Отчаяние обнимало ласково — не отличить от материнских объятий. Целовало в висок, шептало на ухо — Кора не разбирала слов, но знала, в чем их суть.

      Хотелось плакать. Громко, горько, так, чтобы все надорвалось, а все беды и предрешённое-не предрешённое будущее смылось соленым потоком. Но слез не было, как и смысла в них: Кора помнила, как утирающие миг назад солёные градины нимфы вновь начинали танцевать, вознося хвалу солнцу, небу и земле и понимала, что сама так не сможет. Не получится.

      После того памятного пира все пошло наперекосяк, будто веретено Ананки, до этого равнодушное и невидимое, резко вспомнило о существовании Коры и начало угрожающе вращаться в ее сторону, грозя подмять под себя. Артемида оказалась не единственной в поднятии темы выбора дальнейшего пути — заговорила мама.

      Она сказала: «Доченька моя! Принеси обет — разве это не прекрасно, быть девственной богиней весны?».

      И потемнела лицом, стоило Коре не улыбнуться нежно, покорно шепча «да, мама».

      «Кончено, если ты хочешь брака… я могу найти подходящего бога. На тебя смотрит Арес, он — сын Зевса».

      Хотелось зажать уши и зажмуриться: зачем Арес, если — Афродита? Зачем Арес смотрит на нее, если?..

      Даже если не Афродита, Кора не хотела, чтобы кровожадный сын ее отца протягивал к ней руки. Нимфы говорили: «Какой буйный, этот бог войны! Как настигнет, как схватит… ух!»

      Афина кривила губы: «Что ж, своим копьем на ложе он управляет лучше, чем любым другим оружием в бою».

      Коре хотелось зажать уши или взять каждую подругу за плечи, встряхнуть и крикнуть: «Нет же! Нет! Я не хочу объятий войны, я не знаю, хочу ли вообще чужих рук, приносить обет — просто хватит! Хватить вести себя так, словно все предрешено, будто Ананка дала лишь один путь, словно он, как нить у мойр — единственный! Неумолимый!»

      Будучи совсем юной, Кора мечтала: вырасту — и смогу так, так!..

      Теперь же, расцветая, как любимые цветы под солнцем, она хотела закрыться, скрыться — чтобы никто не смотрел выжидающе или обжигающе, не ждал, не требовал…

      «Обет девственности, доченька!»

      «Попытаешь счастья на ложе?»

      Мир, всегда светлый и любимый, в одночасье начал жечь и требовать. Кора пыталась улыбаться, но все чаще губы просто оказывались растянуты в дрожащем подобии, а в голове набатом звучали те старые слова: о воле Зевса, о предназначении… И страшнее всего звучал голос, который никогда не смог бы петь:

      «Ты ведь даже не заметила».

      Не заметила, и по сей день так и не смогла понять, что же успел ухватить тот незнакомец, улыбающийся без улыбки. Думала, ненавидела себя за то, что помнит его дерзость, но остановиться не могла: помнила лишь боли в груди и то, как бросало ее от одного прежде чуждого чувства к другому.

      Но теперь ни один день не был по-настоящему радостен, отравленный этими словами и чужими ожиданиями.

      Кора пыталась справиться.

      Пыталась сделать вид, что этого всего нет: танцевала как прежде, пела как прежде, отворачивалась от надвигающейся судьбы.

      Семь дней. Целых семь дней истеричного самообмана, столь хрупкого, что разбился он о первую же прогулку с Артемидой, которая примчалась отдохнуть после охоты.

      Но...

      Артемида поджала губы, взвешивая в руке свое копье. Кора теребила цветы в венке, старательно делая вид, что все хорошо: она беззаботна, она счастлива, она не думает.

      — Сестра, ты, видимо, не сильно торопишься выбрать нашу стезю?

      Не нужно было повторять дважды, о какой стезе речь. Теперь все песни, все разговоры вокруг дочери Деметры сводились к одному.

      Кора улыбнулась, скрывая навернувшиеся на глаза слезы. Ее искусство самообмана оказалось до насмешки ничтожным, зато прятать свои разбитые чувства от других оказалось поразительно легко.

      — Я не хочу торопиться, — делано беззаботно протянула, рассматривая блеск наконечника оружия Артемиды.

      Было приятно обращение «сестра» — подтверждение их родства по отцу. Коре нравилось, как уверенно могла вести свою охоту Артемида, какими расслабленными и свободными были ее спутницы, отдыхая в прохладных гротах со своей богиней. Как приятно было хохотать вместе с ними, отпивая амброзию, слушая про смертных, которые пытались нарушить покой девственной богини — взглядом лишь, но осмеливались!

      Артемида карала таких легким взмахом руки, с непринужденностью, достойной царицы — порой Коре было интересно, а такое же лицо у Геры, когда она карает любовниц своего мужа?

      Артемида не позволяла себе и тени мысли о том, что на ее ложе может опуститься кто-то, кроме ее подруг.

      Артемида не пела об Аресе или любом другом мужчине — насмешливо кривила губы.

      Она была на своем месте, гордая богиня охоты, взявшая свой и только свой жребий… Уверенно ступавшая по своей стезе.

      — Зря, — коротко отозвалась она, вырывая Кору из тусклого болота размышлений. — Но мудро, если ты, конечно, ждешь внимания кого-то более могущественного.

      Улыбка треснувшей маской застыла на губах дочери Деметры.

      — Полагаешь, в этом мудрость? Если не обет, то…

      У Артемиды заметно дернулась щека. Глаза совсем как у их отца, но холодные, как гладь прозрачного озера — ничем не отогреть.

      — Когда я расцвела, моя мать взяла меня за руку и увела к алтарю Афины, — тихо и вкрадчиво начала она, и Кора дрогнула, прижавшись спиной к дереву.

      — Она села со мной на ступени, и мы любовались тем, как солнце освещает Олимп, как омывают воды моря подножие храма. Мы говорили о том, как умеет Афина выбирать себе пригодные для глаз места — как ее мудрость проявляется не только в этом. А потом...

      Артемида ухмыльнулась.

      — Тетушка рассказывала тебе, как мужчина любит это делать? Он тебя настигает из-за куста, опрокидывает куда придется — и дальше ты больше не принадлежишь себе. Может задрать хитон, разорвать, снять — как захочется ему. И пользоваться, потрошить тебя, пока ты лежишь под ним, пока ты молода, хороша собой и у тебя есть, что взять. И так снова и снова, пока ты не понесешь итог его желания. Но рожать ты будешь только для себя.

      Кора нарочито равнодушно пожала плечами и, растянув губы, вплела в светлые пряди Артемиды пару цветов. «Есть что взять» царапнуло, слишком созвучно с другими словами: «Я воспользовался тобой, но ты ведь даже не заметила». Коре было неприятно, но после той ночи она смотрела на себя в отражение каждый день, но не находила никаких пугающих изменений. Она осталась все такой же, с зелеными глазами, отливающими алой медью волосами и цветами.

      Мужчины любят пользоваться — так сказала Артемида. И этот воспользовался, но без срывания одежды, так, что она не смогла понять, что же произошло, в памяти были лишь боли в груди и знание, что в ту ночь в ее голове был абсолютный сумбур и много страхов.

Последнее, впрочем, теперь не покидало.

      Под пронзительным взглядом сестры хотелось себя оправдать.

      — Чтобы принести обет… брачный или девственный, нужно самое красивое время. Нарциссы скоро расцветут, — и как Артемида не заметила, какой отравой горячат эти слова на губах?

      Нарциссы расцветут очень скоро, и тогда…

      В глазах Артемиды сплелись насмешка и жалость, но это не страшно — она также смотрела на Афродиту во время брачного пира, словно та не блистательная богиня, а всего лишь смертная.

Кора продолжала касаться ее волос, жмурится от блеска копья — и думать, что меньше всего на свете хочет быть под такими взглядами. От Афины, Артемиды… от кого угодно.

      Она вообще не хотела, чтобы на нее смотрели.

      Кора пыталась справиться. Она искала совета у Мудрости.

      Слова Афины были едва ли добрее речей Артемиды: «Когда тебя берет мужчина, можешь плакать — но в конце обязательно поблагодари и скажи, что это – слезы почтения и смирения. Потом роди ребенка — тут на твое усмотрение, им плевать на детей до тех пор, пока твой сын не станет пригоден для пиров или твоя дочь не станет достаточно красивой, чтобы попробовать ее. А потом позволяй все снова и снова, пока у тебя есть, что брать. Или принеси обет, который будет на тебе всегда, неотступно и гордо».

      Но с богиней мудрости никто не вел таких бесед – на то она и мудрая, чтобы решить для себя все сама. Кора после этого разговора долго кусала губы, переживая о том, как мало мудрости дано ей самой, раз она мечется от одной подруги к другой в поисках совета.

      Ей не хотелось, чтобы ее «потрошили». Но всякий раз, представляя себя с луком, копьем, цветами и обетом, она не могла отделаться от непривычного чувства, что картина, где она девственная богиня весны, трескается и рассыпается, лишенная подпиткой уверенностью, что это — тот самый путь.

      Когда пошел слух, что о ней запел песни Аполлон, у Коры опустились руки. Подружки, ее веселые спутницы, смеялись, хлопали в ладоши: «Смотри же, как ты хороша! Как ты прекрасна! Два сына Зевса заглядываются на тебя, два сына Зевса хотят тебя в жены — выбирай, ну же?! Как прекрасен твой выбор, как прекрасна твоя судьба!»

      Обет ли, замужество ли — как можно будет после этого улыбаться и растить цветы?..

      Кора бессильно закрывала глаза и пыталась представить: вот Аполлон обнимает ее, вот — целует. Сбрасывая с ее плеч хитон. Он чувственный любовник, не наверное — точно, нимфы любили рассказать об этом, длинно вздыхая: "Повезет же его жене!"

      Всеобщее достояние, какой толк рваться к нему в священные узы? В чем счастье быть одной из многих?

      Подумала об этом и замерла, на миг испугавшись. Как это — не одной из многих? А разве по-другому бывает, если даже богиня семейного очага, гордая Гера — одна из тысячи?!

      Кора пыталась справиться, прибегнув в объятия матери — самой лучшей, самой любящей... Перед которой расцветала бесконечная вина за то недоумение и тень на ее лице, когда дочь не принесла обеты по первому же слову.

      — Мама, а бывает что-то другое? Не обет или семейный очаг?

      Деметра только замахала руками (трава вокруг резко потянулась ввысь).

      — О чем ты, как же можно по-другому?! Мы — боги, не чудовища какие-нибудь.

      «Чудовища» зазвенело на губах гулко и мрачно, повеяло каменной пылью и клыкастой ухмылкой.

      Вот оно как. У чудовищ может быть по-другому — у чудовищ есть третья дорога.

      Выбор?

      Кора медленно выдохнула, так, чтобы не было в этом слышно ни капли облегчения, горького и тревожного.

      «Чудовища».

      И распахнула глаза, глядя на мать нежно, испуганно, предано — как положено ласковой дочери, послушной дочери, любящей свою мать совсем как она — до безумия.

      — Мама, неужели есть такие… чудовища? Жуткие… под этим небом?!

      И зажмурилась, прильнув к груди замирая испуганной ланью в теплых объятиях.

      — Есть. Но им до тебя не добраться никогда, не бойся, не думай об этом! Они внизу, В Тартаре, в подземном мире — им никогда не оскорбить тебя своим видом, не думай об этом. Моя ненаглядная…

      «Не думай об этом».

      Кора дарит матери благодарный поцелуй — и думает, думает, думает.

      Тартар?..

      Мысли ворочались в голове неохотно и тяжело. И отчего она раньше не замечала, как это тяжело — размышлять о чем-то самой, думать, принимать решения? Еще недавно не было нужды во всем этом: искусанные губы, бессонные ночи, попытки открыть в себе тайный дар предвидения, чтобы Ананка позволила приоткрыть тёмную завесу тайны и узнать, что же там, в будущем, какой дорожкой пройти Коре, дочери Деметры?

      Обет целомудрия? Понимающие и одобряющие улыбки Афины с Артемидой, довольная мать, густые леса, тугая тетива под пальцами…

      Арес, Аполлон или любой другой бог, который заберет первым. Но если все же свадьба, то лучше один из сыновей Зевса, чем череда остальных, верно? Множество богинь с судьбой, завязанной на брачной клятве, это нормально, это...

      Чудовища…

      Коре не нравилось думать о тех, кто живет в подземном мире. Ночами, глядя на небо с россыпью созвездий, на печально едущую в своей колеснице Селену, на то, как перемигиваются Дева и Водолей, она снова и снова не могла себя обмануть: ей не нравятся чудовища. Пусть она ни разу не выдела ни одного, редкие скупые рассказы о них отравляли холодком вдоль спины — как может существовать нечто подобное рядом с миром, полным солнца и цветов?

      Но они были. И у них не было ни браков, ни обетов… Только чудовищность, неужели это и есть цена третьего пути? Что значит быть чудовищем?

      Закрывая глаза в объятиях матери, Кора стала слишком часто давить сухие слезы. Плакать часто и долго: от пения нимф (как много они стали говорить об Аполлоне!), от «доченька» матери, от многозначительных взглядов Артемиды или липких и горячих — других…

      Хотелось завернуться в хитон с ног до головы и закричать: «Оставьте меня в покое!».

      Но так было нельзя.

      Даже богине.