, — ложь. С двуличием у Дилюка всегда было плохо.

      — Оно нравится отцу — и я не могу не оценить… хоть что-то, — беззаботное пожатие свободным плечом. — Нельзя не отозваться на чужую страсть. Она завораживает.

      — Мастеру Крепусу и рыцарство по душе.

      — Да, и рыцарство нравится мне больше, — согласился Дилюк и, балансируя с корзиной на плече, забрал гроздь винограда и, запрокинув голову, прихватил губами нижние ягоды.

      Те, на которые дышал Кайя.

* * *

      Кайя присоединился к работникам винокурни с утра — у тех даже вопросов не возникло, капитана кавалерии народ любил. Люди, знающие лишь жизнь без камня за пазухой. И вот он собирал грозди винограда — бережно срезал каждую, ощущая в ладонях тяжесть ягод, пропитываясь сам их сладким запахом.

      Пленительное зрелище — прикладываться к искусству создания вина и знать, что эти идеальные тёмные красотки пойдут не на виноградный сок. Хотя бы их большая часть.

      О том, что Дилюк моментально узнал, что он здесь, а после и наблюдал, Кайя не сомневался и просто наслаждался: утоптанной землёй под ногами; витками усиков и зеленью листьев, задевающих бедра и плечи; нытьём мышц рук и знанием, что он — вон там, в тени дерева, непоколебимый и строгий.

      Стоит.

      Смотрит.

      На него.

      Поставив наполненную корзину на порог винокурни — одну из последних, время сбора подошло к концу и все проделали отличную работу (Кайя ещё припоминал лекции о том, что урожай нужно собрать очень быстро, ведь идеальное состояние ягод не длится долго, а испортить их — и будущий вкус вина — может даже не вовремя осевшая влажность или небрежность при срезании) — Кайя взял гроздь ягод с самой верхушки. Ягоды были крупными, глубокого фиолетового оттенка, и в них хотелось впиться зубами даже при полном понимании, что рано — им бы как минимум забродить, чтобы стать по-настоящему интересными на вкус.

      Идти по протоптанной тропинке, пока бабочки заново слетаются на растревоженные угодья, было отдельным удовольствием.

      Вон он — прислонился к стволу, стоит, несгибаемый и строгий, весь в чёрном — Кайя свой вычурный верх сбросил с самого начала и щеголял в одной расстёгнутой рубашке. И её мог бы снять, но не хотел лишних сплетен молоденьких впечатлительных горничных — по крайней мере не таких и не сегодня.

      Дилюк смотрел на него — тень скрывала верхнюю часть лица, выставляя напоказ расслабленный изгиб губ, но не смогла полностью затемнить ярких, горящих закатным заревом глаз.

      Кайя на Дилюка засматривался.

      Дышал.

      Касался — пока скармливал ягоды винограда, одну за другой; пока, деланно невзначай, распускал чужой небрежный хвост; пока его самого кусали за кончики испачканных соком пальцев.

      Глаза в глаза.

      Кайя не мог насмотреться.

      Он был на своём месте.