Музыка из старого грамофона разносилась по комнате, сплошь сделанной из дерева. Стены давили тяжелыми гобеленами и картинами побоищ. Сами обои и пол душили его, и только музыка позволяла забыть, кем он был. Кем другие хотели, чтоб он был. 

Он отбрасывал тысячу теней и одновременно ни одной, танцуя в блеклом дрожании свечи. Медленно взмахнув руками вверх, скованными тяжелыми золотыми запонками, он закружился под высокий, тягучий голос певицы людского рода. Люди были совершенны в создании музыки, и даже их дряхлая смертность не умаляла этого дара. Он хотел быть одним из них, прожить жизнь, наполненную возвышенными звуками, но он мог только тайно танцевать в одиночестве, притворяясь человеком. 

Плотный фрак упал на пол, и мужчина остался в безукоризненно белой рубашке с рукавами-фонариками. Что за извращенная дурость — выряжаться каждый день, как на карнавал. За века, прожитые в строгости и насыщенности, он устал от бесконечной погони за именем. Его ему было не получить и через десяток таких душных веков, как бы он ни выворачивался наизнанку. 

Изумрудные, нечеловечекие глаза блестели в полумраке, пока он порывисто крутился и раскрывался, будто имел душу. Голос певицы взлетел ввысь до предельной ноты, и мужчина изогнулся назад, пораженный человеческой силой и властью над ним. 

В его мире у каждого имелась строгая роль, преступать которую было недозволено. Ему, слабейшему рода своего, подавно. И всё же в нём жил некий бунтарский дух, что звал его мытарствовать по человечьей земле и проникаться их чувствами, обычаями и образами мышления. Люди всегда были ему интересны. Как они преодолевали ежедневный ужас перед собственной смертностью? Они молили богов, чтобы те даровали им долгие годы здоровья — бесполезную отсрочку перед последним рваным вдохом. У каждого из них были одинаковые модели поведения перед смертью. Кто-то мирился, жалел себя или сожалел о содеянном в своей судьбе… а кто-то злился. И злость эта принимала различные формы. Самой волнующей для него стала та, где несколько пар глаз смотрели на него осуждающе. Со статью и гордостью, которые разве что не плескались из зеркал таких разных очей. 

Он наблюдал за их семьей, и привык видеть урожденного на Севере блеклым и по-детски уязвимым. Всё ждал: когда? Когда он покажет настоящий лик, а не ту маску беспомощности, что привили деспотичный отец и любовник, не относившийся к нему, как к равному. И, от вида его настоящего, злого, будто чудовище под кроватью ребенка, жесткого и одновременно нежного, у беса что-то замерло внутри.

Учёный, при всех тревогах слабости человеческой натуры, сумел сохранить своё сердце сильным и открытым, как у ребенка. Каждый день он боролся с собственными низостью и жадностью по отношению к тому, кого, может, и любил, но кем владел. 

Женщина, чьи вьющиеся завитки сияли на солнце ярче золота, страха на памяти Зигмунда не показывала никогда. Сталь её глаз всегда была одинаково холодна и несгибаема. Только где-то в глубине её уставшей души плескались обида и тоска. 

Когда в тот злополучный день Ранга подняла руку на дочь Литэ, пусть то и была лишь обманчивая оболочка для взрослого дракона, бес дрогнул. Были вещи, до которых не был готов опуститься даже он…

— Господин, — в дверь постучали, прерывая полные мрачной, горькой романтики мысли. — Ваши матушка и старший брат желают видеть вас в столовой. 

— Скажи им, что… 

— Сказать, что вы не голодны, не получится. 

Скрипучий голос слуги, бесёнка нижнего порядка, был спокоен. Знал, что младший из детей-Зигмундов не поступал, как полагалось порядочному бесу правящих семьей. Не стегал плетью, не пытал. Позволял слишком многое, пожалуй. В том числе и перебивать себя, и настаивать или даже указывать. Слуга младшего, безымянного сына был при полном наборе конечностей и с обоими рогами. Никак не показатель «достойного» хозяина. В их роду сопереживание и жалость к слабым не то чтобы не поощрялись. Они наказывались. 

— Не заставляйте их ждать, господин.

Назойливый, попрекающий тон собственного слуги вырвал из него утомленный вздох. Зигмунд умел быть жестоким, как его родственники, но не хотел идти этим путём. Он был «позорищем» и «мямлей». И всеми прочими эпитетами, которыми награждала семья. Пусть так. Зато он не марал ладоней кровью невинных, не сеял раздор там, где того велела фамилия рода. Рожденный бесом, но не желавшим им являться. 

Очередной жалкий вздох — и зеленоглазый поднял иглу над пластинкой грамофона, прерывая их соприкосновение и музыку. Следом был поднят фрак, который вновь оказался на плечах своего владельца. Зигмунд вышел в коридор, на ходу поправляя манжеты и воротник, дабы привести себя в надлежайший вид. 

Дорога к столовой заняла у него чуть больше времени, чем того требовалось. Он намеренно делал медленные шаги, считая каждый, будто шел на повешанье. Только такими «казнями» была наполнена вся его жизнь. Лишь декорации сменялись. Сегодня родственники решили выбрать столовую для порицания не оправдавшего надежд ребенка. Он завидел двери с резными золотыми ручками, и в желудке скрутился тугой узел отвращения к своему бытию. Слуги открыли перед ним двери, отнимая последнюю надежду сбежать. И едва он вошел, как в него прилетел вычурный фарфоровый чайник, расписанный сложными узорами. 

— Невежда! Олух! Погань! 

Зигмунд не стал отклоняться ни с траектории летящего в него кипятка, ни от бьющих ножами оскорблений матери. Посмей он не принять «заслуженное» наказание, разгневал бы эту худую женщину в сединах куда сильнее. Зеленоглазый сцепил и руки сзади, и зубы, собирая в себе всю покорность, что имел. Под насмешливым взглядом старшего брата во рту появился привкус крови — так сильно жались друг к другу челюсти от боли ожогов и обиды на сердце. 

Смог бы он на смертном одре пылать хищным взором сокола, как то было у северянина? Если бы да, то он был готов умереть хоть сиюминутно. Из всей дерзости, что он себе позволил — вздернуть подбородок и не опускать очей долу. Уже и эта малость показалась старшему брату непростительной. Самэль — бес детоубийства — нахмурил черные брови. 

Его призвание в Подземном мире и в роду Зигмундов было неоспоримо величественным. Он воровал дыхание у младенцев, заводил детишек постарше в лес и душил их или топил в реке. Справлялся он со своим попприщем до мерзкого отлично. Впрочем, мерзко было лишь зеленоглазому. Матушка старшего сына глубоко уважала. Среднего тоже. Сурлим был бесом помешательства. Он сводил с ума мужей и жён, стариков и отроков, подгоняя их к убийствам других людей или самих себя. 

На младшего сына пришлось бесовство ссор и раздоров. Его семья считала, что большего ему и не достичь. 

— Ты даже со своим призванием не справляешься! — мать, показывая зубы в оскале неприятия, стукнула кулаком по лакированному столу из красного дерева. — С такой мелочью разобраться не можешь! Это я не говорю о том, что ты не уберег Рагну, и теперь мы не можем её найти!

Он знал, где она. Как мог не знать? Он скользил сквозь тьму материи пространства, как рыба через толщу воды. Он был тем, кто делал некромантке медальоны из черного чугуна, тем, кто даровал ей часть своей силы. Конечно, он знал, где она. Там, где должна была остаться навеки. 

— Она обладает потерянными знаниями, которые способны пробудить Далиса от мертвого сна. Что в этом сложного для понимания? — скупой на эмоции, пояснил брат. — Пока всё, что ты делаешь, лишь отдаляет тебя от своего имени.

Имя. Каждый бес знатного рода должен был заслужить право иметь собственное имя. И пока его не даровали, приходилось носить имя семьи. Это было равнозначно тому же, что не иметь ничего. Ни личности, ни голоса, ни возможности вершить свою судьбу самостоятельно. Его старшие братья получили имена от матери, будучи ещё детьми. Жестокими детьми. Зеленоглазый таким не был. 

«На что мне имя от ваших ртов, полных желчи», — мелькнула опасная мысль. Он позволял себе подобные рассуждения всё чаще. Он и без того был приручен ими, как зверь на цепи. Просыпающаяся в нём гордость не позволила бы быть ими оклейменым. 

Зигмунд не знал, кем хотел быть, но точно не тем, кто приложит руку к пробуждению кровожадного бога, что превратит людской мир в алтарь для жертв себе. Младший сын был безумен, но не настолько, чтобы низвергнуть человеческие земли в пламя беспорядочных смертей.

— Где твои рога и хвост? — кажется, от материнской злобы задрожала посуда.

Они были при нём, конечно, как и у любого беса. Но когда он их прятал, то был больше похож на…

— Тебе никогда не стать человеком, — старший брат позволил себе краткую усмешку. — Повзрослей и подумай о том, как твои выходки влияют на нашу семью. Ты позоришь лучших рода своего.

Зигмунд до скрипа сжал кулаки за спиной. Такая судьба ему уготована? Быть вечным пленником родни и рамок, которые ему обозначили? Быть собакой, ждущей несуществующей похвалы от нерадивых хозяев? Он больше не мог этого выносить. 

Мужчина резко согнулся в нижайшем поклоне. 

— Простите, мама, простите, брат, — собственные слова ядом отправляли его самого. — Я сделаю всё возможное, чтобы заслужить своё имя и не попрать ваши. 

Он распрямился, глядя в стену напротив. Смотрел бы на родственников — взорвался бы от отчаяния сию минуту. Ком в горле мешал дышать. Перед ними он всегда чувствовал себя запуганным ребёнком, не понимавшим, за что его терзали. Просто потому, что он был на них не похож. 

— Я не голоден, могу я идти?

— Прочь, — отослала мать. — Видеть не желаю. 

Это было великим благословением. Зигмунд чуть не сорвался с места, одним усилием воли заставив себя выйти чинно и почтенно. Но едва дверям столовой стоило за ним закрыться, как он побежал. Неподобающе, как голь. 

Ему нечем было дышать, и тугой ворот рубашки только ухудшал это состояние. Так он дальше собирался жить? Что за жалкое создание! Не у родственников он был в плену, у собственной трусости! 

Ворвавшись в комнату, он звучно припечатал дверью перед самым носом слуги, который вновь собирался выплюнуть что-то снисходительно-поучительное. Сдирая с себя фрак, будто окончательно лишился ума, он подскочил к занавешенному зеркалу в углу покоев. Скинув с него тряпки, Зигмунд вцепился в чёрную раму руками и уставился в такую же чёрную гладь без отражения. 

— Покажи! Покажи мне моё будущее! — срывающимся гласом потребовал он. — Если в нём всё останется, как сейчас, то я лучше убью себя сразу!

Он сделал это зеркало сам, как эксперимент, и никогда не пользовался им раньше. Он боялся использовать его, чтобы заглянуть в будущее. Потому что самым страшным для него было увидеть, что он так и останется никем, выживающий в замке рода, презираемый той, кто его породила, и братьями. 

Тёмная гладь зеркала покрылась рябью, и всё вокруг Зигмунда потеряло цвет и исчезло в небытие. На какую-то секунду он оказался в пустом пространстве, во вселенской тени, разве что без звёзд и планет. Мужчина прикрыл глаза, паря в кратковременной невесомости. Его лёгкое, незначительное тело несло потоком к далёкой музыке, которую он слышал. Она вела и показывала, куда ему нужно стремиться, чтобы и не потеряться и увидеть то, что он хотел. 

Следующий вдох вырвал из него еле слышное аханье, так как ноздрей коснулся запах пышущей жаром еды. Зигмунд сперва опасливо приоткрыл один глаз, а затем другой. 

Тихая мелодия доносилась от граммофона, что крутил неизвестную бесу пластинку. Он слышал звук «песка», что говорило о том, как сильно он любил эту композицию. И действительно, отчего-то ему захотелось плакать. Но это было не только горькое чувство, но и тёплое, ему практически не знакомое. На самом деле, в будущем всё было таким: он и знал, и не знал то, что его окружало. 

Медленно оглянувшись, будто вокруг был рассыпан порох, а сам он являлся искрой, Зигмунд прошелся по обстановке взглядом. А потом дрогнул, ощутив, как что-то зашевелилось на копчике и бедре. Он сидел на низкой табуретке перед столиком с граммофоном, а вокруг его ноги увивался его же хвост. Зигмунд тут же дёрнул руками к голове и нащупал свои рога. Ошалев, он вскочил с табуретки. 

— Спокойно… спокойно… — бормотал он, вцепились в рога. — Я не в родовом замке, это уже хорошо…

— Захи-и-ир!!! 

Яростный вопль разнесся по всему дому, заставив беса подпрыгнуть от неожиданности. Чудом не выдрав себе рога вместе со скальпом, он чуть не осел на пол на ослабших ногах. Кем бы ни был этот Захир, женский рычащий голос сулил ему серьёзные проблемы. 

— Если он опять будет пытаться спрятаться здесь, то не пускай его, — сонно донеслось от бугра одеяла с кровати, который Зигмунд не заметил. 

— Всё-таки присяду, — проблеял бес и почти упал на задницу.

Кто-то заворочался в кровати, и Зигмунд увидел высунувшийся из кокона одеяла нос. Тут же блеснули светлые глаза, обращенные на него. Мужчина не успевал осмыслить происходящее. 

— Что с тобой? — спросили у него.

— Да так… сижу, — нервно улыбнулся бес. 

— Это я вижу, — посмеялся его собеседник. — Не с той ноги встал? Иди сюда, погрею, если хочешь.

Этот кто-то откинул одеяло, и Зигмунд едва не получил удар. Сперва о того, что узнал мужчину в постели, а затем от понимания, что тот был гол, как младенец, и приглашал к себе. 

Растрепанный Август приподнялся на локте, недоуменно глядя на беса. 

— Сомбра, что-то случилось? — встревожился он. 

Сомбра. Зигмунд закрыл лицо руками. 

В будущем был дом в светлых тонах, своё имя, кто-то по имени Захир и женщина, что за ним гонялась. Был и тот, кто звал его в постель погреться. Это был его враг, но почему-то Зигмунд… нет — Сомбра — чувствовал себя правильно. 

— Мой тэлис, — шорох постельного белья быстро стих, и бес почувствовал прикосновение к подбородку. — Тебе что-то не то приснилось? — Август ласково приподнял его лицо, чтобы они могли смотреть друг другу в глаза.

— Да, это был очень долгий и дурной сон, — прошептал Сомбра. — И я не хочу в него возвращаться. 

Это непонятное чувство успокоения и безопасности не должно было возникать при виде врага. Как и прочие другие, которых он раньше не испытывал: трепет, любовь, страх потери. Было так странно и сумбурно, но приятно. 

— Я тебя твоей родне больше не отдам.

Обещание северянина вызвало ощущение ностальгии по воспоминаниям, которых Сомбра ещё не проживал в настоящем, в своём холодном одиноком мире.

— Скажи, сейчас я хорошо живу?

Вопрос удивил Августа, но он ответил.

— Да, лучше всех, — его нежная улыбка растопила бы любой лёд. — Делаешь то, что нравится, поступаешь так, как считаешь нужным. 

— А ты мне кто?.. — Сомбра застенчиво отвёл глаза. 

Северянин вскинул брови и дёрнул беса за ноющий рог.

— Поганец, мужа не признаешь? Что с тобой сегодня, а? Ударился, что ли? Так давай — вправлю мозги на место!

Слушая ругань Августа, Сомбра хлопал ресницами, а потом начал смеяться. Так заливисто и безудержно, что в итоге расплакался, уронив голову на прижатые к груди колени. 

Мгновение спустя утешающие руки врага пропали, и тело вновь сковало холодом. Он снова сидел посреди своей проклятой комнаты, своей темницы, мрачной и безжизненной.

Бес, у которого теперь было имя, не мог прийти в себя, заливаясь слезами облегчения, как малодушный мальчишка. В Подземном мире были звезды, но он любил людские. Была еда, но ему нравился запах и вкус человеческой. Были семьи, но он хотел любви, как у людей. Зеркало показало ему то будущее, о котором он и задуматься бы не посмел. Ему не было нужды умирать, не было необходимости потворствовать погружению мира в хаос и сеять раздор. 

Всë, что ему нужно было теперь сделать, — сбежать и найти тех, кто, пусть его и ненавидели, любили в будущем. О большем Сомбра просить не смел и не желал.