Молчание начинает затягиваться. Генрих глядит на него абсолютно

растерянно. Потому что сейчас между ними два шага, а еще минуту назад была

бесконечная пропасть неизвестности и боли.

— Йоганн! — первым сдается Шварцкопф и кладет руки ему на плечи, с силой

стискивая пальцы на рукавах легкого пальто, — ты здесь... как? Я так рад,

Йоганн! — он вдруг закашливается, не успев договорить имени.

— Генрих... — Вайс смотрит как-то утомленно, — я тоже очень рад.

— Ты знаешь, я заканчиваю нескоро, но, слушай, я возьму отгул на сегодня, —

суетится, осматривает быстро лицо Йоганна и наглядеться не может. Глаза

такие же, какими их Генрих и помнил — серьезные и синие-синие. На пару

секунд умолкает, не находя в себе сил сказать вообще что-либо. Это точно не

сон? Издает смешок, неловкий такой, короткий. Все же, время не прошло

бесследно для них.

Вайс кивает, зажигая спичку для сигареты. Генрих почти бегом отходит к

зданию, то и дело оглядываясь за спину на него. Не так, не так он хотел его

встретить. Не то сказать. Но что сделано — то сделано. Щварцкопф не в силах

разгадать задумчивые взгляды Йоганна на себе, но разве он не всегда был

тайной для него? Его поступки, его слова, весь он — непредсказуемый и

удивительный. И в сороковом году, и в сорок пятом, и в шестьдесят третьем.

— Габи, у нас на сегодня все с отчетами по отделам? — Генрих от волнения не

может попасть в замочную скважину, то и дело соскальзывая ключом с

блестящего металла, — А то мне нужно сейчас бежать.

— Да, господин Шварцкопф, конечно, — отвечает девушка, напряженно

переписывая что-то к себе в блокнот, — квартал ведь закрывается — вчера

последние поступили. До свидания.

— Прекрасно, — он наконец-то отпирает злосчастный кабинет.

Пытается быстро сложить вещи в черный портфель-дипломат, но руки не

слушаются. Все валится. Глубоко вдыхает всей грудью и медленно выдыхает,

прикрывая глаза. Главное, подавить бурю эмоций, осознать, что отношения

между ними — не сон, не мечты. Вайс никогда не посмотрит на Генриха так, как

тот смотрел на него в молодости. Да и сейчас.

***

Ангелика Бюхер — выскочка, и ничего, кроме раздражения, у Шварцкопфа не

вызывала. Отчего с ней так возился Йоганн, он так и не понял. Ее безжизненные,

рыбьи глаза и волосы, которые напоминали больше солому, блеклая внешность

никак не сочеталась с нелюдимым и высокомерным характером, конечно, в

видении Генриха. Может, Вайс считал иначе, и мысль эта вызывала в

Шварцкопфе волны колючей шипастой ревности.

Он подошел уже к самому концу их диалога.

— С Вашего разрешения, — смущенно, но абсолютно обезоруживающе

улыбнулся Йоганн. Эта улыбка — не для Генриха.

— И с разрешения той русской, — презрительным тоном сказала девушка,

смерив Вайса взглядом снизу вверх.

В Шварцкопфе закипела злоба. Она манерно прикусила мундштук, но все, что он

мог себе позволить — фыркнуть в сторону. Какое, черт возьми, право она имела

так общаться с Йоганном? Но если, все-таки, имела?..

— Костлявые ключицы фройляйн Ангелики не волнуют меня, — вполголоса

произнес Генрих, как только Бюхер отошла на достаточное расстояние. Вайс

тихо засмеялся, едва заметным кивком головы соглашаясь со словами друга, и

тот внутренне выдохнул с облегчением. Все же, не ошибся, — Хотя начальник

школы, Герд, другого мнения.

Йоганн сопровождал Шварцкопфа, которому нужно было доехать к фон Дитриху

и Ландсдорфу. Однако посередь бела дня, в Польше — дело весьма опасное.

— Ты знаешь, я был в Берлине, целые сутки, — воодушевленно рассказывал

Вайс, садясь за руль.

— Ну! Считай, что не был, — развел руками Генрих, — Я покажу тебе Берлин.

— Когда война кончится?

— А тебе что, не терпится? — усмехнулся Шварцкопф.

— С тобой не хочется расставаться!

Генриху необходимо пару мгновений, чтобы прийти в себя. Сказанные между

делом слова выбили из легких воздух, он повернулся всем корпусом к Йоганну,

который, наверняка, не придал значения своему высказыванию, и спокойно

следил за дорогой.

— Мне тоже, старина... заверни куда-нибудь, я пропущу стаканчик, —

реальность тяжело воспринималась без выпивки, видимо, эта политика сделает

из него алкоголика до двадцати пяти лет.

Генрих сует руки в карманы пальто, боковым зрением пристально наблюдая за

Йоганном. Тот с интересом разглядывает архитектуру нового района.

— Чем-то на Москву похоже — застройка типовая, — подмечает он. Щварцкопф

пожимает плечами.

— Я не был, не знаю, — поясняет. Идут снова молча. Почему все так...

неправильно? Не дома они должны обсуждать, уж это точно. Тишина вязкая,

удушающая, от нее так хочется избавиться; о пустом болтать, конечно, тоже

удовольствие сомнительное, но у Генриха стойкое ощущение, что теперь для

него пустое почти все, что происходило с ним за эти годы. Имело ли оно,

действительно, какой-то смысл? Единственное — продолжил дело отца, но в

молодости он не горел этим. А потом уже некогда было раздумывать...

— Ты скажи, Генрих, у тебя отпуск когда? — неожиданно спрашивает Вайс.

Щварцкопф приподнимает глаза к небу, стараясь вспомнить.

— Скоро, дней восемь. А что? — склоняет голову на бок и выгибает бровь,

непонимающе глядя на Йоганна.

— Хочешь, в Ригу рванем? — Вайс расслабленно улыбается, ожидая ответа

Щварцкопфа, — Порыбачим.

Генрих теряет дар речи уже второй раз за день.

— Йоганн, я... — нервно бегает глазами по асфальту, прикусывает нижнюю губу,

— конечно, конечно я хочу, ты еще спрашиваешь!

Йоганн смеется, точно он нисколько в этом не сомневался. Годы прошли, а

повадки остались все те же, хоть в нем и уживались когда-то две

противоположные личности.

Шварцкопфу становится легче дышать, даже несмотря на то, что дальше

говорит практически он один. Вайс про себя не рассказывает, но слушает

внимательно, уточняет детали. Как будто они вернулись в тридцать девятый, и

самой большой их проблемой является патент на упрощающую механизм

разработку.

Внезапно Вайс останавливается.

— Генрих, я понимаю, что ты привык, но все-таки, — он проходит чуть вперед и

становится прямо перед ним, — я не Йоганн Вайс. Меня зовут Александр Белов,

Саша по-простому.

— Са-ша... — по слогам растягивает Генрих. Звучит гораздо мягче, чем Йоганн.

***

Казнь. Одна, вторая, третья. Казнь за казнью. Концлагеря. Это истинный кошмар

наяву. Генрих никогда еще не видел столько жестокости, бессмысленной и

безжалостной. И ведь сам он — часть этой отвратительной системы. Войска

Союза подступали к Германии, Берлин бомбили и обстреливали; все чаще он

думал о девизе «победа или смерть». Что с ними будет после того, как они

проиграют?.. Наверное, лучше умереть раньше, чем придется узнать это.

Уверенность нации стремительно разрушалась, на верхушке творился бардак.

Покушение на Гитлера стало кульминационной точкой.

Может быть, стоило закончить это вот так, пойти по пути наименьшего

сопротивления, с офицерской честью и пулей в виске. Но, черт возьми, как же

страшно.

— А ты... не боишься остаться в живых?

***

— Надо же, тут почти ничего не изменилось, — Генрих хлопает по шершавому темно-серому камню, подпирающего двухэтажный жилой домик. Старый мох, а где-то и лишайник, покрывают основы здания практически полностью, оставляя редкие коричневые проплешины.

— Только в Риге, — медленно качает головой Белов, и взгляд его вдруг

становится пустым и напряженным, — видел бы ты, во что были превращены

остальные города.

— Могу себе представить, — шепотом говорит Шварцкопф и нервно сглатывает

ком в горле.

Они ехали из детского концлагеря. Зачем только напросился с Йоганном? Но ему

необходимо было увидеть это. Как гадко, как тоскливо на душе. Да и физически,

честно говоря, не лучше. Так не должно быть, неужели все настолько запущено,

неужели это апогей...

— Я переночую у тебя? — спросил с надеждой. Он не смог бы остаться тогда

наедине с самим собой — это было бы чревато жуткими последствиями.

— У тебя дом рядом, — спокойно ответил Йоганн. Как у него удавалось

сохранять такое хладнокровие? Ведь он не такой, совсем не такой на самом

деле.

Внутри все обваливалось, гнило и отравляло собой тело. Ноги заплетались,

взгляд был затуманен. Почему он терпел это столько времени?

— Сволочи! Чудовища — сжигать детей! — Генрих закричал. Негодование, боль,

острое ощущение несправедливости мира, этой страны, переполняло его.

Хотелось искоренить, уничтожить все и вся, что имело хоть какое-то отношение

к такому аду.

— Плохо работаешь, Генрих. Доложи в гестапо, что ты не поймал меня на эту

удочку... — его перебила хлесткая пощечина. Гнев застилал взор Шварцкопфа.

Это не Йоганн говорит, нет, это уже кто-то другой, подменивший его. Одна

оболочка — и больше ничего. Фуражка упала на сырую землю.

Следующие секунды Генрих слушал его настолько внимательно, насколько,

наверное, никогда не вслушивался в речи отца.

А потом был телефонный звонок и отчетливо слышный щелчок затвора. Глядя

тогда невозмутимому Вайсу в глаза, Шварцкопф понял, что пойдет за ним куда

угодно, и больше это не ощущалось как мимолетный порыв. Даже несмотря на

то, что он рисковал умереть от его рук прямо сейчас.

Осознание пронзило резко, фатально, и расставило все по своим местам. Теперь

он знает, что делать. И как жить дальше.

Солнце медленно заходит за горизонт, окрашивая море и небо над ним в

меняющийся калейдоскоп оранжевых и розовых цветов. Недаром говорят, что

осенние закаты — самые красивые. Еще не наступили холода, но на набережной

свежо и ветрено; Генрих поплотнее запахивает плащ.

— Одна плотва, — ворчит Белов, разглядывая ведро, в котором плавало

несколько некрупных серебристых рыб.

— А тебе прямо лосося подавай? — Шварцкопф смеется, смотрит, наклонив

голову, на собеседника. Теплые лучи играют бликами в волосах Белова; пряди с

проседью отливают золотом в свете прощавшегося солнца, и у Генриха дыхание

перехватывает от того, насколько завораживающе это выглядит. — Саша, давай

я тебя здесь сфотографирую, а? — Шварцкопф ставит на землю рюкзак, и,

осторожно положив рядом удочку, достает из-за пазухи «Фойхтлендер»,

аккуратно откручивает чехол с объектива.

— Ты хочешь запечатлеть мою позорную неудачу, я понял, — театрально

вздыхает Александр, но немного отходит назад и улыбается, глядя в камеру.

Шварцкопф быстро делает несколько снимков, и в груди что-то болезненно

защемляет, медленно высасывает спокойствие и умиротворение. Теперь, если

что, у него хотя бы останутся фотографии с Йоганном... нет, с Сашей.

Йоганн — советский шпион. Все это время был им. Генрих обрадовался этому,

несмотря на шок, но смутная тень недоверия легла на его отношение к нему.

Он — советский человек, гениальный разведчик, но считал ли он когда-либо его

своим... другом? Шварцкопф решил в принципе забыть о том, что они близки.

Что Йоганн для него по-особенному дорог. Это не должно стать проблемой для

Вайса, нет, в идеале он вообще об этом не должен был догадаться. И ведь не

догадывался же.

Когда брали Берлин, Генриху было трудно описать, как он себя чувствует.

Облегчение, разочарование, жажда справедливости и отвращение.

Неизъяснимая смесь ощущений мучительно ныла в груди. Ему так хотелось

рассказать все Вайсу, просто видеть его глаза и слышать голос. А лучше —

забыть обо всем, вырезать лезвием из сердца и памяти весь ужасный период

времени после лета тридцать девятого года, казавшегося уже таким бесконечно

далеким.

— Ты должен ждать здесь, Генрих, — и Шварцкопф понимал, что от него сейчас,

действительно, толку не будет никакого, путаться под ногами только будет. Но

Йоганна отпускать категорически не хотелось. Если он не вернется, что делать

Генриху? Такой исход был сопоставим с тем, что для него погаснет солнце.

Вайс задержался на несколько секунд, махнув рукой своим товарищам, чтобы те

пока спускались. Генрих чуть нахмурился, смотрел с немым вопросом, когда

Йоганн быстро подошел и приблизился к уху.

— Прости меня, — произнес шепотом, на грани слуха, и тут же отпрянул.

Шварцкопф до боли вцепился пальцами в мундир, в попытке прижать к себе, но

отпустил сразу же после его слов.

— За что? — губы искривила судорога, по щекам заходили желваки. Он

медленно покачал головой, мол, не за что мне тебя прощать. Вайс оставил

вопрос без ответа.

***

Йоганна увезли в госпиталь, а Генрих, кажется, сошел с ума. Целыми днями

наворачивал круги вокруг здания, поджидая врачей и медсестер только с одной

целью — спросить, живой ли, пришел ли в сознание. Но Вайс никого не узнавал,

почти не говорил, кажется, у него что-то со зрением.

— Посторонних в палату не положено пускать, — безразлично отвечала пожилая

женщина с потертой шинелью поверх халата, сурово глядя на Шварцкопфа. Да

разве он — посторонний? Но спорить и отстаивать свое право было бесполезно.

Возвращался домой глубоко затемно, не обращая внимания на обилие работы,

копившейся все это время. Он разберется с этим, обязательно, но позже. Хотя бы

когда Йоганн уедет домой...

Он схватил первую попавшуюся бумажку на рабочем столе, и размашистым

почерком написал:

«Ich liebe dich»

Руки дрожали, пальцы не слушались, но он продолжал писать одну и ту же

фразу.

В низу листа большими и чуть кривоватыми буквами по-русски вывел ручкой уже

так, что под ней едва не порвалась бумага:

«Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ»

Схватился за волосы, в исступлении оттягивая их назад. Это письмо никогда не

дойдет до своего адресата.

***

Они сидят на кухне съемной квартиры недалеко от набережной. Обстановка

средней паршивости — старенькие обои, лампа Ильича, на которую повешено

некое подобие абажура. Большой деревянный, наверное, дубовый стол, судя по

тому, что был он явно не новым, но все еще внушительным и крепким; несколько

скрипучих стульев с мягкими накладками на сиденья.

Генрих разглядывает через стекло стакана напиток. Снова виски. Он почти не

пьет, впрочем, как и Белов. Оба молчат, мыслями находясь где-то далеко-далеко

в воспоминаниях. Одно, правда, для Шварцкопфа остается неизменным за все

прожитые годы...

— Почему ты ничего не рассказываешь о себе? — тихо спрашивает Генрих,

примерно понимая, что ему сейчас ответит Александр.

Белов долго молчит, смотрит в окно на толпы проходящих мимо туристов,

которым не сиделось в номерах гостиниц.

— Что ты хочешь услышать, Генрих? — наконец-то отвечает, и поворачивается с

мрачным выражением на лице. — Контузия, реабилитация. Потом работа —

работа, про которую лучше не рассказывать. Которую хочется самому себе

стереть из памяти, хоть она и на благо Отечества. Понимаешь?

Генрих расстроенно опускает взгляд куда-то в нижний угол, начиная нервно

вертеть алюминиевую ложку в руках. Разговор сам собой заходит в тупик;

Шварцкопф поднимается из-за стола и встает у подоконника, поглаживая между

пальцев широкий лист какого-то растения.

Почему Белов не подпускает его к себе даже сейчас? Потому что важен и нужен

он был Йоганну Вайсу, а Александру Белову на Генриха Шварцкопфа плевать?

Но тогда зачем он приехал, зачем позвал с собой?

Александр подходит к нему, упирается плечом в стену рядом с окном, сложив

руки на груди.

— Ну, о чем задумался? — Белов по-доброму усмехается.

Генрих резко вскидывает голову и упирается взглядом в его глаза. У

Шварцкопфа внутри — бушующее море, ураган. Что у Александра? Неужели

между ними, все-таки, бесконечно глубокое ущелье, наполненное все той же

неизвестностью и одиночеством. Ему кажется, что еще секунда, и он выскажет

все, что накопилось за эти годы, поэтому быстро разворачивается на каблуках,

и, захватив плащ, выходит из дома. Хлипкая дверь с громким звуком

захлопывается.

На темной лестнице тихо, только из приоткрытого окошка слышен шум

прибрежных волн, бьющихся о камни и песок. Подгнившие еловые ступеньки

жалобно скрипят под каждым шагом, и Шварцкопф опасливо берется за

поручень, неровно намазанная масляная краска с которого практически

полностью облупилась. Он неторопливо спускается, прокручивает в голове все

последние дни в Риге. Кажется, что все вернулось на круги своя, но на самом

деле нет. Шварцкопф так и не расшифровал продолжительные молчаливые

взгляды на себе. Что делает Белов, изучает его? Да наверняка уже вдоль и

поперек знает наизусть давным-давно, любое действие предугадать может.

Ночной воздух помогает немного прийти в себя и взбодриться. Генрих глубоко

вдыхает и оборачивается на окна. Свет горит. Раздраженно сплевывает.

На набережной, как ни странно, очень мало народу, видимо, сейчас всем

интересен яркий центр города. Шварцкопф доходит до пляжа, периодически

злобно пиная несчастные камешки, так не вовремя попавшиеся ему под ноги.

«Веду себя так, будто мне не сорок пять, а девятнадцать...» — мысль

неприятная, но попадающая прямо в яблочко. Впрочем, иногда можно себе

позволить такую слабость.

Дойдя до пустынного пляжа, он садится на песок, приобняв согнутые колени

одной рукой, а второй достает из кармана сигареты и зажигалку. Хочется

успокоить разыгравшиеся нервы, в конце концов. Блаженство от горького

горячего дымка разливается по телу, давая ложный сигнал организму о том, что

все хорошо. Ни черта не хорошо ведь, на самом деле.

Генрих не следит за временем, но проводит довольно долго вот так, наблюдая

за лунным светом на воде и размышляя. Говорят, на то, как течет вода, можно

смотреть вечно.

Рядом опускается человек, и Шварцкопф искренне удивляется тому, что им

оказывается Белов. Уж это точно не в его характере.

— Генрих, ты обиделся на меня? — спрашивает, настойчиво заглядывая в глаза

собеседника, — прости, я правда не хотел говорить о своей работе. Только не с

тобой.

— Это ты прости, — тихо отвечает Шварцкопф, отшвыривая окурок от очередной

сигареты ногтем, — вспылил.

Белов закуривает. Догорающая спичка падает на холодный песок вперемешку с

высохшими сосновыми иголками. Генрих задумчиво наблюдает за ее

последними искрами и чувствует, как с ним происходит то же самое. Короткая

вспышка, дающая надежду почувствовать себя живым и нужным. Но постепенно

все равно обугливается и рассыпается пеплом.

— Я думал, что когда... — мотает головой, — если тебя встречу, то между нами

как будто не будет этого времени, которое мы прожили порознь, — Генрих

замирает, боясь реакции Александра, но тот медленно выдыхает дым через нос

и вновь затягивается.

— Мы изменились, — соглашается он и поворачивается к Шварцкопфу, — но, я

думаю, не все потеряно. У меня нет больше дорогих и близких людей, кроме

тебя. Жить бирюком тоже, знаешь... — усмехается, — да ведь ты им и жил, я не

прав?

Генрих поджимает губы, вырисовывает на песке замысловатые узоры.

— Ты сам-то, разве, не женился? Я помню... Лина, кажется. Хорошая девушка

была, красивая, — произносит язвительно, каждым словом причиняя боль и себе,

и ему.

— Жена? Семья? Генрих, ты... — Александр хмурится, точно не верит своим

ушам. Хватает за плечи, разворачивая всем корпусом к себе. Шварцкопф

поддается, — ты так ничего и не понял.

Генрих молча смотрит во все глаза, пытаясь переварить услышанное. Белов

открывается ему по частичке, по тихому щелчку, как сложный код от сейфа с

самым дорогим сокровищем во Вселенной.

Он не выдерживает и подается вперед, отбрасывая страх и предрассудки,

только бы не оттолкнул. И Александр отвечает на поцелуй, притягивает к себе

ближе за плечи и поясницу. Шварцкопф обхватывает ладонями его лицо и часто-

часто касается обветрившимися сухими губами носа, век, губ, подбородка, лба.

Дорвался.

— Саша, Саша, Саша... — как умалишенный шепчет имя любимого, ничего не

видя перед собой, кроме его взгляда. Боится, что сейчас проснется.

— Ну что ты, радость моя, — произносит последние два слова на русском,

вложив какую-то особенную нежность в интонацию.

Генрих мягким движением убирает с его щеки скатившуюся слезу.

Многое забыто, потеряно безвозвратно и навсегда безжалостным течением

времени. Но они придадут сил друг другу пройти обломки прошлого для того,

чтобы построить новое счастье. Теперь вместе. Здесь и сейчас снова только они

и море. Как хорошо.