Динь, сидя перед зеркалом, обласкал большим пальцем маленький портрет красивой женщины, что был сунут под угол рамы.

      Убийство матери-эльфийки в детстве для него ничего не значило. У него не было самого понимания смерти. Ему казалось, что маменька просто куда-то уехала. Взрослея, он начал понимать, что такое, когда кто-то погибает. Этого кого-то больше не существует на свете: он не подойдет к тебе, не обнимет и не поговорит. Такое страшно принять и тяжело пережить.

      Динь провел влажной тряпкой по лбу, стирая грим, и увидел в зеркале, как его собственные желтые глаза преисполняются печали старой утраты. Он любил папеньку, но этого было недостаточно. Им обоим всегда будет не хватать ещё одного члена семьи.

      Тамир после кончины драгоценной жены не встретил кого-то ещё. Не пытался вовсе наладить личную жизнь. Диня это немного страшило. Ему не хотелось полюбить так же — один раз и на много лет. Лучше уж было гулять и развлекаться, чем как папенька — доживать век в одиночестве памяти.

      Стук в дверь оторвал его от тягостных дум. В вагончик заглянул Август, военный, которых Динь-Динь столь сильно не выносил. В присутствии ученого северянин сделался самой нежностью. Он улыбался и был со всеми приветлив. Акробат фыркнул, увидев его светлое и расслабленное от спокойствия лицо.

      Он считал Августа неудачником. Что в нём было такого, что мог любить смелый и ответственный Кальм? Сплошная несуразица, а не человек. Была ли то неприязнь как к военному или как к личности — Динь пока не разобрался. Он старался быть вежливым и даже подбадривал блондина, но иногда ему до постыдного неудержимо хотелось обвинить Августа во всех своих бедах и бедах других людей.

      — Там все на ужин собираются, — сказал вояка в отставке, глядя на отражение Диня.

      Арлекин кратко кивнул и продолжил избавляться от следов декоративной краски на лике. Видя, что Август не уходит, он грубо буркнул:

      — Что ещё?

      Северянин зашел внутрь, заперся и прислонился стеной к двери, непрозрачно намекая, что прямо сейчас у них состоится разговор, которого Диню не избежать. Это было неожиданно. Август был тем, кто убегал, а не напирал.

      — Я не понимаю тебя, — честно высказался блондин. — То ты любезен и терпелив со мной, то обжигаешь взглядом, полным ненависти. Я не имею ни малейшего представления, как мне себя вести с тобой.

      — Может, будешь тратить своё немногое красноречие на любовничка? — вяло огрызнулся Динь. — Ах, да, он женат.

      Август с сомнением свел брови вместе после жестокого ответа. Он не выглядел злым или обиженным, просто озадаченным.

      — И что, ты так и проглотишь это? — проворчал арлекин. Он привык доставлять людям радость, а не огорчения.

      — Думаю, ты и так жалеешь о том, что сказал.

      Динь бросил тряпку и поставил локти на столик, подпер подбородок ладонями, раздраженный проницательностью нежелательного собеседника. Август усмехнулся и позволил себе присесть на постил артиста без разрешения.

      Со временем злость за попытку убийства возлюбленного незаметно испарилась. Наблюдая за тем, как Диня любят в труппе, и какой восторг парень вызывает у детей, Август растерял всякое желание возмездия. Пожалуй, именно Динь имел полное право мстить ему. Может быть, северянин позволил бы это с довольно легким сердцем.

      — Ты очень похож на маму.

      Арлекин поднял растерянный взгляд в отражении. Его кровное сходство с матерью было очевидным, но редко, кто решался поднимать эту тему. Считали, что могут задеть за живое.

      — Да, папенька тоже так считает, — негромко отозвался красноволосый, перекатывая пальцами толстую кисть на деревянной ножке по столу. — Говорит, что я взял от неё самое лучшее.

      — Думаю, портрет не передает всей её красоты.

      — Это так.

      Наступила неловкая пауза, и Динь не знал, куда деть глаза. Вряд ли они когда-нибудь вообще разговаривали с Августом без подначек и оскорблений за всё время знакомства.

      — Рисуешь ты тоже здорово, — северянин указал на расписанный потолок, и желтоглазый не выдержал:

      — Чего ты добиваешься?

      Август хмыкнул, себе на уме больше обычного.

      — Ищу лишние причины переступить через трусость, — произнес он.

      Под недоуменным взглядом Август поднялся на ноги, снова напомнил о еде и без прощаний покинул вагончик. Ничего не понимая, Динь смотрел, как за мужчиной закрылась дверь, завершая их нелепый короткий разговор. Блондин оставил арлекина в полном раздрае и в ещё большем непонимании, как вести себя друг с другом.

      Август длинно выдохнул на улице. Вероятно, прямо сейчас он делал небольшие шажки на пути к запоздалому взрослению. Во всяком случае, он того желал. Это было волнительно в разных смыслах, но в то же время ощущалось как что-то правильное. Он надеялся, что однажды сможет гордиться собой, не ища поддержки и одобрения у других. Станет тем мужчиной, каким всегда хотел быть.

      Рута покрепче завязала холщовый походный мешок, чувствуя спазмы внизу живота. Она уже выпила настойку от малокровия, но легче не стало. Базель издалека порой поглядывал на неё, нервничая. Верил он ей или нет, Руту это не заботило. Парень мог быть ключом к тому, чтобы закончить историю, которая тянулась слишком долго. Она была готова не только использовать мальчишку, но и убить, если это помогло бы избавиться хоть от одного врага. Ему всё равно не жить: бес будет преследовать его до тех пор, пока не загубит или не потеряет интерес. Выбора между семьей и пареньком изначально не стояло.

      — Куда-то собираешься?

      Август неслышно подошел со спины, и Рута, не оборачиваясь, утвердительно кивнула.

      — Надолго?

      — Не знаю, — она избегала взгляда брата. — Постараюсь управиться, как можно скорее.

      — Вижу, Базеля с собой берешь? Между вами что-то происходит?

      — Да боги всемогущие! — закатила глаза Рута. — Просто надо кое с чем разобраться.

      — Ты же не собираешься опять что-то проворачивать в одиночку? — Август наклонился сбоку от неё и поймал её взгляд. — Кальм тебе этого не простит.

      — Если ты не заметил, то у него семья. Ему не до нас.

      — Я это второй раз за последний час слышу. Да, я заметил. Но он всё ещё мой лучший друг и твой брат.

      Рута ещё раз зачем-то развязала и завязала мешок, затем кое-как уняла беспокойные руки. Она выпрямилась, возвышаясь всем своим ростом над Августом.

      — Ты до конца жизни собираешься в рот ему заглядывать? — резко спросила южанка.

      Но у блондина было хорошее настроение впервые за долгое время, и он лишь улыбнулся.

      — Когда-нибудь ты тоже полюбишь и поймешь, каково это — доверить кому-то всю себя.

      — Нет уж, спасибо, — Руту передернуло от одной мысли. — Хватило.

      Август засмеялся из-за её перекосившегося лица.

      — То, что у тебя было к Хоке совсем не похоже на взаимную любовь. Тебе когда-нибудь было по-настоящему спокойно и весело рядом с ней?

      — Скорее, я всегда была обеспокоена и взбудоражена, — задумалась смуглая. — Разве это не есть та самая великая любовь из романов, которые читала Олива?

      — Совсем не она, — Август усмехнулся, вспомнив, как родная сестра взахлеб зачитывалась этими вульгарными книжками. — Рядом с Кальмом у меня не потеют ладони, не заходится сердце… Я просто ощущаю всезаполняющее тепло, ощущаю Кальма рядом так естественно, что даже не замечаю, когда он ко мне невзначай прикасается.

      Август говорил об этом в настоящем времени, и у Руты не повернулся язык напомнить, что их с Кальмом пора закончилась. Был ли брат вообще способен отпустить возлюбленного? Чувства к Хоке дорого ей обошлись, поэтому момент, когда недоучка перестала тревожить душу, стал освобождением. Она желала этого и Августу, но то, как он цеплялся за отношения с Кальмом, невзирая, что у того были брак и наследник… Без шансов. Она всегда грешила тем, что не особенно в него верила.

      Вряд ли она верила в кого-то, кроме Кальма. Раньше её главной надеждой была Литэ, но та разбила сердца всей семье. Рута ни с кем об этом не разговаривала, пряча свою обиду на белокожую от любопытных ушей.

      Когда они тайно действовали вдвоем, это не казалось ей оскорбительным по отношению к другим. Ведь они хотели, как лучше, пытались всех защитить! И что в итоге? Литэ с самого начала планировала закончить всё самостоятельно. Свои наивность и тщеславие Рута себе так и не простила. А её предупреждали.

      В прошлой жизни она отдалась во владение бесу Зигмунду, но так ничего и не добилась, внапраслину посчитав их с Литэ самыми умными. Только враги оказались изобретательнее на козни и замыслы. Сколь многое хотелось высказать ледяной, но той даже не было рядом, чтобы отругать.

      Рута взглянула на Базеля. Он с глупым видом скреб веснушчатый подбородок, стоя перед своим мешком и размышляя, что ещё ему нужно в дорогу. Юноша, что прожил недолгий, беспощадный к нему век. Как бы жалко его ни было, она готова была бросить мальчика на растерзание. Совесть давно уступила место цели стереть с лица земли тех, кто мучил их.

      Август украдкой наблюдал за сестрой. Её глаза остекленели и сделались черными. Он уже видел подобный взгляд. Рута солгала ему. Она по-прежнему вела битву в одиночестве, битву, которой будто бы не было конца. Рагна и Дали пропали и не давали о себе знать, но Рута в каждом искала тень врага.

      Незавидная участь, подумал он. Вечная бессмысленная борьба с ветряными мельницами. В этом Август поддержать сестру не мог, у него оставались незавершенные личные дела. Например, Олива и Динь. С последним было даже проще, чем с кровной родственницей. Если арлекин возжелал бы отмщения за мать, то Август мог бы подать руку. С Оливой же ситуация была куда сложнее. Он выдернул её из привычной, насиженной жизни и бросил одну без надежд и средств существования.

      Северянин оставил Руту в покое, потому что банально не знал, как её остановить от опрометчивых поступков. Рута была чрезмерно упряма, чтобы слушать кого-то, кроме Литэ. Он увидел Диня, который уже успел избавиться от грима и теперь направлялся к общему столу, где артисты и гости собрались на прием пищи. Подобравшись, блондин быстро пересек расстояние между ним и арлекином, и поймал его под локтем.

      — Нам надо кое-что обсудить.

      — Снова? — скорчил мину тот.

      — Это насчет убийства твоей матери.

      У Диня дрогнули губы. Он слабо улыбнулся и заметно наполнился смятением.

      — Если ты сейчас заявишь, что был там, то я сойду с ума, — акробат почти взмолился дрожащим голосом.

      Август сглотнул, чувствуя себя так, словно добровольно прыгал в пропасть. Или выживет, или страшно погибнет. Он прочистил горло и произнес:

      — Был.

      На побелевшем лице Диня отразился бурный спектр эмоций. От неверия и боли до злости и кровожадности. Август поспешил оправдаться, пока его не зарезали в гневе.

      — Я её не трогал и момента смерти не видел. Но я был в отряде с убийцами и знаю каждого поименно.

      Динь нахмурился.

      — Ты хочешь выдать мне их?..

      — Ты умен, Динь, — серьезно подтвердил Август. — Я устал жить с этим бременем и ненавистью к себе за то, что ничего тогда не сделал. Вопрос лишь в том, хочешь ли ты замарать руки их грязной кровью. Тебе ещё жить с этим.

      Свирепость покинула Диня в одно мгновение. Он думал об этом раньше. Представлял, что находит их и измывается над мерзавцами. Но после мрачного, извращенного удовлетворения всегда приходила пустота. Раньше он не придавал этому значения. События в особняке Кальма поменяли его взгляд на многие вещи.

      — За столько лет любой из этих подонков мог обзавестись семьей. Детьми, — понизил голос Август.

      Он неосознанно положил ладонь на плечо арлекина, сам не понимая, что сочувствует ему. Динь сквозь душевные терзания посмотрел на руку северянина. Военного.

      — Сможешь ли ты сделать какого-то ребенка сиротой? До этого не смог и оставил след, чтобы тебя нашли.

      — Определись, ангел ли ты или бес, — пробормотал Динь, убирая руку блондина. Он запустил пальцы в красную шевелюру. — Дай мне подумать до конца дня.

      Август кивнул. Динь ушел к столу, и северянина накрыли странные облегчение и успокоение. Он сознался в своем проступке, и тело перестало тянуть свинцовой тяжестью к земле. Теперь решение было за Динем.

***

      Девушка сидела по пояс в спокойной реке, отжимая волосы. С них в воду текла черная краска, оставляя после себя цвет снега. Ей приходилось постоянно перекрашивать их, иначе её настоящий лик проявлял себя.

      Некрупный дракон сжался в комок, когда по металлическим прутьям заколдованной клетки ударили. Женщине, чьи глаза горели лиловым огнем ненависти, нравилось измываться над ней. Как будто отрубленного хвоста было недостаточно.

      Дракон не помнил, вылупился ли он в этой клетке или же нет. Сколько хватало воспоминаний, рядом всегда были две женщины — одна худая и белокожая, другая полная и с глазами цвета безлунной ночи — и никого больше. Так уже продолжалось почти четыре века.

      — Как долго нам с ней возиться? — та, от которой пахло льдом и кровью, шипяще выразила своё недовольство колдунье.

      Сина, что поднимала мертвых, оторвалась от книги, читав лежа на софе, и насмешливо, с неиссякаемой злобой молвила:

      — Разве тебе не любопытно увидеть, как твоя кузина сойдет с ума от горя, когда узнает, что мы не уничтожили её яйцо? Что пытали и держали родную кровь взаперти? Или ты боишься её гнева?

      — Я не боюсь Литэ! — выплюнула Дали.

      Литэ. Это имя упоминалось в логове женщин очень часто. Можно было сказать, что только оно и ещё одно имя — Хока — и звучали. Об обладателе второго имени Лами знала немного. А вот о Литэ ей было известно больше. Колдунья и дракониха не скрывали своих планов и не держали тайн, не воспринимая маленькую рептилию всерьез. Они обсуждали то, как убили мужа этой Литэ и забрали её яйцо.

      Литэ. Её мама. Где она, что с ней, почему не пыталась её найти за эти четыре века? Лами утешала себя надеждой, что это из-за того, что она не знала, что её дочь жива. И всё равно Лами ждала. Ждала того дня, когда мама зайдет за порог логова, и мрачное время закончится.

      Вздох потонул в журчании легкого течения. Девушка наносила порошковую краску на волосы и ладонями протягивала вниз. Она соврала матери о том, что появилась из яйца Дали, у которой никогда и не было детей. Эта сумасшедшая женщина была слишком занята своей одержимостью недоучкой и отравляла бытие каждого её воплощения. Немного драконьей магии, и глаза Лами стали фиолетовыми. Немного краски — волосы — черными. Литэ бы сломало знание того, что родного ребенка мучили, а она не спасла его вовремя.

      От Вийетты она решила отказаться, не желая приносить страдания и без того безутешному сердцу. Лами слишком была похожа на мать, особенно в своём настоящем виде, а не в теле дитя, коим прикидывалась уже долго. Впрочем, Динь ей тоже был без особой надобности. Свою силу она знала и умела применять, попросив обучения у него лишь для того, чтобы отвлечь внимание.

      Когда макушка вновь стала черной, девушка окунулась с головой и смыла излишки порошка. Она провела ладонями по темному полотну волос, встала, и через мгновение на берег вышла девочка-подросток; кокон, за которым можно было спрятаться от назойливых взглядов.

      Хруст веток привлек внимание, и девочка с долей облегчения подумала, что ей стоило быть осторожнее. Волчий нюх сложно было обмануть. Вийетта находила её везде и повсюду даже в человеческой ипостаси.

      К реке вышла северянка. В полумраке звериные глаза светились изнутри, не давая забыть о том, что, если волк и был зажат внутри неё, навсегда исчезнуть не мог. Стать благорожденной не скрывала хищной натуры.

      — Ты решила остаться с Динем? — сразу спросила женщина, и девочка, застигнутая врасплох, замерла с платьем в руках.

      Бедная Вийетта. Лами чувствовала, что сероглазой хотелось бы сбежать от всего: от людей, от своих чувств, от мира, принесшего ей множество бед. Но волчица продолжала пересиливать себя и наступать себе на горло. Бесконечно так продолжаться не могло, и Вийетта лишь оттягивала момент своего «взрыва».

      — Да, — ответила Лами, натягивая платье через голову. — Тебе давно пора заняться собой, а не возиться с другими.

      Злость вспышкой возникла на побледневшем лице женщины, отчего девочка чуть съежилась, готовясь к гневной тираде. Но волчица только резко выдохнула и спокойно сказала:

      — Ты висок не прокрасила.

      Лами обомлела. Вот и всё. Как давно и как много Вийетта знала? Почему не говорила другим и не обсуждала с самой Лами? Что она думала об этом?

      Эмоции, столь редкие для северянки, снова отразились на лице и вновь скоропостижно угасли, оставляя волчице безразличный и слегка надменный вид.

      — Если я не нужна тебе, то я предпочту вернуться на родину.

      Эта боль, которую Вийетта неумело скрывала, начинала злить огнедышащую. Когда Йетта развернулась, чтобы уйти, вероятно, навсегда, Лами в порыве крикнула ей в спину:

      — Ты не сможешь вечность бегать от того, что чувствуешь!

      — Поспорим? — огрызнулась та.

      И Вийетта побежала прочь. Кому были нужны её чертовы чувства! От них не было никакой пользы. Она позволила просочиться им по отношению к Литэ, и где её жена была теперь? Волк бился, скулил, тосковал и влиял на Вийетту сильнее, чем она того хотела. Как будто она — собака, просящая места у ног хозяйки!

      Конечно, она знала. С самого начала, с первого взгляда на Лами. Их сходство было очевидно, пожалуй, всем, кроме Литэ, которая давно потеряла веру во что-либо. Веру в то, что заслуживает счастья не меньше, а, может, и больше остальных. Лами скрывала это, и северянка тоже решила молчать, потому что это была не её тайна. Но как было тяжело смотреть в эти сине-зеленые глаза и вспоминать другие такие же.

      Йетта всхлипнула и спрятала светлые очи за рукой, как будто у деревьев могли быть носы, что чувствовали её слабость. Боги, как ей было плохо. И эта проклятая луна не давала ей продыху, зазывая, завлекая нечеловеческую суть проявиться…

      Вийетта неожиданно споткнулась на месте и пала на колени, потому что ноги перестали идти. Руки тоже — дрожали и больше не слушались.

      — Бес тебя раздери! — в яростном отчаянии ругнулась она.

      Хруст лопаток выбил из неё весь дух, заставляя раскрыть рот в немой боли. То, что происходило с её телом, ей уже было неподвластно.

      — Нет, нет, нет! — запаниковала она. — Нельзя!

      «У тебя нет права так относиться ко мне. Мы единое, не смей нас делить».

      Этот голос в голове — вроде её, а вроде чужой — поднял волосы на теле дыбом. Северянку словно вывернуло изнутри, и она уткнулась лбом в сырую землю, то ли зло выстанывая что-то в агонии, то ли молясь. Треск и перестройка собственных костей повалили ниц и вынудили свернуться калачиком в бесполезной попытке облегчить мучения.

      — От тебя одни беды! — Вийетта, задыхаясь, зарывалась ногтями в почву. — Я не желала рождаться зверем! Я не желала любить так сильно!

      «Мне тоже не хочется томиться в теле той, кто отрицает саму себя. То, что ты отказалась решать миром, я заберу силой».

      Полукрик-полурык спугнул загулявшихся птиц с ветки раскидистой ели. Северянка захлебнулась всхлипом, который закончился скулежом и затем стих…

      Мокрый нос дернулся, чувствуя близость кроличьей норы, и золотой зверь на слабых лапах поднялся с земли, словно теленок, что делал самые первые шаги после рождения. Окрепнув в своей позиции, он повёл головой и протяжно завыл на луну, обозначая одновременно победу и поражение.

      Рута вздрогнула. Базель, шедший рядом, напрягся.

      — Здесь водятся волки? — опасливо уточнил он, вглядываясь меж деревьев и ожидая, что там вот-вот блеснут чьи-то глаза.

      — Никогда не водились, — тихо ответила она.

      Больше она ничего не сказала и продолжила идти. Она ничем не могла помочь Вийетте в её терзаниях. То была личная битва с самой собой, и выйти из неё без потерь волчица уже не была способна. Рута утерла нос, мысленно посылая мольбы за здоровье и покой близких.

***

      Богам лишь известно, сколько она бежала сломя голову. В больших ушах свистело, а шерсть стелилась под порывами ветра. Лапы несли волчицу на Север. Едва ли Вийетта хотела вернуться к отцу-самодуру, но она могла бы попробовать начать жизнь с чистого листа. Устроиться работать вместе с Марселин в стражу. Каждый день был бы похож на предыдущий, без внезапных происшествий и лишнего безумства. Но эти неоформленные планы улетели в трубу после превращения, которое её половина провернула насильно. Теперь же волчица бежала куда-то без цели, влекомая одним чутьем.

      Любому живому существу требовались пища и отдых, но она не чувствовала ни голода, ни устали. После превращения всегда было так. Сначала тело наполнялось энергией, мышцы наливались силой, а голова — ясностью, какой не имела человеческая ипостась. И спустя время этот адреналиновый эффект проходил, оставляя после себя обессиленного, разбитого зверолюдя. После превращения требовалось есть и пить вдоволь, чего дикая половина Вийетты почему-то не была намерена делать.

      Они мчались через деревья, буреломы, а потом через широкое поле, конца и края которому было не охватить глазом. К рассвету Вийетта достигла мест, где холод сковывал пики гор, и граница Севера лежала вдоль широкой реки. Золотому волку следовало бы опасаться людей, потому что в родных широтах зверолюд имел прав меньше, чем домашний скот, но она бежала по длинному мосту, невзирая на идущих торговцев и путников. Те, раззявив рты, пялились ей вслед.

      Север был, пожалуй, единственным краем, где с годами скудоумие людей становилось только хуже. Край долгих зим не менялся, как будто заснул от морозов. Те же устои, те же порядки, те же злые, замерзшие жители серых городов.

      После моста Вийетта нырнула прочь от главной дороги, ведущей в Сайтан — в место, куда давным-давно её занесла нелегкая, и где она познакомилась с Литэ, Рутой и первым настоящим врагом — Дали. Волчица вновь углубилась в угрюмый, темный лес. Чем дальше она заходила, тем больше снега становилось, и вскоре ей пришлось с трудом пробираться через сугробы.

      Так прошел ещё один день. Лапы закоченели, в пасти было сухо настолько, что широкий язык лип к небу, а желудок сжимался и пожирал сам себя от голода. Ночь на Севере опускалась быстро, и за какие-то полчаса лес погрузился во мрак. Полнолуние закрывали верхушки сосен, мороз забивал нос, а жаркое дыхание мерзлым паром вырывалось из пасти. Дикая половина Вийетты обрекла их на погибель.

      Через пару часов волчица заметила отблески огня меж деревьев и пошла туда, ища тепла. Она упала на живот, изнуренная. От голода она инстинктивно вышла на запах человеческой пищи и теперь лежала в пяточке света, что отбрасывал костер. У неё не было сил охотиться и не было возможности себя защитить.

      Хищный мозг говорил: «надо бежать или нападать, а то убьют». Но лапы больше не слушались. Случись чудо, и предложи ей человек еду — уже не смогла бы жевать.

      Путник, сидевший у костра, молчал. Северянка не вымаливала у странника пощады, лишь ждала смертного часа. То была гордость со стороны её заглохшей двуногой ипостаси. Волчица знала, что их в этом теле двое. Она — с золотой шерстью, горячей кровью, честная и верная. Другая — скрытная, холодная, жестокая и позорно бесхвостая. Лишь в одном они уживались: в своей любви к беловолосой женщине.

      Нос, как в издевку, уловил морозный аромат, заставляя волчицу тихо заскулить. «Это беспочвенные ожидания, смирись», — молвила в голове человеческая половина, давно лишенная надежды. Но как волк мог не надеяться? Хвост приветливо дергался сам по себе, стоило вспомнить образ ушедшей возлюбленной.

      Человек у костра пошевелился. Волчица дернулась и оскалила пасть, не имея сил открыть глаз. Слабое, но от того не менее грозное рычание сотрясло немощную грудь. Этот кто-то неслышно подошел и зарылся пальцами в её золотой, жесткий мех. Вместо нового рыка из горла вырвалось горестное тявканье.

      — Йетта.

      Этот голос и был сладок, и хрустел, как тонкий лед, сцеплявший лужи после легкого ночного мороза.

      — Йетта.

      Её имя вновь назвали как молитву, с великим уважением и любовью, и волчица приоткрыла глаза, встретилась ими с блестящим сине-зеленым взглядом.

А после волчица опустила взор и узрела то, от чего мех встал дыбом. Из-под плаща ее пары выглядывал большой круглый живот. Ледяная носила дитя.