Наверное, я помню слишком много похорон, чтобы эти вызывали хоть какой-нибудь интерес: я стою здесь чисто ради семьи, к которой никогда не хотел иметь отношения. Просто так, не слишком удачная декорация к не слишком печальному торжеству.

Мертвец — лишь предлог, чтобы их, людей, мелькающих вокруг, всех собрать; он лежит себе смирно в гробу, сложив бледные ручки на груди, а вокруг него кишат живые. Политика, бизнес — черт бы их всех побрал. Только что вышедшего из состязания игрока еще не похоронили, а они уже обсуждают новые союзы и интриги.

Банка с тарантулами, перепутавшимися своими мохнатыми лапками в сложные узлы. Звери, прячущиеся за жуткий официоз, за вежливые улыбки и пожелания друг другу приятного дня и здоровья детишкам. Превращающими чужую смерть в свой шанс торжества.

Даже приглашенный на отпевание священник кажется здесь лишним и неуместным.

Все слишком странное, словно застывшее. Выжидающее что-то ужасное…

Я ловлю на себе взгляд какой-то дамочки, склонившейся к низковатой подруге, слышу шепот, в котором явно можно уловить шипящую фамилию «Эш». Взгляд заинтересованный, оценивающий. Моя улыбка — кривая, будто бы притворная. Такая, на деле, и есть. Чтобы как-то отвлечься, я рассматриваю остальных приглашенных.

Мелькает отец, ненадолго оставивший Мэри — та стоит в сторонке, должно быть, и впрямь горюет о смерти полузнакомого человека, аккуратно промокает слезы платочком и слабо улыбается, произнося свою сочувственную речь родственникам безвременно ушедшего. Рядом с Робертом скользит сквозь толпу Лукреция. Черная одежда по фигуре, алые губы цвета подгнивающей розы, акулья улыбка, кивки нужным людям — все выверенно, точно, на лице ее, когда, как кажется, никто не видит, проскальзывает самодовольная усмешка. Тихо смеется на чьи-то слова, склоняется к отцу, поправляет волосы изящным жестом, кивая на кого-то в толпе. Рядом с этой женщиной ненадолго появившаяся впереди Ция кажется встрепанным гадким утенком… А Кларисса чуть дальше — другая. Тоже опасная, но к ей не хочется обращаться «миледи». Чуть хриплый смех я слышу краем уха.

Эши слишком заметны в толпе — их выдают взгляды. Так смотрят те, кто снисходительно позволяет другим думать, что те побеждают в сложной игре, в то время как сами дергают за ниточки, заставляя покорных марионеток исполнять свою безумную предсмертную пляску. Лукреция, хоть и не была одной из нас по крови, успешно приняла роль кукловода, научилась выплетать нити и невесомыми движениями прокладывать себе дорогу.

Есть в этом что-то в некоторой степени восхищающее и пугающее одновременно. Ненадолго я прикидываю, не могла ли она приложить руку к смерти человека, которого мы сегодня хороним.

Даниэль подкрадывается незаметно, но не специально; я понимаю, что он рядом, только потому, что голова начинает болеть чуть меньше, а шум в ушах прекращается. Я не видел его около недели или чуть больше — не особо считал. Сейчас брат слегка улыбается, смотрит на меня, то ли ожидая первого слова, то ли сам еще не придумав, с чего начать.

Прости меня, я был упрямым идиотом, хочется сказать мне. Впрочем, как обычно. Наверное, нелегко иметь в родственниках такого психопата, а?

«Прости», конечно, в приоритете, но я не особо умею быть искренним.

— Как видишь, я еще не умер, — натянуто улыбаюсь я.

— Как ты? По-прежнему мертвые?..

— Все еще мертвые, что им будет-то, — преувеличенно-весело отмахиваюсь я.

— Ты пил? — подозрительно интересуется он.

Я смеюсь. Возможно, если Дан присмотрится к моим глазам, ему станет понятно, сколько таблеток я проглотил, чтобы принять приглашение от обожаемой семейки прошвырнуться до самого роскошного кладбища в городе. Я сначала подумал, намечается какой-то праздник в эшевском склепе, а оно вон как оказалось.

— Последний раз я был на кладбище, когда хоронили Джессику, — вспоминаю я. — Или когда сам кого-то закапывал?..

Дан невнятно кивает, отвлекается на Ребекку, подошедшую с тихой застенчивой улыбкой, салютует Цие. Шепотом сообщает Бекке, что мелкая вполне могла притащить сюда травку, и если хочется немного развеяться, можно ненадолго сгинуть за семейным склепом. Ребекка чуть хмурится, сейчас слишком похожая на Мэри.

— А тебе уже хватит, — косится Дан на меня. — И здесь нельзя курить, думаю. Во всяком случае, это будет невежливо.

— По отношению к мертвяку? — мрачно переспрашиваю я, заталкивая наполовину вытащенную пачку обратно в карман. — Здесь всегда так скучно или это нам попались такие унылые похороны?

Даниэль с Беккой почти синхронно пожимают плечами. Потом сестра куда-то исчезает, растворяется в толпе. Мы снова остаемся одни, но Дан почему-то не отходит, стоит рядом, улыбается народу, бросает пару фраз, пока я задумчиво рассматриваю их смутно знакомые лица.

Издалека несется очередная неискренняя речь очередного гостя. Если неожиданно начать читать ту, что твердили родственники Джессики на похоронах, и слегка поменять имена, никто и не заметит.

Впрочем, я даже не знаю его имени.

— Если я отойду, как скоро ты упадешь? — тихо спрашивает Даниэль.

— Не упаду, — усмехаюсь я. — Я пил таблетки, не мог же я рассчитывать, что ты вдруг станешь стоять рядом со мной весь день…

Во взгляде брата ясно читается: «Мог, чертов идиот», но я делаю вид, что не замечаю.

— Прости, — только и выговариваю я наконец. — Я идиот, да?

— Да, — отмахивается Дан, — не важно. И, наверное, мы оба были не правы. К чему мелкие обиды, когда каждый день приходит смерть и пытается забрать кого-то из нас? И все-таки?..

— Не знаю. Тут слишком много смерти. Старой, прочно впитавшейся в землю, сросшейся с этими надгробиями, новой и…

Я хочу сказать «будущей», но осекаюсь. Предсказания никогда не были моей сильной стороной, но сейчас почему-то улавливается в воздухе тяжелый запах приближающейся смерти. Как перед грозой, все ненадолго замирает, чтобы гром грянул сильнее и громче.

Если я скажу, что мне больше всего на свете хочется оказаться как можно дальше от этого места, подрагивающего от чего-то неизвестного, сочтут ли меня параноиком?..

Отчего бы этому месту вдруг оборачиваться братской могилой? Я не знаю, но чувствую: что-то неправильно. Что-то не так в движениях всех этих людей, в неискренних словах, в их взглядах. Словно ты видишь яркий сон, но никак не можешь проснуться.

Все замирает. Неожиданно словно бы на секунду затихает, замолкает на томительные мгновения. Мэри, промакивающая слезы, бордовые губы Лукреции, вежливая улыбка отца, прищур глаз Клариссы, тихий разговор Ции и Ребекки.

Затихает, чтобы быть стертым.

Раздавшийся почти сразу же грохот кажется настолько громким, что я так и не понимаю, в какой момент он начинается, вырастает из моих предчувствий, проявляется на чистой бумаге мира, как фотографии Дана. Только неожиданно земля содрогается от взрыва, яркое, режущее глаза пламя взвивается в небеса напополам с землей и пылью. Взвывает пронзительно кто-то из женщин; люди, толком не понимая, что происходит, пытаются, спотыкаясь, бежать прочь. Кто-то падает, по кому-то пробегаются, громкий крик — не одного человека, но нескольких одновременно — бьет в небеса, когда там, за завесой густо стоящей в воздухе серости поднятой взрывом земли, гремит снова. Словно ненадолго открываются врата обещанного всем грешникам ада: жаркий огонь, алыми цветами взрастающий на кладбищенской земле, дикий, захлебывающийся крик, общий испуганный стон. Вспыхивая, занимается сухая трава, выжженная неожиданно жарким майским солнцем, тяжелый дым взвивается в небеса.

Пахнет удушливо — гарью, чем-то неприятным, стоящим в горле, заставляющим стоять, согнувшись, пытаясь выхаркать горечь, забивающую легкие. В ушах звенит — от собственного крика и от страшного, апокалиптичного какого-то грохота разрушаемых надгробий. Глаза слезятся, яркость вспышки еще, должно быть, отпечатывается на сетчатках тех, кому не повезло смотреть на неожиданный взрыв — и на моей тоже, но, так или иначе, ничего не видно. Словно в тумане, каждый, оказавшийся слишком близко к эпицентру, испытывает странное желание прижаться животом как можно ближе к земле, замереть, боясь нового удара. Где-то звучит отчаянный, хриплый голос Клариссы, звенит крик Ции, испуганной птицей в клетке из тяжелого дыма, отец — неожиданно серьезный и отчаянный — зовет нас: брата, меня, сестру, пока не раздается новый — третий взрыв, оборвавший голоса почти всех, кроме Эшей.

Даниэль и крикнуть не успевает, когда я врезаюсь в него, отшвыриваю в сторону; я ненадолго ловлю его взгляд, заволокшийся болью: в затылке наверняка полыхает агония, мой острый локоть врезается в живот. В отражении — я, встрепанный, перемазанный в чем-то черном — будто бы в саже или земле, черт его разберет. Дан хочет что-то спросить, но у него ничего не получается — из горла никак не идет ни слова ни у него, ни у меня, только жар полыхает где-то в глотке.

Там, где Даниэль только что стоял, вонзился в землю вывороченный крест, глубоко, словно запущенный чьей-то уверенной рукой.

— По-моему, — хрипло выдыхаю я, дерганно кивая на распятие, — Господь тебя не любит.

Даниэль смеется отчаянно — словно в последний раз. Запрокидывает голову к небу, смотрит сквозь медленно витающую в воздухе пыль.

Я понимаю, что не могу подняться — голова слишком болит, чтобы двигаться. Просто лежу рядом, цепляясь за его голос.

— Я просил лоа присмотреть за моей семьей, — говорит Дан.

Я снова смотрю на крест. На рвущееся из груди ехидство нет ни дыхания, ни сил. У нас обоих ни на что нет сил: мы, ошарашенные, еще не до конца понимаем, что только что случилось.

Где-то вдалеке надрываются сирены полицейских машин и «скорой».