Последнее время мне совсем не снятся сны — и, если честно, это даже хорошо. Не нужно просыпаться от собственного крика или надрывного истерического смеха, от которого уже болит горло — так долго в пустой квартире гремит вопль, пока я не вырываюсь из кошмара. Не нужно трясущимися руками выцарапывать таблетки, в кровь разрезая себе пальцы.

Я не сразу понимаю, что сплю — слишком реально все выглядит, потом медленно начинаю понимать: в домашней библиотеке я не был слишком долго, чтобы забрести сюда случайно. Пахнет старыми книгами — я рубанулся на работе? Блять, точно, как есть вышвырнут…

Передо мной — худощавая женщина, держащая в руках книгу. Светлые, золотистые, с проседью волосы в небрежно растрепанной косе, мягкая улыбка скользит по губам, глаза чуть прижмурены, тонкие изящные пальцы медленно перелистывают страницы, посверкивают в неровном солнечном свете крупные серебряные перстни.

Эйлин Эш что-то тихо говорит, но я не могу разобрать слов.

— Спасибо, что опять ни в кого не вселилась, ба, — усмехаюсь я. — Опять нотации?..

Она не слышит меня. Не смотрит, ничуть не поворачивает головы. Светлый взгляд обращен только к сидящему перед ней мальчишке. Костлявый, встрепанный, выглядящий как подобранным с улицы лохматый котенок, чем-то неуловимо похожий на Эйлин, чем-то отличающийся — темным взглядом, какой-то звериной, опасной улыбкой.

Я смотрю на мальчишку и с удивлением узнаю в нем себя. Перевожу взгляд на свои руки — и не вижу, совсем себя не вижу. Хочу шагнуть ближе — не могу двинуться с места, ни на сантиметр. Горло пережимает, словно что-то удерживает меня на месте, словно тянет назад.

Меня… нет?

Эйлин тихо напевает что-то, скользя пальцами по книжным страницам, по узорчатому тексту, она поет какие-то колыбельные на древнеирландском языке, языке старой магии и странных языческих обрядов. Певучий, долгий язык, истории о героях и подвигах, но значения слов я никогда не смогу различить — просто вслушиваюсь в сильные вибрации ее голоса. Льется песня — и я окончательно потерян.

Я закрываю глаза и вижу насыщенно-зеленый край, в котором мы с ней никогда не были, но из которого течет какая-то часть нашей крови. Я открываю глаза и вижу ее улыбку. Я не знаю, улыбается она мне-мальчишке, зачарованно вслушивающемуся в отзвуки песни, еще живущей хрупким эхом в библиотеке, или мне-настоящему.

Хотя сейчас я, наверное, ни за что не смогу сказать, кто из нас более реален.

Она наклоняется, поправляет ему-мне волосы — я чувствую прикосновения к своему лбу тонких прохладных перстов. В ушах звучит ее тихий голос:

— Если когда-нибудь тебе покажется, что ты один, Мэттью, помни, что я всегда слежу за тобой. Что я никогда не оставлю тебя.

— Никогда? — звенит недоверчивый детский голосок.

Сколько мне здесь, лет семь? Через полгода примерно она все-таки уйдет — на тот свет, сраженная какой-то болезнью сердца.

— Никогда, — обещает Эйлин, ласково улыбаясь, освещенная заходящим солнцем со спины. — Буду всегда рядом. Хранить и наблюдать.

— С небес? — как-то резко переспрашиваю я-мальчишка, сверкая глазами. Вот оно — острая звериная улыбка, напрягшаяся спина. Двадцать лет назад — все то же самое.

— К чему мне небеса, мой мальчик, — звонко смеется она, отбрасывая с лица прядь волос, выбившуюся из косы; подвески на браслете, оплетающем запястье, мелодично позвякивают. — Мне не нужны ни они, ни вечное блаженство, я бы лучше осталась здесь и защищала мою семью.

Мне хочется, чтобы это было правдой. Мне, стоящему здесь и смотрящему на эту картинку своей жизни, еще такую светлую. Смотрю, пока в глазах не начинает расплываться.

Интересно, это слезы или я начинаю просыпаться?

Мне не хочется терять из вида светлую фигуру Эйлин. Не хочется забывать ее песни и добрые советы, не хочется однажды проснуться и понять, что я не помню, какого цвета были ее глаза.

— Не забывай свою семью, Мэттью, — вздыхает она, словно может услышать мои мысли. — Ты Эш, ты один из нас… Не забывай себя.

Она говорит что-то еще, что-то неизмеримо важное, но я уже не могу расслышать.

Под ухом бешено завывает будильник.