Цербер был слишком ласков.

      Он уже давно не пытался по-настоящему отгрызть Владыке голову, но сегодня его манерные перебежки, виляние змеем, то, с каким энтузиазмом он притащил оторванную голову тени, — все это было слишком на грани с заискиванием.

      С чего бы?

      Царь аида опустился на ступени своего трона и без замаха бросил беззвучно раскрывающую рот голову в дальний угол. Пес, рыкнув всеми тремя глотками, рванул за ней, заливая пол зала судов ядовитой слюной. Сегодня было пусто: когда ты слишком долго держишь подземный мир, то можешь позволить себе остановить бесконечный поток теней и вообразить наслаждение тишиной своего предела: шепотом Мнемозины, треском Флегетона, далеким криком, похожим и на плач, и на смех одновременно.

      После редких посещений поверхности судить, со скукой взирая на давно ставшую однообразной вереницу теней, было почти что невыносимо. Шли века, люди исчерпали всю оригинальность, на которую были способны, и смерти их стали однообразны ровно также, как и судьбы. Но, увы, это касалось и олимпийских богов — серая монотонность, как показало время, способно проявить терпение и осесть пылью даже на золотых нитях всесильных.

      Ворча и уворачиваясь от боковых голов, средняя голова Цербера сцапала свою игрушку. Между ними завязалась потасовка, но желтоватые клыки только сильнее терзали голову бывшего смертного, не желая поддаваться натиску других пастей.

      Владыка почти с интересом смотрел на это безобразие, подпирая голову кулаком. Этого пса, эту душу тьмы, он почти любил — и любил бы, будь на это способен. Эгоистичная тварь, злая и преданная одновременно, которая, стоило царю оторваться от своего трона и отлучиться на поверхность, начинала сходить с ума и покидать свой патруль ходов из мира мертвых. И, стоило Владыке вернуться, вертелась под ногами, стремясь то ли изранить собой, то ли облизать руки — но всегда получить себе внимание, в такие моменты отгоняя прочь от трона всех, будь то даже богиня перекрестков или сама смерть.

      Хрипло зарычав, голова Цербера, уворачиваясь от других, швырнула игрушку в сторону Владыки — простая, лишенная настоящих усилий игра.

      Он усмехнулся и поднял руку, чтобы поймать. Развлечение, в котором нет смысла, но и причин, чтобы прекратить это, тоже не было.

      С глухим ударом старая как этот мир лодка ударилась о берег.

      Пальцы царя лишь мазнули по слепо распахнутым глазницам головы — и только. Он так и замер, глядя перед собой, на свою протянутую руку и застывшие пальцы.

      С глухим ударом старая как мир лодка ударилась о берег.

      Владыка промахнулся.

      Мелиноя появилась в темном проеме незаметно и почти тихо, ее всегда выдавал неуловимый шелест, схожий с трением змеиной чешуи о каменные плиты, пусть подземная богиня и не имела хвоста. Ее глаза цвета застывшего янтаря сейчас светились и переливались, будто солнечный мед в запыленной банке — вся она, от взгляда и деланно скромной ухмылки до искривившихся пальцев, была пропитана нетерпением.

      Предвкушением.

      Если кто в подземном мире и любил приносить вести, достаточно редкие для этого болота, то это она, давным-давно превратившая это в свою игру, достаточно извращенную на вкус для молодого царя — и никакую для Владыки.

      — Владыка, — шепнула — как полила сладким ядом. И, не изменяя своим смешливым улыбкам, опустилась на колени в земном поклоне, простирая вперед мертвенно белые руки с проблесками чешуи.

      Цербер заворчал, опустился у ног царя, напряженный и злой. Владыка просто смотрел на то, как черные волосы ковром укрыли пространство вокруг склоненной фигуры, и знал, что сейчас ему облекут в слова все то, что сделало сегодняшний миг в зале неправильным.

      Что этот миг сломало вместе со стуком лодки о берег.

      — Харон вернулся, — приторный шепот полился медовой рекой. Он помнил, как все это: деланная сладость, улыбки, повадки, — раздражали тогда, когда время еще можно было дробить на дни, месяцы, годы. Или напрягали? Он уже и не помнил, от того бога, не успевшего стряхнуть с рук грязь Титаномахии, осталась только память, которая могла блекнуть даже у бессмертных. Мнемозине ныне виднее, что испытывал тот кронид от выходок чужих-своих, но одно было ясно как далекий день: это что-то сильно позабавило богиню страхов, раз она не отступала от своей нарочитой игры и теперь, спустя сотни лет.

      Мелиноя медленно подняла лицо от пола, и ее улыбка обратилась в черный неровный провал.

      — Он привез, не взяв платы, — нараспев растянула буквы, едва заметно царапнув когтями ровные плиты пола.

      Владыка перевел взгляд на Цербера, скользя взглядом по вздыбленной шерсти и оскалившемуся змею. Что-то звенело в воздухе, несмело и хрупко, будто готовое умереть в любой миг.

      Несчастное животное. Харон, который не взял плату — вестник брошенного в их болота камня похлеще, чем тот же Гермес, умеющий прошмыгнуть мимо бессменного стража, чтобы вопреки желанию тьмы нести что-то с поверхности, пусть это просто глупости, которые сжираются темнотой быстрее, чем затихнет звук крыльев талариев.

      — Олимпийскую богиню.

      Все затихло, замерло, глядя на своего царя из всех углов и щелей.

      «Олимпийская богиня» разлилось по воздуху, впиталось в землю — на миг замер Флегетон, задержала дыхание Стикс, померкло загадочное сияние Мнемозины.

      Царь мазнул взглядом по стенам, слыша, как неуверенно ступает по мертвой земле...

      Кто посмел?

      Не Гера.

      В ломком звоне не было царственного золота.

      Он перевёл взгляд на свою руку — и опустил ее на вздыбленный загривок своего пса.

      Несчастная тварь. Не мы к свету, так свет к нам.

      Было даже не удивительно, что так скоро принесли весть, пусть даже вторженка не успела сделать и десятка шагов: ничего нового в подземном мире не происходило достаточно долго, примерно с тех пор, как он по воле жребия получил себе ошейник и царя.

      Чем бы ни была ведома маленькая богиня (в том, что она юна, он не сомневался, хотя даже невинный возраст не служил достаточным оправданием для глупости), обратно ей было уже не вырваться столь же возмутительно легко. Даже если он, как царь, махнет рукой и позволит уйти, на ее пути встанут подземные, чтобы посмотреть, потрогать, исследовать взбаламутившую их мертвенный покой олимпийку.

      Впрочем, воображать, как это было бы, смысла не было: он и сам не собирался ее отпустить. Пусть даже глупость, но она пробуждала похороненный в нем под вековой пылью и пустотой интерес, пусть слабый, но пробуждала же.

      — Вот как, — пустые слова гулко падали на узор пола вокруг все еще склоненной в поклоне Мелинои.

      Когда-то давно подземные, силясь осознать, что ошейник закреплен по-настоящему и не является праздничной девичьей лентой, приняли царя с насмешкой, игриво, словно это их временная забава, их добровольное развлечение. Словно Геката, Танос, Гипнос, Харон, когда им наскучило скалиться друг на друга да урывать свою жатву у верхнего мира, топнули ногой и потребовали у Ананки, кронидов: «А дайте нам царя, да чтобы нам понравился!».

      Когда-то давно.

      Но Мелиноя что тогда, что теперь находила свой сладко-ядовитый интерес в том, как звучит «царь мой», как можно опустится в земном поклоне так, что волосы укрывают все вокруг черным шатром… Подобострастие как будто бы достойное Олимпа, но даже божественный удел, застывший в золоте и величии, отравился бы от улыбки в янтарном взгляде змеиных глаз.

      — Так приведи ее ко мне. Твое служение бессмысленно, если Владыке нужно говорить очевидные вещи.

      Она подняла лицо, силясь как будто бы виновато скривиться, но вместо этого ее губы неумолимо расползались в клыкастой ухмылке: сейчас в своей игре впервые за долгие века она получила ответный выпад.

      Маленькой богине, к которой заспешила прислужница, в поспешности своего ухода позабывшая о всяком подобострастии, стоило бы посочувствовать, если бы он умел. Мелиноя не глупа и ей легко понять, что за камень, брошенный в реку этого мира, оживил Владыку. А поняв это, она захочет оказаться поближе к олимпийке, потрогать ее, изучить ее…

      Разве можно ее за это винить?

      Он сам теперь, осознав, что это произошло и нечто чужое осмелилось вторгнуться в его удел без веления Зевса (это было ясно как то, что клятва Стикс нерушима), чувствовал, как она ступает по черной земле, как нетверда ее поступь, и все же нет ни шага назад, только вперед. На ее коже все еще держится перед холодным дыханием мертвых тепло солнца, запах трав… что-то робкое и ломкое, смутно знакомое самому владыке, но безнадежно забытое. Но эти сочетания чувств и запахов были правильными для поднебесной богини, для неправильной богини.

      «Правильные богини не спускаются в аид», — подумал он, зная, что сейчас она, пока что незнакомка для него, пугливо остановилась, увидев вышедшую к ней Мелиною.

      «Правильные богини не имеют ничего такого, что заставляет неподкупного перевозчика перевозить их через реку», — он твердо это знает, пока подземная богиня игриво касается кончиками пальцев руки небесной, сладко и зовуще улыбаясь. И в этом он был прав: юную девчонку уже зовут поиграть, к ней уже примериваются, поливая отравленным медом.

      «Правильные богини своим появлением не вынуждают черного пса сбегать к ногам хозяина», — слабой вспышкой замерцало понимание, и Аид уже с большим вниманием взглянул на пса, притихшего у его ног — лишь шерсть дыбом на загривке.

      — Не можешь съесть маленькую птичку? — негромко проговорил он, но Цербер лишь глухо заворчал, скалясь, но не больше.

      Он знал: Мелиноя уже ведет богиню по коридорам дворца, за руку, словно они давние подруги. Иногда останавливается, бросает сладкий взгляд через плечо, улыбается бледной как Селена олимпийке — и продолжает вести вперед, к Владыке.

      Который чувствовал приближение золотой искры, пульсирующей как отблеск солнца среди древней непроглядной тьмы.

      Что же такого в золоте, что оно еще не задушено? Или мир просто присматривается, принюхивается, точит когти, прежде чем сожрать заблудившееся во тьме солнце?

      Но Цербер все еще лежал у ног.

      Богиня ступала по темноте мертвого мира осторожно и робко, так нетвердо, что, казалось, было лишь вопросом мгновений то, что сейчас тьма опрокинет и сожрет глупую маленькую олимпийку, которой не хватило ума остаться в положенном ей солнечном мире.

      Она покачнулась — хрупкая тростинка.

      И устояла.

      Мир ощетинился, зло щелкнул клыками — и не сделал и шага вперед, лишь притаился вокруг, напряженно отслеживая каждый шаг чужачки, каждое отсутствующее чувство своего царя.

      Владыка медленно поднял взгляд.

      …У нее были волосы цвета крови, пролитой в Титаномахию. Надо же, как такое возможно? Девочка с цветом войны, давно забытой там, наверху, но всегда бьющейся в пустоте за спиной царя всего мертвого.

      Значит, Олимпийская богиня? Но Олимп и его боги все еще неизменны, так откуда такое…

      «Чудо, — шепнул едва слышной серебристой нитью голос в голове, — такое называют чудом».

      Если бы. Чудес ведь не бывает.

      — Традиции Олимпа изменились и юных богинь теперь отпускают гулять по асфоделевым полям? — произнес он пустые слова, рассматривая медно-алые завитки волос. Она казалась смутно знакомой ему, это девочка, в чью руку вцепилась Мелиноя, жадным пауком вглядываясь в происходящее.

      Девочка вздрогнула и посмотрела затуманенным взглядом. Белая, чуточку опустошенная…

      — Ты — Владыка? Владыка этого… мира?

      Ее голос был тих и дрожал совсем как она сама, мерцающая теплым всполохом. Звуки, призванные быть нежными, созданные лишь для пения и смеха, ломались на угловатом «владыка», растворялись в холодке «этого мира». Улыбка Мелинои за ее спиной стала невероятно счастливой.

      Царь же бросил мимолетный взгляд себе за спину — там, на спинке золотого трона висел небрежно снятый венец.

      Владыка, на троне или его ступенях, с венцом или без.

      — Верно, под моей рукой этот мир, второго не нашлось.

      Богиня замолчала, лишь быстро сверкнула на него глазами, встревоженно и неверяще. Если ее привело простое любопытство, то она должна быть разочарована — ни второй головы, ни пятидесяти рук.

      Вот только на разочарование ее исказившееся выражение лица походило мало — или он уже просто забыл, как отражается это чувство.

      Взгляд на него — и в сторону, снова взгляд на него — в сторону. В сжавшихся побелевших губах такая мука, что, будь это возможно, он бы сделал ее очередной карой для грешников его мира.

      — Я не могу, — прошептала она, вырвав руку от Мелинои. Когти подземной богини бессильно схватили воздух, но ее дальнейшие попытки пресек уже сам Владыка, одним лишь взглядом.

      Иногда ошейник — очень удобно. Сегодня вслух было сказано достаточно пустых приказов, чтобы озвучить «вон».

      Вертикальный зрачок Мелинои резко сузился до тонкой полоски, она оскалилась, обнажая ряд мелких острых зубов, но не осмелилась сделать шаг вперед или подумать — растворилась в тени, унося с собой змеиный шорох и ядовитую патоку.

      Богиня и не заметила этой минутной драмы.

      — Я не могу, — повторила она, — молчать. Или делать вид, что все в порядке. Всего этого было достаточно у себя дома, здесь же… Если я спрошу, ты ли был на свадьбе Гефеста, то мне ответят?

      Он отрешенно сжал пальцы на загривке зарычавшего Цербера. Знай свое место.

      — Разве ты не запомнила меня на пиру?

      Богиня побелела еще больше.

      — Только в саду, — едва слышно.

      Теперь он понял — или вспомнил, разница невелика, — что видел ее. Та маленькая богиня, дочь Зевса и все-таки Деметры, чьи смешные чувства так приятно было вытянуть, чтобы пару мгновений созерцать их агонию в своей пустоте.

      Если бы это объясняло ее появление. С Деметрой в матерях это выглядело противоестественно, гнусная насмешка Ананки. Даже теперь, в своей стылой вечности, он точно знал, что меньше всего на свете хотел бы видеть богиню плодородия или ее ростки подле себя.

      Он помнил братьев и сестер: одна война на двоих, одно прошлое, где не было пустоты, позволяли выделять их образы, уметь снова и снова воскрешать в памяти, когда как другие, новые, их дети, любовники, питомцы — все были едины, сливались в одно. Однако теперь, даже если эта младшая богиня, дочка Деметры, через миг растворится, исчезнет, чудом сможет уйти, он знал, что запомнит ее и узнает и во тьме, и в свете.

      — Значит ответа не будет, — проговорила она, глядя в сторону.

      И полыхнуло темным, кратким, жгучим – безнадежным… Откуда что взялось?

      Слова, пустые слова, но все видят в них необходимость. Эта небесная богиня была сейчас совсем как Мелиноя, различия невелики.

      — Ты знаешь, что я царь. А вот кто ты?

      Она снова тревожно вскинулась, глядя с затаенным недоверием. Это было бы даже забавно, вздумай он действительно над ней насмехаться.

      — Не знаешь? Но ты же сам признал, что я дочь Зевса и Деметры!

      — У Зевса детей что звезд на небе, это даже здесь известно. Глаза же у тебя — от Деметры, как ни прискорбно. Твои родители говорят мне достаточно о многом, — он вздохнул, заново вспоминая этих двоих и то, как все это проблемно. Но, если Зевс был фигурой достаточно понятной, то Деметра и в лучшие годы Владыки вызывала в нем непонимание и отторжение — причем полностью взаимное.

      Нет, у Ананки всегда была тяга к скверным узорам судьбы — дочь Деметры в его мире. Однако…

      — Но сейчас образы твоих родителей — прах передо мной, потому что ты пришла вопреки тому, что я должен знать о тебе. Поэтому — кто ты?

      — Я — Кора…

      Кора. Он мысленно повторил это имя и нашел его пресным, совсем не сочетающимся с тем, что вспыхивало и клубилось в ней при первой встрече (о, теперь он точно ее вспомнил) или стойко мерцало сейчас.

      — Что привело тебя ко мне, Кора?

      Она вскинула лицо — теперь он узнавал эти жесты, в прошлом припорошенные ночным сумраком и сиянием Селены.

      — Ты — брат моего отца. Неужели мое желание погостить в твоем доме так необычно? Или ты откажешь мне в этом?

      Недолгий прямой взгляд, расправленные плечи, дрогнувшая, но упрямо держащаяся улыбка. Титаномахия в волосах… Но вокруг нее все дрожит, ломается, словно солнечная девочка в отчаянии едва-едва удерживает себя в дрожащих руках.

      Словно вышла на поле боя без меча и щита, лишь с надеждой, которая, как известно, лежит на дне старого полузабытого сосуда.

      Как в насмешку, его называли Гостеприимным, не отказывающим никому в своем крове. Гостеприимный вопреки желаниям гостей — это звучало так, словно он лично выходил вырывать жизни из тел смертных, чтобы те, завывая и ломая руки, плелись к нему в гости на асфоделевые поля.

      — Мой чертог — не золото Олимпа, — он улыбнулся ей и увидел, как сжались ее побелевшие пальцы. – И, раз тебя не страшит лишенный солнца мир, никто не посмеет отказать в гостеприимстве.

      Решение, призрачное и не оформившееся, легким туманом опустилось на его плечи. В однообразии своего бессмертия он забыл, что это все же больно — когда камень бросают в застывшую воду.

      Но она улыбнулась, едва заметно, но совсем не робко, словно ей остаться здесь было наградой — победой.

      — Я, дядя, многого не знаю. Ни твоего мира, ни твоего имени.

      Он поднялся со ступеней и вернулся к своему трону. Взгляд Цербера жег лопатки, взгляд племянницы — мягко подталкивал.

      Имя. Теперь ей хочется знать имя — еще одна странность, которой не может быть не только у богини, но и у ростка Плодоносной.

      Владыка аида взял в руки свой венец, впервые за долгое время ощутив, каким холодом тот жжет пальцы.

      Не было имени — и многого другого, сказать об этом прямо было бы самым простым решением. Он Царь, Владыка, Хозяин — кто угодно, но когда-то давно прекрасная титанида, чьи глаза сияли светом звезд, отдала на съедение безымянного младенца.

      Он хмыкнул, чуствуя, как защекотало, опалило краткой вспышкой жажды десна.

      — Я — Аид. Добро пожаловать, дорогая племянница, я буду очень гостеприимен.