Пора бросать, хотя вообще не стоило и начинать.

Не кашляет. Лёгкие не рвутся наружу. Понимает, что это уже тревожный звоночек, но сигареты теперь и в правду успокаивают.

Подставляет лицо под порыв ветра, что шастает по крышам, словно он здесь хозяин. Так, по сути дела, и есть. Он гулял здесь задолго до того, как построили этот дом, квартал, район, да и город в целом. Только он может ходить-бродить где и когда вздумается; хлестать по щекам проходимцев, что курят на крыше втихаря от матери, хоть те и знают, что, узнав, она расстроится.

Пустой белый пакет скачет по тротуару и запинается о каждый выступ; хватается, пытаясь остановиться, но проказник-ветер уносит далеко, без его на то воли.

Ветер самостоятельный, независимый. Появляется и исчезает, когда захочет. Чимин знает человека с похожими повадками: независимостью, холодом.

Мин Юнги — как осенний ветер, что, сначала, ласкает тебя тёплыми мазками воздуха по щекам, треплет волосы, щекочет, пробираясь под одежду и оставляет россыпь мурашек по всему телу, а потом, ни с того ни с сего, начинает набирать обороты, толкает тебя из стороны в сторону, бьёт по лицу сильными потоками, заполняет холодом лёгкие и нещадно пробирается уже не просто под рубашку, а пронизывает до самых костей, покрывает инеем или моросью все внутренности.

Мин Юнги — как осенний ветер. Появляется, когда и каким хочет. Непредсказуем, нежен, обманчив и непостоянен.

Его можно понять, но не хочется.

Хочется, чтобы он поутих, но кто же способен остановить ветер?

Половину сигареты выкуривает сам, а вторую оставляет на произвол судьбы: воздух бьёт по огоньку, стремительно сокращая расстояние до фильтра. Ветер уносит сигаретный дым в никуда, и в это никуда смотрит Чимин: следит, зарисовывая в памяти обратный путь, которого на самом деле-то и нет. Парень знает, что уже заблудился, когда пошёл следом за ветром. И не то чтобы он сопротивлялся. Оказывается, бежать в никуда за чем-то невидимым глазу — так занятно, опасно и интересно.

Снова пропал с радаров. После отправленного тем же вечером Чимином текста, прислал смайлик и больше на сообщения не отвечал. Вот так просто.

Прогноз погоды подскажет о том, где сейчас бушует ветер, но не Юнги. Обидно. Надо бы в метеорологии завести такую штуку. Было бы неплохо знать, когда блондин спокоен, а когда способен склонить деревья к земле.

Тэхён теперь не отлипает от Хоупа, а Чимин вообще-то соскучился. Немного совсем, что в животе чуть покалывает от обиды. Одиночество в последнее время сильно давит, а матери всего не расскажешь. Понять-то, может, и поймет, да вот стыдно немного. Хотя, она и так уже догадалась обо всем. Причём, уже давно.

Сначала, хотела оставить Чонгука, когда парни перешли в первый класс старшей школы. Там их дружба особенно обострилась, и мать, видя переживания сына, норовила поселить Чонгука у них.

Вторым был Тэхён, но тут она сразу промахнулась. Или она просто хотела оставить парнишку себе, но в качестве цветочка, коим можно любоваться и который создаёт атмосферу уюта в доме.

А потом случился Мин Юнги. Его-то мать до сих пор хочет себе оставить. Спрашивает, как бы невзначай, как там у Чимина дела с этим блондином, а тот всё отмахивается и переводит тему. Мать не настаивает и согласно кивает; ждёт, когда сын расскажет всё сам.

А Чимин бы и рад поделиться всем, но нагружать проблемами и без того загруженную мать ему не хочется. Так и живёт, переваривая всё в себе.

Небо противно серого цвета и, кажется, вот-вот вновь разрыдается. Чимину надоела эта погода. И почему только осенью природа дарит столько дождя земле? Словно копит влагу три сезона и затем топит города, портя настроение людей ещё больше.

Размазывает пепел по влажному кирпичу, оставляя чёрные следы и дорожку перетёртого недогоревшего табака. Фильтр рвёт на маленькие кусочки и крошит в старую жестянку, которая совсем недавно валялась под ногами.

Выступление Юнги уже завтра, а Чимин не знает, можно ли ему вообще туда идти. И не то чтобы он ждёт какое-то особое приглашение, просто банальное СМС «приходи туда-то во столько-то» или «не явишься — прихлопну» вызвали бы в Чимине столько эмоций, что он пошёл бы собираться уже сейчас и ночевал под дверьми клуба, чтобы первым пройти и занять лучшее место. Но телефон предательски молчит и ежеминутные взгляды на экран ситуацию не спасают.

Да блондин же просто занят: четыре дня всего, чтобы отрепетировать новую песню.

Чимин любит находить оправдания поступкам других людей. Чонгуку находил долго, и вот что из этого получилось. Не хочет, чтобы всё было так с Юнги, но и быть навязчивым, обузой Чимину тоже не улыбается.

Глубоко вздыхает и понимает, что ветер прекратился. Совсем. Деревья резко замерли, а пакет, что недавно пинался о бешеные порывы, забился в углу.

Ветер стих слишком резко. Ещё минуту назад он порывался оторвать здание от земли и поднять его над городом, а сейчас звенящая тишина давит с такой силой, что уши в трубочку свернуться готовы.

Вздрагивает, когда трель телефона оповещает о входящем звонке. Внутри всё переворачивается сначала от испуга, а потом от неизвестности. Номер Чимину не знаком и брать трубку, если честно, не хочется совсем, но что-то внутри говорит — нет, кричит! — о том, что звонок важен, что звонок может быть от него.

— Алло?

— Это я.

Голос Чимин узнаёт не сразу, а когда до него доходит, становится как-то дурно.

— Хосок? Откуда у тебя…

— Чимин…

Договорить не дают. Произносят имя с такой грустью и усталостью, что парень просто сильнее обхватывает пальцами и без того шаткие перила, пытаясь найти в них опору. Слушает тяжелое дыхание на том конце и проглатывает ком в горле.

— Что?

Выговорить простое слово даётся с трудом. Понимание просачивается через стену неверия с какой-то неимоверной скоростью, что Чимин попросту не успевает его остановить. Очередной тяжёлый вздох и плохо скрываемый всхлип окончательно ставят все точки над "i", и Чимин закусывает губы, опуская голову.

— Когда?

— Полчаса назад. Я сейчас в больнице, вместе с госпожой Мин и бабушкой. Я буду с ними, а ты, пожалуйста, найди Юнги. Он… С ним… Я доверяю его тебе. Найди его, прошу.

И отключается так же резко.

Стоит, не шевелясь, и всматривается в асфальт на тротуаре. Руку всё ещё держит у уха, так и не удосужившись опустить телефон. Какие тут могут быть репетиции? Кажется, что эти дни он даже не притронулся ни к гитаре, ни к листам бумаги; не посмотрел в сторону студии или всего того, что как-то связано с музыкой.

Цепляется за слова Хосока: надо искать. Найти его. Неважно где, главное — найти. Схватить и не отпускать.

Воображать, что сейчас чувствует Юнги — бесполезно, Чимин всё равно не поймёт до конца. Ветра нет совсем, и Чимина как прошибает. Он срывается с места, роняя жестянку на шершавую крышу, чуть не наворачивается с лестницы, когда пытается открыть своё окно; шмыгает носом и моргает часто, смахивая ресницами подступающие слёзы.

— Ну, давай же!

Кричит и дёргает раму. Та со скрипом нехотя поддаётся, и парень вваливается в комнату. Радует, что матери нет в квартире, что она на третьей смене подряд. Чимин сейчас этому очень рад, потому что объяснять внезапно нахлынувшую чёрной волной истерику не хочется совсем. Просто не можется.

Несётся в коридор, застегивая тонкую куртку на ходу и пихая ватные ноги в кроссовки. Те плохо поддаются и капризничают, не желая надеваться.

— Ну, давай же!

Вновь кричит и промакивает шершавым рукавом щёки. Неважно куда идти, бежать, ползти — он пойдет, побежит, поползёт. Он обыщет весь город, но найдёт его. Не даст упасть, уйти, убежать, сникнуть, прекратиться, как ветру. Ни за что!

Хватает ключи из миски и дёргает цепочку, но и она ополчилась против парня: заедает, скрипит, не желая выпадать из паза. Срывает её безжалостно, сам не понимая, откуда столько силы. Или просто та уже доживала последние мгновения, кто знает.

Распахивает дверь и вываливается из квартиры, теребя в дрожащих руках связку. Застывает на месте, так и не удосужившись закрыть дверь.

Замирает, с силой сжимая ключи. Смотрит на развязанные шнурки не своих кроссовок; видит щиколотки в измазанных джинсах, переводит взгляд на содранные в кровь костяшки, что лежат на коленях. Видит макушку в красной кепке и поникшие плечи. Смотрит на Юнги, что сидит у стены — напротив двери квартиры Чимина — и пытается понять, не глюк ли это.

Первая мысль — запустить связку ключей прямо в предполагаемый глюк. Вторая — подойти. Делает то, что умнее.

— Юнги?

Не шевелится и просто смотрит, как некогда широкие плечи вздрагивают, а из-под кепки появляется бледное лицо, бледнее, чем обычно. Это лицо смотрит отрешённо куда-то сквозь Чимина и медленно моргает. Истерзанные руки опускаются по швам, ладони ложатся на пол, а ноги вытягиваются почти на всю ширину коридора.

— Привет.

Отрезает и улыбается измученно. От этой улыбки Чимин хочет вздёрнуться на месте. Делает неуверенный шаг навстречу и приседает напротив, выставляя руку. Ему хочется всего Юнги собрать и уложить себе на ладонь, а потом прижать к груди, чтобы тот чувствовал всё тепло, что только есть у Чимина.

Смотрит на протянутую руку и прикрывает глаза, вставая самостоятельно.

Поднимается следом и проходит в квартиру за Юнги.

Рефлекторно, зайдя в кухню, щёлкает чайник и садится напротив Юнги, что пристроился на уже облюбованном им некогда месте. Молчат, слушая размеренное шипение закипающей воды. Чимин смотрит на Юнги, а тот — на переплетенные окровавленные пальцы рук.

Ставит чашку с тёплым чаем перед блондином и пододвигает ему печенье в сопровождении всё того же старого доброго молчания. Наблюдает, как Юнги берёт бисквит, вертит его в руке и опускает в чай, держит там, пока сладость не пропитывается настолько, что огромным куском не опадёт на дно чашки.

Топит печенье. Топит себя.

Опускает голову и с силой сжимает кулаки. Остатки бисквита рассыпались, растеклись по столу, а остатки сознания давно где-то растворились. Может, осели на дно вместе с печеньем? Кто знает.

Боязливо тянется через стол и накрывает ладонью кулак блондина. Тот перехватывает, переплетая пальцы крепко, а второй рукой стягивает кепку и с силой швыряет её куда-то в угол кухни. Тянет Чимина на себя неуверенно, в молчаливой мольбе просит опору, потому что стул, кажется, уже не держит.

Поднимается неуклюже, руки не выпуская; встаёт вплотную, прямо напротив Юнги, и прижимает светлую голову к своей груди; кладёт щеку на макушку и дрожит вместе с блондином. Гладит по широкой спине, пытаясь успокоить; не против, когда бока с силой сжимают — терпит. Подавляет свои собственные и душой впитывает чужие слёзы. Сердцем втягивает в себя крики, срывающиеся с искусанных губ. Давит на светлый затылок, притягивая ещё ближе, хоть больше некуда.

Чимин понимает, почему он не остался с матерью и бабушкой в больнице: не готов делиться с ними своей болью. Жалеет их, принимая решение сбежать и перебеситься самостоятельно.

Самостоятельно приходит к Чимину, не понимая, как вообще оказался у двери его квартиры. Не понимает, почему сейчас сидит здесь, хотя должен быть с ней. Увидеть в последний раз и попрощаться уже наконец.

В ушах всё ещё гудит корабельным гудком этот монотонный, протяжный писк, оповещающий об остановке сердца.

Юнги стоял, ожидал, когда на приборе эта полоска скакнёт вверх, как за ней метнётся другая, пусть и короче, но прямая линия всё продолжала и продолжала выть, кажется, на всю больницу и скользить по экрану непрерывной прямой.

Трусливо сбежал, а не подошёл к матери. Не обнял и бабушку, что так же неустанно следила за экраном. Ринулся прочь из палаты, из больницы. Бежал долго, пока не наткнулся на стену и не успокоился, пока не разукрасил её своей кровью.

Как пришёл к Чимину, да и зачем — понимает и не понимает одновременно. Думать и мириться с происходящим не хочется. Не можется.

*

Сидят на полу возле холодильника. За окном барабанит дождь, подгоняемый лёгким ветерком, что бушевал некоторое время назад.

— Тебе нужно к ним, Юнги.

Поворачивает голову и смотрит на белёсую макушку, что пристроилась на его плече. Мнёт чужие длинные пальцы в своих, ковыряя запёкшуюся кровь возле ранок. Больше чувствует, чем слышит тяжёлый вздох и лёгкий кивок.

— Иди помой руки, не пугай мать ещё больше. Я пока тебе такси вызову…

— Идём со мной…

Шепчет в ответ и чуть голову поднимает, поглядывая покрасневшими глазами на Чимина; голос сел от продолжительных надрывных криков.

— Не думаю, что я…

— Без тебя, боюсь, не справлюсь…

— Хорошо, — перебивает резко и поджимает губы. — Иди умойся, я вызову нам такси…

***

А на фото улыбка Соль — два ряда белых, чуть кривоватых зубов с одним отсутствующим клыком. Чёрные как смоль волосы развевает ветер, а рукой она придерживает любимую красную кепку. Глаза — две щёлочки-полумесяцы, как у Юнги. Смотришь на её фото и слышишь смех, отворачиваешься хоть на секунду — слышишь шкрябание металлических палочек по тарелкам с поминальной едой. Сразу же отворачиваешься от людей в монохромной одежде, что переговариваются тихо меж собой и причитают о несчастной судьбе малышки. Смотришь на счастливое детское лицо в оправе из живых белых цветов. Если бы не чёрные ленты, то… Если бы только не они.

***

За толстым стеклом рядом с урной, где выгравировано имя Мин Соль, лежит небольшой водяной пистолет, что Хосок очень не любил, потому что эта мелкая постоянно, при любом удобном случае, норовила окропить его не только водой, но ещё и колой, соком, а однажды и духами, потому что ей как-то раз показалось, что Хоуп недостаточно вкусно пахнет. Попало в тот раз Соль вдвойне: от матери, потому что духи — это святое, и от Хосока, потому что он не любит слишком сладкий парфюм.

Красная кепка надета на урну, а по козырьку расклеены все конфетные «друзья, что навсегда останутся с ней». Они с Суён нашли эти конфеты случайно, когда решили накупить разных сладостей на честно заработанные карманные деньги.

Соль тогда неделю мыла посуду не зная, что за ней перемывает Юнги. Она старалась и протирала пыль на шкафу, сидя на плечах опять того же Юнги. Довольная своей работой, рассказывала Суён, что её хвалили и дали даже больше, чем обещали. Первой увидела ту, что с коалой на упаковке и сразу же окрестила её Намджуном. Плюсом ко всему оказалось, что и конфеты, оказывается, вкусные, наклейки так хорошо переводятся на кожу и так плохо отмываются. Мама сильно ругалась, когда тёрла мыльной мочалкой раскрасневшиеся руки, ноги, а, бывало, и шею, потому что Соль насмотрелась на Хоупа и решила «забить себе горло».

«Хард лезгинка!» — кричала она, когда впервые разукрасила себе шею альпаками и розовым кроликом. Юнги с Тэхёном тогда переглянулись и посмеялись, поправляя, что правильно будет треш полька*, а потом дружно добавили, что ей идёт.

Теперь вся Соль за этим толстым стеклом, а все воспоминания о ней в мыслях и сердцах чуть ли не всего района.

(Не)долгое время спустя

Никто вам не скажет, сколько нужно и можно страдать и тосковать по тому, кто уже никогда не вернётся. Для кого-то и всей жизни будет мало, чтобы пережить эту боль, как, например, для родителя.

Да, мать Мин Юнги улыбается, желая сыну доброго утра и кивая на рисоварку, откуда клубится тонкой струйкой пар, но сама всё ещё по инерции берёт дополнительную тарелку для дочери. Не специально, по привычке. Юнги улыбается в ответ и накладывает себе добрую порцию, потому что есть хочется адово. Бабушка встала раньше петухов, но уже скоро вновь ляжет спать, потому что делать всё равно больше нечего.

Спорят с внуком о том, что пора бы и за ум ему взяться, да девушку себе найти, а Юнги всё отмахивается и говорит, что скоро у него их толпа будет, вот тогда пусть она ему сама и выбирает невесту.

Мать протирает тарелку и хитро ухмыляется, глядя на сына. Он делает вид, что не замечает ничего и уплетает рис с двойной скоростью, чтобы поскорее смыться в тату-салон к Сокджин-хёну, ведь скоро там соберётся вся компания.

Хватает рюкзак, где покоится только тетрадь, исписанная вдоль и поперёк нелепыми, гениальными, неуклюжими и великолепными строчками, из которых совсем скоро сложится не менее крутой текст. На носу конкурс с возможностью подписания контракта, и на этот раз им удастся не только выступить, но и победить. Юнги уверен.

Да, на тот конкурс они не попали, но вины в этом ничьей, конечно, нет.

Чмокает бабулю в макушку и говорит, что она пахнет пирогами. Шутит в ответ, что в те, что печёт, добавляет частичку себя. Юнги оценивает чёрный юмор бабушки и понимает, в кого такой пошёл.

Целует мать в щёку и просит не перетруждаться, потому что скоро блондин возьмёт всё на себя и ей вообще не придётся больше работать. Та бьёт его полотенцем по ноге и смеётся, говоря, что хочет себе личный авто с водителем.

Юнги обещает самолёт в придачу и выбегает из квартиры, придерживая кепку на лету.

*

— Тэхён, опаздываем!

Чимин кричит и подпрыгивает на месте, мотаясь на пороге от косяка к косяку.

— Мы никуда не опаздываем, успокойся ты… Не мельтеши! Я кроссовки ищу…

— Да эти надень и пошли уже, пока я не передумал!

— Будто Шуга даст тебе передумать. Ты ему, вообще-то, проспорил…

— Я не проспорил! Я сам захотел! Тэхён, а это больно?

Тот чешет бровь и пожимает плечами.

— Без понятия, никогда об этом не задумывался… Ты у Юнги спроси, он-то в этом — ас!

— Ага, и дать ему ещё один повод для шуток надо мной? Нетушки, спасибо…

Тэхён смеётся, глядя на обеспокоенное лицо друга, и встаёт, произнося заветное:

— Всё, идём делать тебе тату!

*

Ёрзает на стуле и морщит нос от парящего в воздухе облака никотина. Чимин вроде как бросил пару месяцев назад, потому что на очередной пробежке стало как-то тяжко. Смотрит, как Сокджин роется в ящике и что-то оттуда вытаскивает.

— А иглы стерильные?

Понимает, что вопрос тупее некуда, но страшно же. Обстановка вокруг, если честно, доверия не внушает, да и сам Сокджин — тоже. Бровь приподнята, шапка вязаная набекрень с булавками по всему периметру; меж пухлых губ зажата зажжённая сигарета, а татуировка слезы на левой скуле вообще из колеи выбивает. Чимину вроде и пора бы смириться, что теперь его окружают разрисованные люди, да только вот получается не очень хорошо.

— Я похож на человека, который может позволить себе новые иглы для каждого нового чувака, что пришёл набить себе сердечко на жопе? А как же старый добрый столбняк? А как же СПИД? Это же так круто! Это так привлекает клиентов…

— Хён, прекращай его пугать! Он и так уже бледнее некуда! Чимин, он так шутит, не обращай внимания, ты привыкнешь…

— Ладушки.

Мямлит и смотрит на Тэхёна, что ринулся вступиться за него. Может Чимин уйти, пожалуйста?

— Сердечко на жопе?

Юнги, что сидит за соседним столом, услышав это, интересуется у Чимина и многозначительно так бровь поднимает, от чего Чимин начинает нервно играть желваками.

— Да какое в жопу сердечко! Нет! Вот это хочу!

Одаряет блондина гневным взглядом и пихает под нос Сокджина телефон с изображением. Тот даже сигарету изо рта роняет и матерится, стряхивая пепел с джинсов.

— Может, лучше сердечко?

— Нет.

— А почему… это?

Чимин косится на телефон, что держит в руке Сокджин, с интересом разглядывая картинку; оборачивается на Тэхёна, что спорит с Хосоком насчёт какого-то фильма и тихо радуется, что эти двое наконец-таки во всём окончательно разобрались.

Чимин смотрит на Намджуна, что смиренно сидит в углу салона и читает книгу, изредка косясь на друзей и попивая кофе из большой кружки.

Чимин смотрит на Юнги. Изучает его крепкие руки, что лежат на столешнице; изучает тонкие длинные пальцы, которые вертят ручку и вот-вот напишут что-то гениальное. Чимин невольно улыбается, глядя, как губы блондина приоткрываются, тараторя понятные пока только ему слова.

Проспорил ли Чимин, хочет ли сам — не важно. Он сейчас сидит здесь, с людьми, которых по праву может назвать своими друзьями, и он счастлив.

Не отрываясь от рассматривания блондина в красной кепке, говорит:

— Это была моя первая тату и, к тому же…

Улыбается, когда Юнги отрывает глаза от тетради, видимо почувствовав на себе чужой взгляд, и смотрит смущённо на Чимина, поднимая уголки губ вверх в ответ. Эта улыбка давно засела в голове и, кажется, никогда её образ не сотрётся из памяти.

Заканчивает фразу, а по телу миллион мурашек разбегается от уверенности в собственных сказанных словах:

— … и, к тому же… Я люблю печенье.