Давит ладонями до появления белых вспышек перед глазами. Больно, но зачем это делает — не понимает. Или не хочет. В любом случае — ощущения не из самых приятных, а это уже хороший знак. Что что-то ещё всё-таки осталось, а не кануло в лету вместе с десятью годами дружбы.

Идёт вперёд, а перед ним, как и прежде, расступаются. Смотрят всё так же с опаской, но нет в глазах того восхищения, что проскальзывало ещё неделю назад. В чёрных зрачках ребят скачут искры презрения и насмешки, жалости и безразличия.

Он идёт — выбора-то нет, — подходит к шкафчику, пальцами не спеша перебирает замок, вводя код, глушит шёпот, что доносится до его ушей со всех сторон. Косится на правую дверцу, что измалёвана несмываемым чёрным маркером. Надписи кое-где чуть стёрты: он самолично их тряпкой оприходовал под строгим взглядом и контролем учителя Ким Намджуна, потому что нельзя портить казённое — школьное — имущество. Татуировкам и граффити место только на коже.

— Я тебе этот детородный орган на лбу нарисую этим самым маркером, если через пять минут он всё ещё будет тут, — говорил учитель Ким, тыча в висок Тэхёна.

А ведь мог нарисовать, на раз-два, только волю дай и соджу в пиво подлей. Намджун ещё за тот раз на вечеринке Тэхёну не отплатил, а очень хочется. Но, раз первый на вписке уснул, то благодари, что не налысо побрили. Ким Намджун ещё дождётся своего часа и проявит свои художественные способности на вечно улыбающейся моське Тэхёна.

Драил его шкафчик старательно: смывал и органы детородные, где он самолично волосы подрисовывал, и только понятный им троим шифр — название группы, завуалированное, странноватое, что родилось на одной из таких посиделок.

Тэхён его придумал. Точнее, выпалил, а Юнги додумал.

— У меня, блять, не мозги, — стонал Тэхён, припадая головой к косяку в тату салоне Сокджина и подавляя подступающую к горлу рвоту, — а размякшее печенье какое-то.

Наклюкался тогда он знатно, и переваренное имбирное печенье в унитаз смывал под собственные завывания о том, что пить отныне будет только воду.

Был частью группы, и когда стирал это заветное Limp Bizkit не знал, что тем самым, сотрёт и себя из его жизни.

***

— Ну и что ты творишь?

— Не мешай, Хоуп, лучше отвёртку передай. Да не эту, другую! Там, справа посмотри. Нет, правее… Да блин, Хосок!

— Не ори на меня.

— А ты не тупи.

— Чё, зубов много отрастил? Лишние?

— Только тронь мои зубы, я тебе такой ад устрою, что потом у нас на двоих их будет десять. Где все десять будут моими!

— Да ты охуел.

— Ну, в этом я тебя явно перерос… айщ, блять! Не в ребро мне отвёрткой тычь, а в руку дай. Я почти всё.

Язык для лучшего результата изо рта высовывает, подносит доску поближе к лицу и смотрит внимательно: колесо встало идеально, пару поворотов осталось, и дело в шляпе.

На то, как Тэхён усердно ремонтирует его прохудившуюся во всех возможных местах доску, Хоуп смотрит пристально, стараясь не упустить из виду ни одно его движение. Запоминает, впитывает, как губка, чтобы в будущем сделать также. Под подбородком чешет новёхонькое тату и носом фыркает, ближе к груди колени прижимает и ёрзает задницей на остывающем асфальте.

Среда, вечер, и излюбленная площадка пуста. В высотке неподалёку потихоньку гаснут окна, значит, время около семи.

Хоуп в колене ковыряется, кровь смахивает и кожицу сдирает.

— Руки, блять, убери, не то заразу занесёшь!

— Зараза к заразе не пристаёт. — И бровями играет под закатывающиеся глаза Тэхёна.

А у Тэхёна от таких вот телодвижений кишки в узел завязываются, а сердце в груди мечется, матерится и требует выпустить из этой клетки. Оно буйным малолетним преступником рёбра, как прутья, сжимает, силится между ними проскочить и воет, потому что не лезет, не выпускают. Сердце, как преступника, Тэхён держит за решёткой. Оно там на пожизненном заключении без права на помилование.

Потаённое желание, как адвокат, апелляциями раскидывается, орёт что-то о нарушении прав, потому что как тут сердце можно в неволе держать, когда он рядом? Разум же, как верховный судья, молотком по сознанию стучит и грозится за неподобающее поведение желание в депрессию изгнать, запереть рядом с сердцем и ещё штраф наложить в виде пары вёдер истерики.

Внутри Тэхёна целая правовая система, где каждый орган отвечает за какую-то эмоцию, а эмоция, в свою очередь, находится под крылом божьим — рассудка. Тэхён в рассудок очень верит, даже культ создал, поклоняется и свечки ставит, потому что удалось пережить ещё один день без происшествий рядом с ним.

А Чон Хосок — это одно сплошное нарушение общепризнанных тэхёновых норм; ходячая уголовно-наказуемая смесь, которую рассудок ненавидит и хочет запереть за решёткой, рядом с сердцем Тэхёна. Желательно — пожизненно, и снова без права на помилование.

В груди у Тэхёна места предостаточно — вся правая сторона свободна. Специальная клетка-соседка, которая пустует много лет; на двери которой не то что несмываемым маркером написано Чон Хосок, а выгравировано, выковано это имя.

— На, — сипит, помотав головой, и пихает в руки Хосоку скейт. — И катайся, блять, аккуратнее. В следующий раз это может быть твоя шея. — И тычет в ушибленное хосоково колено отвёрткой.

В ответ шипит и скалится, убирая рану подальше от «вездесующего» Тэхёна.

— Не бурчи, мамуль, всё зашибись. — Вскакивает, отряхивает штаны и проверяет доску, загрузив на неё своё бренное забитое чернилами тело и покатив вперёд.

Крестовую к груди прижимает и размышляет о том, что глаза ей выковыривать будет весьма удобно, потому что глядеть на Хосока нету сил уже ну никаких.

*

Смотрит на свои руки: чистые, с парочкой небольших мозолей. Ногти неаккуратно подстрижены, да и кутикула сухая, торчит возле пластины, а в некоторых местах даже кровоточит. Пальцы длинные, тонкие — на пианино играй или же хирургом становись. Вариаций — уйма. Руки чистые: шершавые, правда, немного, от резких порывов осеннего ветра.

Поднимает голову и ничего не видит: верхнее веко вздулось, глаза заплыли, синева по всему лицу расплескалась. Алые разбитые губы плотно сжаты — сдерживают скопившуюся во рту кровь, язык нащупал коренной. Шатается. Теперь будет двадцать девять и, наверное, трещина на челюсти. Берёт отцовскую бритву — старую, как жизнь, — лезвие достаёт и вздыхает тяжело. Чистыми руками к брови тянется, натягивает кожу возле, шипя от боли, и делает надрез. Кровь в глаз попадает, но не останавливается: надавливает, чтобы лишнюю выпустить и думает, что сказать матери, когда та вернётся от бабушки вместе с сестрой.

Отец, увидев Тэхёна, лишь головой покачает и скажет лучше держать удар в следующий раз. Пару блоков покажет и для закрепления даст оплеуху. Или просто так, для профилактики. Младшая сестра Суён глаза закатит и завоет, что снова Тэхён-дурак в драку ввязался и, как обычно, вышел оттуда с носом. Со сломанным или же просто разбитым. А вот мать переживать будет, и сильно, а Тэхёну оно не надо вовсе. Поэтому режет себя без сожаления, избавляется от синяков и признаков побоев. Потому что объяснять, за что ему прилетело, не желает и не будет ни при каких обстоятельствах.

Семье и так досталось уже: посреди ночи вызвали в полицейский участок и рассказали всё, как есть. Юнги и Тэхёна — на учёт, а Хосока — на условку. Юнги и Хосок — крепкие орешки, а Тэхён — крыса. Хосок — смотрит вроде бы его глазами: такие же чёрные и глубокие, но теперь вместо доверия Тэхён тонет в предательстве. Захлёбывается этим чувством, когда сидит посреди комнаты допроса и смотрит в упор на него. Лицо, вроде бы, всё то же: те же недовольно поджатые губы, нос прямой и грива чёрная, растрепанная. Под всё теми же тёмными бровями всё те же глаза, только вот вместо того, чтобы плескаться в них, как в надежде, он камнем идёт на дно, где его ждёт отныне только необъятное презрение.

В глазах Юнги — непонимание. Искреннее. Как так произошло? И почему Тэхён так сделал? Просто не верит, отказывается соглашаться с таким вот поворотом событий. Смотрит на Тэхёна пристально, не вслушиваясь в речь взрослых; смотрит выжидающе, словно готов выслушать все оправдания, потому что Тэхён просто не мог. После всего, через что прошли, что сделали, после стольких лет вот так вот взять и подставить. А Хосок почему-то верит, но почему — не ясно и самому Хоупу. Он взгляд отвести хочет, но не получается. То ли задушить мысленно пытается, то ли душу вытрясти, то ли высматривает надежду, которую всегда сам всем раздавал.

Его лицо бледное, без следа на румянец. Во взгляде — злоба и обида, ненависть и презрение. Губы поджаты, брови на переносице сошлись. Его лицо чистое, со скудной короткой мягкой щетиной, что собралась под носом и на подбородке.

Он смотрит на свои руки: костяшки разодраны чуть ли не до костей, кровь запеклась и своя, и чужая, под ногти залезла и теперь зияет чернотой.

Он под кожей, он на одежде алыми засохшими пятнами. Он в голове и всё никак не хочет оттуда выйти. Хочет поганой метлой прогнать, и прогоняет — бьёт не жалея, превращая его лицо в месиво, а свои кулаки — в пыль.

На его лице лишь блёклая надежда, что всё это — плохой сон, что он не избил своего лучшего друга за то, что этот лучший друг предал буквально всё.

Хосок навсегда запомнит тот взгляд Ким Тэхёна, когда они, сидя в участке, скованные законом, просто смотрели друг другу в глаза. И то, что увидел Хосок в глазах его бывшего лучшего друга, пустило мурашки вдоль позвоночника.

«Это правда», — говорили виновато глаза Тэхёна.

«Это конец», — отвечали хосоковы.

«Это пиздец», — выражал взгляд Юнги, и все трое были правы.

***

Вот так вот просто.

Сидит, свесив ноги с крыши, тарабанит пятками по влажному от дождя кирпичу и ковыряется ногтем в бетоне.

Это просто — игнорировать проблему и ждать пока она сама не свалит восвояси. Сиди себе, нацепив маску непричастности, и живи припеваючи. Не думай о неприятностях и они обойдут тебя стороной.

Это так просто — думать, что это просто. Не отдавать себе и своим действиям полный отчёт, строить из себя непричастного ни к чему.

Если бы это было так просто.

Утренний зной уже растаял в огненном зареве летнего солнца, когда вновь пришёл он: всё такой же взбалмошный, как и обычно, в любимой футболке с принтом волка на груди, что больше на решето похожа, но дорога сердцу, как память, потому что подарил Тэхён. Ему до одури приятно, что Хосок её носит практически не снимая, но на деле:

— Ты похож в ней на бомжа, Хоуп.

— И тебе привет, засранец.

Ступив на крышу со скрипучей пожарной лестницы, в пару шагов преодолевает расстояние и усаживается рядом с Тэхёном. Перил нет — поставят через неделю, а, значит, можно пока вдоволь насладиться свободой, свесив ноги с крыши, и тарабанить пятками по влажному от дождя кирпичу.

Всё такой же, как и обычно. Улыбается широко, толкая в плечо Тэхёна, чтобы тот подвинулся, хотя места предостаточно. Всё та же кепка козырьком назад и чёрные, сияющие глаза.

Игнорировать такое получается плохо. Не получается совсем, и Тэхён, чтобы дел не натворить, просто отворачивается, вглядывается в закат и щурится от выбивающихся из-за крыш лучей.

— Здесь весь день проторчал? — начинает издалека, прослеживая взгляд Тэхёна и упираясь руками в бетон по бокам.

Задевает мизинцем случайно, а Тэхёна как током прошибает: одёргивает руку максимально естественно и сцепляет её с другой в замок, сжимая его меж коленей.

— Угу, — кивает в ответ и растягивает губы в невинной улыбке.

— Полегчало?

В ответ только плечами жмёт и ёжится от порыва ветра. Во всех возможных местах футболка растянута, внизу зияют неотстирываемые пятна колы, а от принта не осталось и следа. Носит не снимая, потому что одолжил у Хосока на одной из посиделок и с тех пор так и возвращает.

Одна встреча стала роковой, но только лишь для Тэхёна. Хосок мало что помнит о том вечере, и Тэхён этому даже рад, потому что к щекам предательски кровь подступает, а сердце в ушах грохочет при одном только упоминании.

То ли в наказание, то ли от чего другого, с футболкой не расстаётся ни на день. Жалеет, правда, что пахнет она маминым кондиционером для белья, но Хоуп всегда рядом, чтобы перебивать запах морозной свежести сигаретным дымом, потом и дешёвеньким парфюмом.

Мама конечно ругается на Тэхёна. Говорит, что перед соседями стыдно, раз ребёнок в одной и той же одежде ходит вот уже второй месяц. Грозится футболку сжечь при первом удобном случае, а Суён так вообще в книжку майку с единорогом запихала и подарила брату со словами: «Добби может быть свободен».

А Добби очень хочет этой свободы, всеми фибрами её жаждет. Сбросить эти белые тряпичные оковы и ринуться куда-нибудь на побережье, чтобы просидеть там до конца своих дней. Но невидимое заклятье держит и не отпускает. Оно определённо самое сильное и должно находиться в списке непростительных, причём на первом месте, потому что обладает и щадящей, и убийственной силой одновременно.

Неделю назад поймал себя на том, как стоит перед огромной бочкой, где пламя миролюбиво горит, и держит в руке скомканную футболку. Отдать обратно — сил нет, а сжечь — считает неплохим решением. Так хотя бы не будет возможности вернуть её назад.

Добби не хочет свободы, на самом-то деле. Добби хочет, чтобы тот, кто им владеет от и до, наконец-таки полюбил его.

Вот так вот просто.

***

— Ты пиво взял?

— Я по-твоему на дебила похож? Первым делом его в рюкзак положил!

— Я в Пандору его поставлю, дай сюда и сходи пока Хоупу помоги. Он с теликом совладать не может.

— Всё я могу! Тут просто провода не дотягиваются!

— Кто, блять, вообще додумался холодильник Пандорой назвать?

— Сокджин, вообще-то. После того, как однажды вместе с замороженным горошком достал из морозилки шуруповёрт и гипс Хосока. Никогда не знаешь, что тебя может там поджидать.

— Я уже говорил, что вы больные?

— Каждый божий день. Иди помоги Хоупу, не то я слышу запах жжёной проводки, кажется.

— Это у него подгорает…

— Я всё слышу, блять!

Этот «матч века» на самом-то деле интересен только Юнги и Хосоку, а остальные просто выпить пришли. Тэхён вопреки издевательствам со стороны приятелей, посасывает пиво через соломинку, смакуя на языке приятную горечь, и тупо пялится на экран. В баскетбол он любил играть, а не смотреть. Любил быть причастным к чему-то, а не отсиживаться на скамье запасных, а уж тем более наблюдать за действием со стороны.

Градус в крови повышается параллельно с интересом к окружающим его вещам. Сокджин с Намджуном о чём-то бурно спорят, — нет, дискутируют — Юнги перебирает струны и что-то шепчет себе под нос, а Хоуп, добивая четвёртую банку крепкого втихаря от Намджуна, рассказывает Тэхёну об очередной своей пассии.

Тэхён правда слушает внимательно и правда старается не придавать этому ну никакого значения, потому что девчонки у Хосока дольше чем на один вечер не задерживались, но всякий такой рассказ для Тэхёна, как первый — такой же больной.

— И вот где нормальную найти, не знаешь?

На балконе, свесив руки через перила, Хоуп курит и выдыхает дым вверх. Столп этот подхватывает тёплый летний вечерний ветерок и уносит прочь, прихватывая с собой и терпение Тэхёна.

— Может, пора искать их не в клубах?

Скалится в ответ и забирает сигарету, затягивается глубоко и не дышит какое-то время, надеясь, что дым сможет выкурить из головы все мысли о Хосоке. Но тот стоит рядом и с интересом вглядывается в лицо друга, щурится пьяно и бровь вскидывает.

— А, может, мне твою Суён подождать? Она ж как ты, только в женском обличии.

Тэхён давится никотином так, что аж слёзы выбивает. Стучит по груди, силясь забить как молотком обратно вырывающееся наружу сердце, и смотрит на Хосока потерянно.

— Охуел? — отрезает и смахивает влажные дорожки со щёк.

— А что такого? Был бы ты бабой — я бы не задумываясь женился.

— Да ты больной. И сестру мою не тронь, не то твой друг меньший окажется в ближайшем мусорном ведре.

— Полноте, Тэ, — в плечо толкает, а затем к себе резко пододвигает и закидывает руку на плечо, прижимая. — Неужели мне — твоему лучшему другу — ты не доверишь свою сестричку?

А Тэхён молится, чтобы Хоуп пульс не прощупал, потому что тот маленьким барабанчиком стучит и эхом по всему телу разлетается.

— Ты с проводами-то совладать не можешь, а тут сразу живой человек. Нет, не отдам Суён, перебьёшься…

— А я вот тебе доверяю, — не слушая пререкания, продолжает Хосок. — Всего себя: от и до, понимаешь?

И тишина вдруг вокруг абсолютной становится. Внезапно так, быстро. И пульс стучать перестаёт, дыхания не слышно — ничего. Голову медленно поворачивает и натыкается на пристальный взгляд двух карих глаз, что в темноте вечера кажутся аспидно-чёрными. И во взгляде видит её: правду, неподдельную и такую искреннюю, что ком в горле достигает размеров баскетбольного мяча, что сейчас о ступню трётся.

— Я тоже, — только и удаётся выдавить из себя.

Он не ближе, чем обычно, да и поза привычная, житейская даже. Они вообще как сиамские: кажется, что срослись боками и только на пару часов становятся одинокими, чтобы поспать, а то и вовсе сутки напролёт бок о бок. Но сейчас Тэхёну ощущается всё иначе: хосокова футболка и так жжёт кожу каждый божий день, так тут ещё и сам хозяин пристроился. Весь Тэхён надеждой пропитывается, что, может быть сейчас будет как-то иначе? Что Хосок не расплывётся в улыбке как обычно и не ударит кулаком в плечо, добавляя любимое: «засранец»; что «доверяю всего себя» означает нечто иное, хотя бы отдалённое, и что искры от сигареты, что пляшут в его глазах, — это другой огонёк, тот самый.

***

В коридоре многолюдно. Прослышали о чём-то, видимо, и выползли из классов посмотреть. А Тэхёну только зевак не хватало.

Мама и так прописала курс из пиздюлей и домашнего ареста на два месяца; причитала, что набедокурить так перед самой школой — это что-то из ряда вон. Переживает сильно. Очень. И за Тэхёна, и за Юнги, но за Хосока особенно. Что с ним теперь будет она и подумать боится. А теперь ещё и разукрашенное лицо сына. Мать, конечно, догадывается, кто мог это сделать, но силу отрицания недооценивать нельзя. Друзья же, не мог Хосок так поступить и сорваться на Тэхёне?

Хоуп и не хотел срываться, да вот только Тэхён спровоцировал. Захотел вывести друга хоть на какие-то эмоции и прекратить наблюдать эту злость на его лице. Она ему не идёт и никогда не шла.

Тэхёну всё равно, что после драки, в которой сам он и выступал в роли боксёрской груши, Хоуп будет винить себя и поклянётся больше никогда не трогать этого парня и пальцем. Тэхёну всё равно, что после драки с лица Хосока надолго пропадёт даже тень улыбки. Тэхёну наплевать. Он хочет получить наказание, но не желает оправдываться, потому что объяснив, сделает только хуже.

Ведь чистосердечное признание уменьшает наказание, но увеличивает срок.

Расскажи Тэхён о Суён раньше, было бы всё по-другому?

Расскажи Тэхён тогда, что означал его этот ответ «я тоже», что бы Хосок сделал?

Не выложи Тэхён Юнги по-пьяни всю подноготную, случались бы побои чаще и уже от двоих?

Не подружись Тэхён с Чимином, решился бы всё рассказать?

Время ли меняет людей, или другие люди — вопрос извечный, но с появлением Чимина в жизни Тэхёна дышать и правда стало легче.

Есть с кем покурить на крыше, неся всякого рода чушь и заставлять человека улыбаться просто так. Понимать его боль утраты, хоть и иного рода. Просто быть рядом, чтобы не быть одному.

Есть кого защищать от нападок, пусть это нападки даже лучшего друга, но понять почему Чимин так не нравится Хосоку, Тэхён не может. На других людей, с которыми Тэхён ведёт пусть и короткие, но диалоги, Хоуп не срывается, не смотрит на них бешеной собакой. Видит Тэхёна с Чимином — и как с цепи срывается. Разорвать хочет, но кого — не понятно.

Но и Чимин отдаляется, находя спасение в другом человеке, и упрекать его в этом нельзя. Эгоистично обижаться на то, что ты не стал чьей-то надеждой и опорой просто потому, что тебе хотелось. Тэхён стал для Чимина крепким фундаментом в новой жизни, а стены, что спасут его ото всех ненастий, выстроит Юнги. Ему можно доверить всё, что угодно.

***

Они снова в салоне Сокджина. Тэхён не был здесь… давно. Кажется, с того злополучного дня.

Сидит, приложив гипс из морозильника к лицу, и косится на Хосока с горошком у носа. Юнги сверлит взглядом обоих и то и дело смахивает кровь с брови. Сокджин причитает, выискивая в скудной аптечке что-то помимо аскорбинок и жгута. Говорит, что хочет найти скальпель или яд, чтобы не мучились, и на все их попытки оправдаться только цыкает и грозится позвонить Намджуну. Те сразу замолкают, потому что лекций о поведений им сейчас не хватает меньше всего.

Идея притащить Хосока к Сокджину была идеей Юнги. Неизвестно как, но управу на этого безбашенного тату-мастер мог найти на раз-два. У Хоупа разве что дым изо всех щелей не валит, так он зол. Видно, как плюнуть в лица обоих хочет. Видно, сколько усилий прилагает, чтобы сдержаться.

— Нужно было просто рассказать.

— Тогда бы мы тебя по кусочкам со всех окраин собирали, Хоуп.

— Херню не неси, Тэ. Они бы мне ничего…

— Если не тебе, то ей. Просто подумай, хоть раз, блять, в этой жизни!

И вновь эта тишина — звенящая, густая, от которой дыхание спирает; которую топором руби, а результата не будет.

— Мы бы придумали что-ниб…

— Хоуп. — И голос Тэхёна сиплый, дрожащий. И лицо его, зияющее кровоподтёками, походит на гримасу, выражающую спектр всевозможных эмоций. — Я не заставляю меня прощать, а прошу понять и не винить других за ошибку, которую совершил я.

И он понимает.

Ведь это не у Сокджина есть управа на бешеного пса.

***

Низ затасканной футболки с неотстирываемыми пятнами колы, что выглядывает из-под старенькой ветровки, колышет холодный осенний ветер. Небо серее асфальта, и чувствуется, как подбирается простуда.

Фыркает, поплотнее запахивая полы, и втягивает голову в плечи. Докурил почти до фильтра, а больше нет. Сокджин покупать отказался, ссылаясь на то, что в конечном итоге Тэхён прокурит голос и будет не говорить, а скрипеть как половицы в его салоне.

Яма возле дома, кажется, стала ещё больше и бычки в ней белыми крапинками мелькают, так и призывая подкинуть им их сестричку.

Слышит, как пожарная лестница скрипит. Готовится сказать Чимину, что сигареты закончились и поделиться нечем. Вспоминает, что тот вроде как бросать собирался, поэтому передумывает и говорит:

— Ну как, подрочил вчера на видео своего парня?

— Да как-то не успел, — доносится хриплым голосом, и тут же бок обдаёт жаром, а в груди дым сгущается и кашлем вылетает из лёгких.

Хосок рядом пристраивается и отбирает остаток сигареты, к губам подносит и делает скудную затяжку.

Взгляд впивается в чёрную кепку, что козырьком назад надета, в острую линию челюсти, что обрамлена чёрными витиеватыми узорами, ускользающими вниз по горлу. Тонкая синяя джинсовка на размер больше пропиталась моросью, а из-под низа выглядывает пасть волка с парой дыр вместо клыков.

И в глазах, что смотрят в ответ, Тэхён видит задатки счастья и радости. Пламя ещё не разгорелось до конца. Заново разжечь залитый водой костёр непросто. Тут нужно терпение и время, сухие дрова и пара спичек.

Расставаться с прошлым нелегко, но почему то, что даже не заканчивалось, не может возобновиться вновь?

По этой закинутой на плечо руке Тэхён скучал неимоверно; по этой широкой улыбке, что ослепляет ярче солнца — и подавно. А об этих губах, что мягко ложатся на его и выдыхают тонкую струйку дыма прямо ему в рот — он и мечтать не мог.

THE END