1991

Замах, заметный хруст костей — то ли моих собственных, то ли тех, что ломаются под точными ударами. Острая боль в затылке, помутнение, подкатившая к горлу тошнота — разворот, рывок всем телом, резкий, нечеловечески-марионеточный, звериный. Вспышка: перекошенная окровавленная рожа, нет передних зубов, искаженный в крике рот. В глазах — страх. В глазах — мое разбитое лицо. Удар в висок — и в них нет ничего.

Рядом с ребрами — чья-то рука с коротким складным ножом. Железный захват, удар локтем под локоть, звенящий крик справа. Нож я отпихиваю в сторону кроссовком, мельком отмечая, что он из белого, как и рубашка, стал грязно-красным. Пальцы еще сомкнуты на чужом худом запястье, скулеж раздражает до дрожи, до сорванного бессмысленного крика.

Короткий удар, вой, закладывающий уши, переходящий в отвратительный звериный визг. Тычок в живот — хрип, стон, молчание — прекрасно! Размозженные, раздробленные кости, переломленный в нескольких местах позвоночник, несколько ударов об асфальт, стесывающий кожу и превращающий лицо в кровавое месиво. Вопль — заедает в глотке, льется напополам с кровью. Рваная рубашка липнет к телу, мешая двигаться. Дрожащей рукой кто-то из лежащих на земле дергает меня за лодыжку — подло и неожиданно, я нелепо взмахиваю руками, падаю — головой об асфальт.

Глухая темнота. На несколько секунд. Потом — рывок, словно кто-то вздергивает меня за шкирку, вскрик — губа прокушена. Пальцы алые от крови, в глазах мутно, на радужке намертво отпечатывается сверкание полицейских сирен, в ушах звенит то ли от их воя, то ли от криков людей, лиц которых я не вижу. Я даже не знаю, живые они или мертвые, здесь и сейчас окружают меня или просачиваются сквозь глубину веков.

Руки еще дрожат от ударов, голос срывается, крики полицейских оглушают.

— Опять ублюдок Эшей? — рычит передо мной какой-то молодой лейтенант, склоняется слишком близко, всматривается. — Тьфу, пьянь… Ты людей чуть не убил, понимаешь, ты?! Ты… Да сколько, блять, можно…

Они — да и я сам — не понимают, как мне удается выдраться из хватки офицеров и сломать ему нос.

***

Руки ноют от наручников, врезающихся в кожу слишком глубоко. Или это от того, что я нетерпеливо ерзаю на стуле в допросной, словно надеясь высвободиться. Бессмысленные нервные действия — да, меня немного трясет. От холодных взглядов полицейских, от проведенной в камере ночи, от мрачного выражения лиц отца и мачехи. Вчерашние раны ноют, голова кружится и болит, тело колотится, словно мою душонку хочет вышвырнуть прочь.

Когда в допросную незаметно просачивается Даниэль, я почти стираю руки в кровь в попытке освободиться. У брата сверкают глаза, под которыми залегли тени, дико взъерошены волосы — наверное, сейчас мы похожи больше обычного. Только вот смотреть на Дана мне сейчас совсем не хочется. Он — смотрит. Пристально, внимательно, явно осуждающе.

Мне даже не дали умыться: руки по локоть в крови, словно в алых перчатках, лицо разукрашено потеками и синяками, рубашка — в лоскуты. Недолгий оскал — любуйся, братец. Язык проезжается по зубам — царапается о новый скол, рот снова наполняется кровью.

— Ты ведь понимаешь, что тебя могут посадить? — мрачно спрашивает он.

— Я их убил?

Возможно, это даже меня немного волнует. Совсем немного, если уж приходит в голову спросить.

— Все живы, — нехотя говорит Даниэль. — Избиты в мясо, в реанимации, но живы. Родители разбираются, но ты же осознаешь, что вытащить тебя так просто не получится.

— Ну, пусть попытаются.

Он с глухим рыком встряхивает меня за воротник — чуть вздергивает вверх, вызывая болезненный стон, раскалывающаяся голова мотается из стороны в сторону, снова бело-красная улыбка, снова надсадный нервный смех. От последнего Дана колотит едва ли не больше, чем меня самого, лицо знакомо — как в зеркале, точь в точь — искажается.

— Ударь меня, — предлагаю я, сглатывая кровь, смотрю на него: глаза у Дана страшные, темные, зрачок расширен, вязь болезненно-красных сосудов. Щурюсь то ли специально, то ли от боли, срываюсь на крик: — Бей! Бей, твою мать!..

Даниэль тяжело отшатывается в противоположный угол. Не может, так я и думал. Бледный, отчаянный, с безумным взглядом — не может. Утирается тыльной стороной ладони, не смотрит на меня — на стол, на стул, на что угодно, только не на мое разбитое лицо.

— Ты ебаный идиот, — хрипит он. — Ты старательно пытаешься сдохнуть, Мэтт, а я не хочу, чтобы ты умирал. Дальше всегда будет так? Ты всегда будешь ввязываться во что-то смертоубийственное, а мне придется представлять, как я стану тебя хоронить?

— Не думаю, — усмехаюсь я, поводя плечами, — что меня хватит так надолго.

Он шипит, как рассерженный кот. Мне, должно быть, просто нравится выбешивать брата и наблюдать за ним.

— Зачем? — наконец спрашивает Даниэль. — Только не говори, что просто так, что захотелось. Когда просто хочется, так не дерутся.

— Тебе-то откуда знать? — заносчиво спрашиваю я. — Хотя, черт с тобой, ты прав. Эти парни обидели Сэнди, а я решил разобраться, что в этом такого? Разошелся — с кем не бывает? Ты знаешь, как я не люблю людей, но, если хочешь, можешь почитать мне проповеди, Дан. Что там?.. «Не убий»?

— Сэнди? — пытливо переспрашивает он. Останавливается, впервые смотрит на меня без ярости, с каким-то задумчивым пониманием. — Твоя подруга, которая?..

— Шлюха, — спокойно подсказываю я. — Именно. А эти ребята были очень невежливыми, очень… Зато как они потом кричали… — я знаю, что на моем лице играет мечтательная улыбка. — Что ей еще было делать, Даниэль? Обратиться в полицию? В полицию, из которой меня к вечеру выпустят под залог? А я — я всего лишь делаю то, о чем люди меня просят. Так — да, будет всегда. И, скажи мне, в чем я не прав?

— Ты сошел с ума.

— Еще нет, не совсем. У меня все только впереди, дорогой братец.

Он долго молчит, глядя куда-то сквозь меня, пока дверь не распахивается с глухим стуком, а на пороге не появляется мрачный отец в сопровождении утирающей глаза шелковым платком часто крестящейся Мэри.