Конец августа не радует жителей Берлина хорошей погодой. Генрих

переводит взгляд на окно, за которым монотонно барабанит дождь по карнизу и

стеклу. Морщится — зонт ведь с собой не брал. Шварцкопф с брезгливой

усталостью оглядывает стопку документов, накопившуюся за каких-то пару

рабочих дней. Поджимает губы. Нет, на сегодня точно хватит. И вообще, он

главный инженер или чертов бюрократ?

Капли моментально затекают под воротник рубашки, становится противно и

холодно. Генрих добегает до припаркованной довольно далеко от завода

машины (наверное, стоит приезжать на работу пораньше) настолько быстро,

насколько только может, и, со вздохом облегчения, садится в салон. Проводит

рукой по влажным волосам, стряхивая капли воды с отросших прядей. Не

вставляет ключ, будто ждет чего-то, нервно теребит ниточку, торчащую из

петельки пиджака. Через несколько месяцев они открывают филиал

производства в Прибалтике, а несчастного Генриха уже начинают обрабатывать

по поводу того, что именно он туда и отправится вести дела. Видимо, в Берлине

кому-то сверху понадобилось теплое местечко в этой организации. Он смотрит в

зеркало заднего вида, проводит пальцами по россыпи морщинок рядом с

глазами. Седина явно не видна на светлых волосах.

А дождь все так же настойчиво бьет по крыше и окнам. Генрих хмыкает и резко

упирается лбом в руку, до побелевших костяшек сжавшую руль.

Соленый ветер с Рижского залива развевал темные волосы Вайса. Они касались

лица Генриха, и он улыбался и морщился, едва уклоняя от них голову. Йоганн

ехал так быстро, что капли моросившего дождя, точно маленькие иголочки,

щекотали скулы и подбородок. Шварцкопф прижался чуть ближе, чуть крепче

положенного сжал руки на чужой талии, но, кажется, Вайс даже этого не

заметил. Или сделал вид, что не заметил.

Йоганн выкрутил газ сильнее, рассекая прибрежные глубокие лужи, оставшиеся

после ночного шторма, на мириады брызг. Они рассуждали о репатриации, но

Шварцкопфу, честно, все равно, куда. Только бы вместе с Йоганном. Да хоть в

Советский Союз! Рядом с ним ничего не страшно, даже тонуть в шторм на море.

Генрих никогда не чувствовал себя настолько счастливым; из груди

непроизвольно вырывается смех. Со спины увидел, что и Вайс улыбается.

Пасмурное небо все еще помнило недавнее суровое буйство природы, но сквозь

белесо-серые тучи пробивались утренние лучи солнца. Здесь и сейчас только

они и море. Как хорошо.

Сколько бессонных ночей провел Шварцкопф, терзаемый воспоминаниями?

Давно сбился со счета. И самому не верится, что прошло уже почти двадцать

лет, а сердце все так же обливается кровью при одном упоминании имени, как в

первый год. Где Йоганн теперь? Жив ли вообще?

Хотя, наверняка на самом деле зовут его вовсе не Йоганн, но думать об этом

совсем, совсем не хочется, потому что единственное, что осталось у него —

воспоминания и имя.

Генрих вдруг резко выпрямляется и с хрустом поводит плечами, разминая их.

Ощущение, что он уже вечность сидит вот так, уткнувшись в руль и сгорбившись

в три погибели. Надо... надо ехать домой. Но что делать дома? Снова пить?

Сумерки постепенно опускаются на город, зажигаются ярко-желтые фонари.

Пробок нет, но, стоя на светофоре, Генрих опускает окно, чтобы закурить.

Дождь прошел, а воздух, ожидаемо, сырой и холодный. Мужчина пару раз в

раздражении чиркает зажигалкой, но она не загорается. Видимо, кончился

бензин; Шварцкопф убирает сигарету обратно и трет ладонью левую половину

лица. Ему сегодня поразительно везет. Взгляд натыкается на маленькую

католическую часовню, стоящую посреди каменных джунглей новых застроек.

— Baznīca... — шепчет на латышском и сводит брови к переносице. Он атеист,

стопроцентный и абсолютный, но почему-то хочется зайти. Может быть просто

посмотреть внутреннее убранство? Религия — опиум для народа, так, кажется,

трактуется это у Йоганна на родине.

Пока не передумал, выскакивает из машины и, оглядываясь, точно делает что-то

постыдное, быстро подходит к церкви. Застывает на пороге.

«Я даже не помню, как правильно креститься...» — проносится в голове.

Но он и не на мессу пришел, верно? Заглянет из чистого интереса.

В нартексе мрачно, пахнет благовониями... ладан? Теряясь в догадках по поводу

интересного аромата, Генрих шмыгает носом и закладвает руки за спину по

старой привычке. Медленно проходит внутрь. А внутри она кажется чище и

просторнее; одинокие шаги отзываются гулким эхом, и Генрих почти уверен, что

зашел перед самым закрытием.

— Здравствуй, сын мой. На исповедь? — голос раздается у самого уха.

— Что? — Шварцкопф от неожиданности вздрагивает и резко разворачивается

всем корпусом, по-армейски, — А-а, отец... Добрый вечер, нет-нет, я так,

осматриваюсь, — выдает фирменную дежурную улыбку с прищуром, — красиво у

вас тут.

Священнослужитель — лысеющий полный мужчина в очках, кивает и проходит

вдоль рядов к себе в помещение, оставляя Генриха вновь в одиночестве.

Тот бродит по всему периметру церкви, касается рукой деревянной скамьи;

чувствует, что в этом месте лак точно протерся, и, воизбежание занозы,

отнимает руку. Над алтарем розетка витража, через которую в часовню

попадает свет из окон ближайших домов. Вокруг потрясающая тишина — даже

собственное дыхание кажется нестерпимо громким.

Шварцкопф останавливается возле крупного распятия, разглядывает лицо

Христа. Оно преисполнено страданием, покорностью... Становится не по себе,

Генрих расслабляет галстук и судорожно вдыхает. Зачем люди приходят

смотреть на эту жестокость? О чем они молятся? За кого просят?

«Йоганн...» — мысль мелькнула и моментально исчезла, вызвав панический

ужас. Он выходит из церкви быстро и не оборачиваясь.

В голове мечутся мысли одна хлеще другой.

— Ни ногой больше, никогда! — громко возмущается он, уже сидя в машине.

Чувствует, как в груди что-то переворачивается, ухает вниз. Скорее домой…

Генрих вваливается в квартиру на негнущихся ногах, облокачивается плечом на

дверной косяк. В доме темно, а тишину разрезает лишь тиканье настенных

часов. Шварцкопф с трудом доходит до кухни, уже на автомате достает из

шкафчика широкий низенький стакан, а из холодильника — початую бутылку

виски. Трясущимися руками наливает, смотрит на янтарную жидкость с

надеждой, в которую, на самом деле, не верит. Вообще ни капельки. Но все же

выпивает залпом и тут же заходится кашлем. Напиток обжигает горло и

немного возвращает к реальности, но вкус уже настолько опротивел, что Генрих

без толики сомнений выплескивает оставшееся содержимое бутылки в

раковину.

— Отрава... — сдавленно шепчет он. В попытке успокоиться считает до десяти,

стискивает пальцы в кулак, впиваясь ногтями в кожу. Ему катастрофически не

хватает воздуха сейчас. И табака. Черт, он же так и не заправил зажигалку.

Больше всего сейчас хочется лечь и уснуть, только бы без сновидений. Раньше

он был готов отдать все, чтобы не просыпаться и оставаться во снах, но не

теперь. Теперь сны ощущаются кошмарами, каким бы счастливым не был их

сюжет.

Смерть отца сильно подкосила Генриха. Он постоянно впадал в прострацию,

ничего не хотелось, но больше в Риге его ничего не держало. Настала пора

уезжать. Вайс, наверное, прав — надо делать то, что нужно Рейху.

— Йоганн, что ты чувствовал, когда твои родители?..

— Я не знаю – не помню этого, был еще несмышленым, — он несильно сжал руку

на его плече, тихо произнес, — не отчаивайся, друг.

— Спасибо, старина, — Шварцкопф едва заметно приподнял уголки губ в

подобие улыбки и с благодарностью посмотрел на Йоганна.

Отец часто снился ему — он стоял спиной, а Генрих ни разу не потянулся, чтобы

развернуть его к себе, как будто не мог контролировать себя. Будто

парализовало. Просто таращился на его затылок и открывал рот в немом зове.

Так и просыпался с месяц в холодном поту, пока не приехал в Польшу, а затем —

в Германию, там уж забот было по уши, только и успевал грохнуться в постель и

прикрыть глаза.

***

На вокзале людно и шумно, едва удалось взглядом зацепиться за Йоганна. А вот

и дядя — с выражением вселенской печали положил руки на плечи и произнес

что-то до отвращения пафосное. Почему незаметно скорби в его глазах,

настоящей? Очевидно, потому что ее там и не было никогда. Отец не любил его,

и, наверняка, это было взаимное чувство.

Генрих резко обернулся, как только дядя ослабил к нему интерес, и подозвал к

себе Вайса. Быстрее, ну же, с этих напыщенных идиотов станется встать в позу, и слушать ничего не станут.

Покровительственные похлопывания по шее не могли вызвать ничего, кроме

омерзения. Молодому человеку очень захотелось перехватить запястье дяди и с

силой, до хруста, сжать, а может, и до перелома. Чтобы впредь неповадно было.

Проходя мимо, Генрих не удержался, и в знак поддержки не то для себя, не то

для Йоганна, провел по его руке — от костяшек до локтя, — пальцами. Вайс

улыбнулся ему вслед, и Шварцкопфу младшему показалось, что он почувствовал

эту улыбку, хоть и не увидел ее.

— Успехов тебе... желаю... — в горле комом застыли слова, которые еще хочется

сказать — Бог знает, сколько они еще не увидятся! Но Генрих оробел, когда

Йоганн начал решать какие-то вопросы с дядей. Да, у них дела, сейчас не до

сентиментальностей.

И молодой человек быстро сел в машину, завел мотор, вдавил педаль газа,

желая покинуть место так и не удавшегося толком прощания поскорее, но

взгляд сам зацепился за отражение Вайса в боковом зеркале. Тот уже

развернулся и куда-то шагал по своим делам.

— Йоганн... — пробормотал Генрих, как будто обиженно поджимая губы.

***

— Генрих, как ты жил? — родные глаза синими звездами смотрят прямо в душу.

Он здесь, рядом. Гладит по голове, перебирает пряди, щекочет

короткостриженые виски легкими касаниями пальцев; мягко касается

переносицы губами.

Шварцкопф не может и слова из себя выдавить, только улыбается широко и до

безумия радостно. Жмурится, точно довольный кот на солнце, вторую руку

Вайса из своих ладоней не выпускает, сплетая крепко-накрепко пальцы.

«Останься, останься, останься...» — взмаливается про себя. Диван мягкий, дома

тепло и уютно, за окном яркий осенний рассвет. Зачем куда-то уходить?

Звонок. Генрих подскакивает и тут же хватается за голову, раскалывающуюся

не то от назойливого звука телефона, не то от короткого... сна. Конечно сна.

Дышит тяжело, затравленным взглядом окидывая пустую комнату. Ресницы

мокрые и липкие, не дают нормально раскрыть веко, а в уголок пересохших губ

скатывается соленая капелька.

***

В душу Генриха черной густой смолой затекали сомнения по поводу всего, что

происходит в его жизни. Стоило ли ему заниматься тем, что с таким

поразительным воодушевлением пророчил ему дядя?

Другого жизненного ориентира у него не осталось. Один эскорт, который так и

норовил заглянуть к нему в рот, подсказать, как следует вести себя с

арестантом или, наоборот, с человеком выше по званию. Наверное, все это и

стало причиной разгульному образу жизни, который он раньше, не скрывая,

презирал. Алкоголь, музыка и веселье, оказывается, очень хорошо помогали

забыться, а ведь это он даже ни разу казни не был. Один только отчаянный

взгляд замученного, но не сломленного партизана выворачивал его наизнанку,

пробирал до дрожи, но офицеру в черном кителе показать свою слабость к

такому было непозволительно никоим образом. Поэтому Генриху ничего не

оставалось, кроме как надевать на себя маску безразличия и цинизма. Ему

плохо. Ему одиноко. Но все это глубоко-глубоко внутри, и ни одна душа про это

не должна узнать. Все это в бессонных ночах и размышлениях, которые иногда

так и не удавалось загасить выпивкой. Генрих чувствовал, как сам разрушает

себя изнутри, мяслянистой серной кислотой обливает свои чувства, прежние

убеждения и идеалы. Потому что, пожалуй, так проще.

Дни шли, стекаясь в недели и месяцы, вереница кутежей Шварцкопфа-младшего

стабильно увеличивалась, но все на это благосклонно закрывали глаза, ведь он

«племянник штандартенфюрера». Что ж, такое чинопочитание вполне играло

Генриху на руку.

Пианист испуганно долбил по роялю, который был ужасно сильно расстроен.

Звук резал уши Шварцкопфу, но он не унимался и издевательски дирижировал

конским хлыстом, не придавая значения страху в глазах поляка. Генриха особо

не волновало происхождение музыканта, но настроение было отвратительным, а

еще он уже выпил изрядный объем шнапса. Ничто и никто не должен мешать

ему делать то, что он хочет.

В ресторан зашли офицеры из Абвера; Шварцкопф поморщился, — их еще здесь

не хватало. Жестом приказав пианисту прекратить игру, вальяжно прошел к

столу «незванных гостей».

— Я думаю, присутствие этих господ здесь необязательно, — Генрих чуть

развернул голову к своим временным соглядатаям, намекая на то, чтобы те

действовали. Самый пожилой за столом и, судя по всему, самый главный из

пришедших гневно вскочил со своего места, но к нему тут же подоспели с

пояснением: «Племянник штандартенфюрера». Последовал раздраженный, но

все же тихий ответ: «Да мне плевать, даже если рейхсфюрера». В следующее

же мгновение меняется все.

— Генрих! Откуда ты? — голос, такой знакомый и родной голос, о! Как же

раньше не замечал Шварцкопф, что его так не хватало.

— Йоганн?.. — Генрих почувствовал себя неловко. Впервые за такое время

встретились, а он с этими, да и вообще... — Знакомьтесь — мой лучший друг, из

Риги! Мы земляки!

Но Вайс не улыбался, и даже не смотрел на него в тот момент, только пытался

негрубо скинуть руки Шварцкопфа со своих плеч.

— Генрих! — одернул он его, тут же вежливо показывая на стоявшего старика и

равняясь, — господин Ландсдорф...

Этикету и правилам поведения пришлось подчиниться, но, когда все

формальности были окончены, Генрих быстро вывел Йоганна за собой, держа

того под руку.

Дойдя до угла коридора и бегло обсудив проблемы фронта, они закуривают.

Шварцкопф наклонился к зажигалке Вайса, будто нечаянно прикоснувшись

пальцами, держащими сигарету, к его руке. И не мог не заметить (в который

раз), какие у Йоганна астеничные, тонкие запястья, с небольшой россыпью

мелких веснушек на тыльной стороне кисти. На секунду перехватило дыхание,

потому что в не совсем позволительной близости мелькнуло лицо Вайса,

который так же наклонился к зажигалке.

— Ты стал большим человеком, Генрих, — Йоганн впервые за вечер улыбнулся

Шварцкопфу; тот издал смешок и хитро прищурился.

— Старина, нам надо вспрыснуть нашу встречу. Или ты по-прежнему

предпочитаешь коньяку — пиво, а пиву — воду? — Вайс опустил взгляд, — Да,

так что у вас там произошло с курсантом Фазой?

Зайдя в кабинет, Генрих сто и один раз пожалел о том, что оставил все дела на

сегодняшнее утро. После бессонной ночи заниматься документами, требующими

предельного внимания, занятие так себе. Но, конечно, садится за рабочий стол,

начиная аккуратно сортировать бумаги. За приоткрытым окном весело чирикают

ранние пташки, радующиеся еще по-летнему теплому солнцу, а зелень, в память

о дождливой ночи, благоухает. Губы Шварцкопфа непроизвольно растягиваются

в улыбке, а взгляд мечтательно замирает на раскидистой кроне дуба, ветви

которого доставали до окна комнаты и протянутой рукой можно сорвать пару

желудей.

Шварцкопф возится с незавершенной бумажной рутиной аж до самого обеда,

только и успевая перекинуться парой слов с секретаршей. Наконец, выходит во

двор. Безлюдно и тихо, только ветер играет с начинающей опадать листвой,

кружа ее в неведомом танце-вихре.

Генрих хлопает себя по карманам пиджака, в поисках зажигалки и пачки

сигарет; в нетерпении зажимает фильтр зубами и быстро чиркает зажигалкой,

но... ничего не происходит.

— Да ладно, серьезно? Я же только сегодня утром доливал... — вслух

возмущается он, и уже разворачивается, чтобы пойти обратно — попросить у

кого-нибудь прикурить, но перед лицом возникает рука с горящей спичкой, —

Спасибо, — произносит на выдохе, в блаженстве выпуская дым, и поднимает

взгляд на своего спасителя. Сигарета падает из рук, а из груди доносится

сдавленный полухрип-полустон.

— Здравствуй, Генрих.