Лицо Италии — это череп, обтянутый дорогой тканью. Леоне давно понимает это, ещё до полиции, но когда наблюдаешь за этой дырой, видишь её собственными глазами, то ощущения довольно странные. Тревожная тяжесть. Будто чувствуешь правду в желудке.

— Ты правда был легавым?

Пока металлическая обшивка крыши не накалена солнцем, они сидят и смотрят на город. Точнее, Неро сидит. Леоне устраивается, как в гамаке, и загорает. Хотя кожа спустя пару часов покроется не тем красивым бронзовым загаром, какой мгновенно пристаёт к ребятам типа Мисты или Наранчи, а краснотой.

— Было дело.

— И как тебя взяли в Пассионе?

Леоне пожимает плечами. Мафия не любит полицию, и эти чувства взаимны. Синдикаты для копов как бельмо на глазу и наоборот. Однако Буччеллати ничего не мешает прибрать к рукам Леоне с его, как говорят их американские коллеги, бэкграундом.

— Наверное, решили, что никто не будет ненавидеть полицию так сильно, как бывший легавый.

Неро молчит, но в этом молчании — солидарность. Леоне иногда скучно от того, какой он спокойный и хладнокровный, пускай у него тоже есть неожиданные вспышки агрессии, когда что-то идёт не по плану. Леоне считает, что он похож на смесь Джованны и Фуго, а смесь эта ядерная.

Дом, в котором живёт Неро, трёхэтажный. Он часто меняет место жительства по понятным причинам. Проходит четыре дня и, учитывая, что Неро позволяет ему оставаться у себя и не требует взамен абсолютно ничего, Леоне начинает подозревать, что он просто чокнутый. Не в плохом смысле. А может, и в плохом — он, в конце концов, наёмник, а со здоровой психикой людей не убивают самыми жестокими методами.

— Ненавижу, когда дети орут, — бормочет Леоне, лёжа с закрытыми глазами и слыша, как внизу, на улицах, истошно вопит чей-то выкормыш.

Неро не отвечает. Вчера он вернулся поздно ночью и с внушительным красно-бурым пятном на манжетах брюк, словно неудачно наступил в лужу крови, но выглядя при этом, как если бы отработал смену на заводе. Леоне было скучно и он стоял рядом, облокотившись на раковину, пока Неро вручную отстирывал след и невозмутимо рассказывал, что кровь отмывать надо только в холодной воде, потому что под воздействием высоких температур белок начинает денатурировать и лучше впитываться в волокна. Леоне поражает его странная осведомлённость о совершенно разных вещах, которая не похожа на обширную эрудированность, но позволяет выходить из каких-то ситуаций.

— Тебе лучше не задерживаться у меня подолгу, — говорит Неро, сгибая колено и кладя на него руку. — Я тебя не выгоняю. Просто были случаи, когда ко мне приходили нежеланные гости. Я могу скрыться и исчезнуть, но за тебя не ручаюсь.

Леоне знает это. На внутренней стороне век из-за прямого солнечного света пляшут разноцветные рябые пятна.

— Что у тебя за станд? — спрашивает он, ни на что не надеясь.

— Металлика, — к его удивлению, отвечает Неро. — Показать не смогу. Он в моей крови.

Леоне приоткрывает один глаз, щурится.

— Ты можешь засовывать в людей всякие штуки? — уточняет он, припоминая огромную иглу в голове того грабителя. — А хотя стой, ты говорил что-то про железо в организме.

— Магнетизм. Основа моего станда.

Леоне вздыхает.

— Ясно. А я умею воспроизводить события из прошлого.

Он зажмуривается, вспоминая, как в своей квартире воспроизводил те промежутки времени, когда приходил Бруно. То, как он говорил, как двигался. Самый завораживающий фильм на свете.

— Пошли, — вдруг говорит Неро и собирается встать. Леоне приподнимается, напрягая мышцы живота, и пытается рассмотреть его лицо, но солнце глаза слепит.

— Куда?

— Вниз, — бросает Неро и быстро оказывается на ногах. Спокойствие в его голосе и безмятежность производят леденящий эффект на каждого, вызывая потребность подчиниться где-то на подсознательном уровне, и поэтому Леоне тоже поднимается, хоть и ворчит.

— Что ты так подорвался? — допытывается он, аккуратно шагая по крыше следом за ним по направлению к пожарной лестнице.

Неро двигается так шустро, будто живёт на крышах. Он делает шаг в пропасть и хватается за лестницу так легко, что земное притяжение преклоняется перед ним. И тут до Леоне доходит, что дело действительно в притяжении. Магнитном. Неро расслабленно идёт по железной крыше, в отличие от него, боящегося поскользнуться и сорваться вниз. Неро намертво цепляется к ступенькам, представляющим тонкие и сомнительные перекладины, пока Леоне ругается и слезает с них, чувствуя, как конструкция дребезжит под весом двух взрослых мужчин. До земли остаётся меньше трёх метров — и лестница резко обрывается. Неро подхватывает Леоне, когда тот спрыгивает.

— Руки убери, — рычит тот не от злости, а от стеснения.

Неро даже не придаёт этому значения и идёт к оживлённой шумной улице, которых обычно избегает в силу того, что любой карабинер будет рад «случайно» застрелить разыскиваемого преступника. Бесстрашный, дикий, будто душа в нём не человеческая, а звериная. Леоне спешит следом, и раздражающие звуки по мере приближения усиливаются.

— Она уже долго плачет, — говорит Неро.

Порой Леоне кажется, что он живёт в своём мире, потому что некоторые его фразы оторваны от контекста и звучат непонятно. Потом он осознаёт, что это он тут витает в облаках, а Неро всего лишь констатирует факты.

Леоне не верит своим глазам, когда понимает, что они идут к плачущему ребёнку.

— Ты смеёшься? — вскидывает он брови, когда Неро останавливается возле маленькой девочки в ситцевом платье. Леоне плохо определяет возраст на глаз, но, может быть, ей от шести до десяти. Лицо у неё красное и опухшее, она ревёт так, что не видит и не слышит никого, кроме себя. Неро дотрагивается до её плеча, привлекая внимание. Стоит ей вскинуть голову, как рыдания от удивления немного стихают: она, скорее, по инерции продолжает всхлипывать и тереть глаза.

— Потерялась? — сразу спрашивает Неро.

В ответ она втягивает сопли обратно. Её чёрные курчавые волосы липнут к влажному от слёз лицу. Леоне стоит сзади и хмурится, полагая, что надо вмешаться, потому что Неро не из тех, кому мгновенно доверяешь. Само его чудовищное, хтоническое присутствие вызывает трепет и животный страх, а в глазах его кровь и смоль. Но девочка вдруг кивает, как будто не различает угрозы.

— Я хочу к маме, — заявляет она, шмыгая носом. Она уже не плачет в голос, словно смущена чужим присутствием.

— Как давно ты её видела?

Леоне оглядывается по сторонам. Ни один чёртов человек не подошёл, пускай здесь много прохожих. И сейчас они продолжают идти мимо, опустив глаза.

— Я ушла из дома.

И ни одного полицейского, когда это нужно. Ну конечно, думает Леоне, это же не наши магазины и рестораны, которые они пасут просто потому, что знают, что Пассионе их крышует.

— Одна? — уточняет Неро, и Леоне снова смотрит на них.

— Я хотела в булочную, — виновато всхлипывает она.

— Ты не помнишь, где живёшь?

Девочка машет куда-то в неопределённую сторону.

— В красном… доме…

Неро молчит какое-то время — видимо, думает, — а затем поворачивается к Леоне.

— Ты сказал, твой станд может воспроизводить прошлое?

Его беспристрастное лицо наполовину скрыто капюшоном. Леоне кивает и бросает короткий взгляд на девочку.

— Да. Могу воспроизвести её путь сюда, только в обратной перемотке.

Неро наблюдает за образовавшимся вокруг него свечением. Охваченный цветным пламенем и с острым сосредоточенным взором из-под сдвинутых бровей, он похож на демона возмездия, но девочка этого не видит, как не видит и переливающийся на солнце Муди Блюз — иначе бы в испуге отшатнулась и вновь заплакала. Станд трансформируется в её копию.

— Идём за ним, — велит Леоне, когда тот начинает двигаться, как вырезанное из видео изображение.

— За кем? — вытирает девочка слёзы тыльной стороной ладони. Леоне не ожидает, что она прислушивается к их разговору.

Неро нежданно подхватывает её на руки.

— За моим другом, — он указывает ей на Леоне, а тому делает незаметный жест ускорить перемотку, чтобы не медлить и не находиться на людных улицах долго. — Он знает Неаполь как свои пять пальцев. Быстро выведет нас к тому красному дому.

Они двигаются за Муди Блюзом. Они не бегут, но их шаги широкие и быстрые, поэтому обгоняют всех прохожих. Кого-то очень медлительного Леоне от раздражения толкает плечом. Девочка по пути ненавязчиво вспоминает, что какая-то родственница рассказывала ей про маньяков, похищающих детей, и её беззаботный тон умудряется рассмешить даже Неро. Леоне не выдерживает и оборачивается, чтобы увидеть это зрелище, и ловит его взгляд, а после отворачивается, стушевавшись.

Дети такие доверчивые, думает он. Они обещают, что приведут её домой, хотя логически даже знать не могут её адреса — и она верит, успокаивается. Чисто теоретически, они оба тоже те самые маньяки.

Этот район Неаполя неблагополучный даже по меркам Леоне. Бесхозные помещения, едва заметные и затерянные в ежедневном хаосе. Арендованные дома, порой полуразрушенные. Гаражи, сообщающиеся между собой, подвалы, забитые контрабандистским товаром до самого потолка — Леоне знает, потому что всей контрабандой города заправляет Пассионе, потому что ему не хватит целого дня, чтобы рассказать обо всех схемах. Для этой девочки, всех её родственников и соседей здесь творится «что-то неладное», но это лишь поверхностная характеристика. Здесь, как и на любой подконтрольной мафии территории, творится бизнес. И не суть, какой именно. Тот, кто побеждает — неважно, каким способом — никогда не чувствует угрызений совести. Тот, кто прогорает или попадается полиции — сам виноват.

Квартал, куда их заводит Муди Блюз, похож на бесформенную цементную кучу, на которой набухли нарывами балконы, обшитые алюминиевыми листами. Тяжеловесные и мрачные дома. «Красный дом» при ближайшем рассмотрении оказывается выцветшим кирпичным строением. По сравнению с другими он выглядит весьма цивильно. Девочка дёргается в руках Неро, когда видит дом.

— Мама!

Никакой мамы нигде нет, как и вообще людей, но она воодушевляется. Неро ставит её на землю.

— Аббаккио, отведи её, я подожду.

Леоне кивает и протягивает ей руку. Она ошарашенно смотрит на чужую широкую ладонь, трусливо тянет свою в ответ.

Жители этого района — дешёвая рабочая сила для Пассионе. Леоне спотыкается на слове «дешёвая», потому что в его словаре нет понятия, которое отображает всю суть оплаты их работы. Они согласны батрачить за меньшую сумму, чем мигранты из Эфиопии, Албании и арабских стран. Они все обречены. Наркоторговля, кражи, скупка краденого, грабежи. Некоторые ещё и проституцией занимаются. На каждом что-нибудь, да висит. Леоне угрюмо смотрит на девочку, которая держится за его руку, и думает, что кто-то должен забрать её отсюда, иначе жизнь её будет не сахар.

Что ж, не у всех есть свой Буччеллати, который придёт и вытащит тебя с самого дна.

Сердце замирает от мысли, что он мог быть, как эти люди. Пахать на нелегальной фабрике день и ночь или за копейки перевозить в Рим рюкзаки с травой, рискуя быть пойманным, потому что Пассионе никогда не покрывает судебные издержки соучастников — отбросов, работающих на них. И после этой мысли Леоне наконец понимает цель Бруно, понимает, зачем он соглашается пойти на огромный риск, пойти против самого дона.

Под конец девочка вырывает руку и с криком «Мама» бежит вперёд. Леоне останавливается, смотрит ей вслед. Ему не хочется показываться никому на глаза. И видеть семью этого ребёнка, которая искалечена руками Пассионе так же, как десятки семей — тоже. Он прячется за забором из какого-то паршивого материала, который он мог бы пробить кулаком, и ждёт, когда дверь скрипнет и послышатся хаотичные возгласы и счастливые рыдания. Муди Блюз возвращается. Леоне впервые смотрит на него тепло и с улыбкой. Он посредственный в бою, но иногда он может кое-что большее.

Неро ждёт на том же месте, где Леоне его оставил. Когда он подходит к нему и останавливается напротив, они молчат и глядят друг на друга, как если бы произошло нечто иррациональное и им нечего было сказать по этому поводу.

— Я за пятнадцать минут сделал больше полезных вещей, чем за всё время работы легавым, — прерывает молчание Леоне.

— У тебя хороший станд, — внезапно говорит Неро. — Ты мог бы быть спасателем и находить пропавших без вести людей. Ты мог бы расследовать преступления.

— Да, только где он был, пока я работал полицейским. Когда это, блять, действительно было нужно.

Неро отводит взгляд и изучает местность.

— Наверное, я вернусь к себе, — сообщает Леоне. Когда на его слова никак не реагируют, он добавляет, скрещивая руки на груди: — Соберу вещи. Хочу съездить кое-куда.

— Что будешь делать со своим боссом? — резко спрашивает Неро. Леоне застывает. Боль всё ещё дышит в нём на все лады, забивается под кожей, стекает по венам и бьётся в сердце. Неро ничего не знает. Они молчат, выжидающе глядя друг на друга, и тишина между ними искрится. Ладно, возможно, Неро догадывается.

— Я… не знаю.

Тот вдруг наклоняет голову, словно ненадолго отключается от реальности, уходя в свои мысли.

— Это же Буччеллати. Он простит тебя за что угодно.

Леоне моргает.

— Почему ты так уверенно говоришь?

— Потому что мы давно с ним знакомы. Я недолюбливаю его. Как и вашу шайку. Но я восхищён им.

Леоне не может подобрать слов. Неро, сам того не замечая, охарактеризовывает его босса лучше всего на свете. Его можно обожать, а можно ненавидеть, но какой в этом толк, если восхищение его личностью всё равно будет свербить где-то в глубине души.

— Спасибо за честность, — сварливо бурчит Леоне и, колебаясь, заканчивает: — Ну, и вообще спасибо. Я твой должник.

Он возвращается в квартиру поздно вечером, чтобы не наткнуться на кого-нибудь. В квартиру, хранящую в себе нечто живое и бьющееся, пока существует память. Она встречает его не мёртвой тишиной, а спокойствием. Быть может, ему спокойно от мысли, что у него есть шанс временно уехать подальше от центра Неаполя, где сам воздух — сладостная отрава. Он переступает через порог без страха, но с трепетом, какой бывает только если находишься на грани какого-то страшного, но прекрасного открытия. Отсюда слышно, как во дворе молодые парни поют под гитару непристойную песню.

Он всё ещё в одежде Неро, которая ему велика. Он снимает её, оставляет на стуле, переодевается в более привычное. Концы волос завиваются, создавая вид лёгкой небрежности. Он кажется себе бесцветным и бледным без макияжа, но плюёт на это дело. В дальнем углу валяется сумка, из которой до сих пор не выгружены вещи, принесённые ему в больницу. Леоне вытряхивает её и складывает сменную одежду, которая, возможно, пригодится. Пока он ищет нужные вещи, его ужасает то, в каком хаосе находится его жилище, словно он только что открывает глаза. Настолько здесь всё завалено и грязно, что он считает, проще необъяснимо исчезнуть от арендодателя и съехать на другую квартиру. Его пистолета нигде нет. Леоне предполагает, что мог потерять его в состоянии опьянения. Или он мог быть погребён под мусором и тряпками. Чёрт знает. Теперь это ведомо одному лишь Богу. Леоне ругает себя за нерасторопность, потому что если оружие на улицах найдут полицейские, то пробьют отпечатки и будут проблемы.

Он понятия не имеет, что будет делать со своей жизнью. Он как будто в бескрайнем море, где на горизонте не видно совсем ничего, а плывёт он даже не в лодке и не на плоту, а в потрёпанном спасательном круге, который постепенно спускается. И выход только утопиться. Или плыть самому. Куда-нибудь плыть — авось приплывёшь. Тоска выгрызает в сердце пустоту. Он бы, признаться, плыл, если бы было ради чего.

Леоне останавливается посреди комнаты, ненадолго замирая и наслаждаясь моментом спокойствия и нерушимой тишины, пока парни за окнами прекращают резвый гитарный бой. Отрезвляющий посреди зноя холодок подкрадывается со стороны окна, которое открыто ещё с минуты его прихода, потому что запах здесь стоит удушающий. Небо проясняется от облачности и отсвечивает многочисленными звёздами, разбрасывая их, как блестящие кораблики в океане. Он не может ответить, почему под этим бескрайним небом ему так тесно. Опять хочется напиться. До одури. Леоне проверяет запасы — пусто. Затем его бьёт внезапным воспоминанием, что тот ликёр от Неро он так и не выпил, но от его сладости сведёт зубы. На самом деле ему просто было жалко такую дорогую и редкую вещь — он ведь в последнее время не смакует качественный алкоголь. Для него всё смешалось в градусы, которые в конечном итоге должны довести его до бессознания и желанного беспамятства.

За спиной слышится шорох, такой явный, что Леоне не может при всём желании списать его на «послышалось». Потому что звук отвратительно знакомый. «Это смешно, — думает он. — Это такая глупая шутка, прекратите, кто бы это ни был».

— Ты думаешь, ночью у тебя больше шансов спрятаться?

Леоне не понимает метафоры «сердце упало», но ровно до этого момента. Ему впору истерично засмеяться; он смотрит на пышущий ночной прохладой двор и думает, что четвёртый этаж это невысоко.

Как ты, блять, это делаешь? Как у тебя выходит всё, что бы ты ни задумал? Почему ты можешь найти что угодно или кого угодно?

От этого звука расстёгивающейся молнии, заставившего померкнуть краски, внутри Леоне один за другим происходят разломы и сочатся болью, будто его самого дробят на куски этой способностью. Проходит так мало времени. Проходит меньше получаса. Как у него это получается?

Ожидаемая неожиданность.

— Я не прячусь, — жалко оправдывается Леоне. Он не оборачивается. Знает, что увидит. Погибель свою, любовь свою. В мыслях разброд и сумятица, словно он уже и впрямь пьян. Он в этот самый миг понимает, что у него две зависимости — и самая страшная из них не алкоголь.

— Да? Не прячешься? Тогда где ты был всё это время?

Всё пространство звенит, отталкивается от стен, в голосе его сила и мощь, от которых рождаются мысли о неизбежности. Леоне думает, ага, значит, под наблюдением была только квартира. Ошибка, ошибка, ошибка. Он вечно ошибается не в свою пользу.

— Леоне Аббаккио, — неожиданно сурово раздаётся за спиной, точно каждое слово — стальной брусок. — Повернись ко мне, потому что я с тобой разговариваю.

То, как он облекает его имя в звук, звучит ужасно. Как предварительное наказание. Он зол, господи, как он, должно быть, зол. Леоне нехотя оборачивается, делать-то больше нечего. Он в ужасе от увиденного. Его божество разгневано. Весь он грозный, пышущий свирепостью, от которой под рёбрами раскаляется и стынет одновременно, и вместе с тем прекрасный, воистину прекрасный. Боже, когда Бруно Буччеллати не был прекрасным?

— Как ты, чёрт подери, себя ведёшь? — спрашивает он, и этот вопрос требует не ответа вовсе. Леоне считает, что единственный ответ на него — это упасть к ногам Бруно и извиняться. Вздёрнутый подбородок, взгляд, от которого тело сотрясает дрожь, взгляд выдаёт, что эти глаза видели слишком многое.

Леоне молчит, упрямо молчит — партизаны на допросе не настроены хотя бы вполовину так решительно, как настроен он. Бруно выходит из тени. Сияет, как обычно. Наверное, это его благодетельность так светится, и все мученики, распятые когда-либо, ничего не значат по сравнению с ним.

— Я посчитал, ты не захочешь меня больше видеть, — произносит Леоне и удивляется, что голос его пускай и надломленный, однако звучит ровно и монотонно.

Бруно останавливается в нескольких шагах. Нечто зверское, дикое проступает в его виде, без приукрашивания поэзией.

— Кто сказал тебе это?! — рявкает он на него, и Леоне втягивает голову, как будто его бьют. Бруно никогда раньше на него не кричал. Он словно осознаёт, что перегибает палку, усмиряет гнев и произносит уже спокойнее: — Я хотел дать тебе время остыть. Чтобы мы поговорили попозже, уже нормально, спокойно. А ты просто сбежал?

Где-то гремит музыка, шум машин, снующих по дороге, чужие голоса, проникающие через окно.

— Буччеллати, я… Прости меня. Пожалуйста.

Ризотто Неро прав. Он прощает его. Он вообще ничего не говорит, но его лицо выражает что-то такое, что сравнимо с поцелуем святого. Леоне ничего не желает говорить, он желает сбежать, уйти от него, потому что Бруно для него столь же отравляющий, сколь живительный, подобный глотку воздуха под водой.

Бруно тяжело вздыхает.

— Аббаккио, я не знаю, что с тобой делать. Ты мой любимчик в банде, но я тебя никогда не понимал.

Леоне опускает голову. Жалкий, такой жалкий и нелепый со своей никому не нужной любовью. Он думает, что если расплачется перед ним сейчас, то точно убьёт себя, чтобы смыть позор кровью.

— Это ты забрал оружие? — спрашивает Леоне и неуместный вопрос немного помогает ему вдохнуть и прийти в себя. Чёртов Бруно Буччеллати. Горячий, беспощадный, скользит по венам, вымывает берега к сердцу. Он не даёт ему сделать вдох своим присутствием и сам этого не понимает.

— Да, я.

Они разделяют долгий взгляд. Леоне садится на подоконник. Горлу глотать больно.

— Я люблю тебя. Ты готов это принять?

Всё так элементарно. Его бьёт дрожь, кожа становится влажной, и слабость расползается по телу, но в целом всё элементарно. Он не умирает. Мир не переворачивается. Метеорит не падает на Землю.

Бруно выглядит потерянным.

— Аббаккио, прежде чем я тебе отвечу…

— Стоп. Без твоих пламенных речей. Да или нет. Одно слово.

Удушающий жар обволакивает тело, которое плохо подчиняется, в котором всё такое чужое и такое голодное. Ему всласть не оставлять выбора для Бруно, поскольку тот не оставляет выбора ему. И он знает ответ, на самом деле. Просто хочет услышать это и стать окончательно разбитым.

— Я люблю тебя в ином смысле.

Леоне усмехается, понурив голову. Отовсюду выкрутится, будь он неладен. Всё так логично и закономерно. Ну, так ведь обычно бывает? Не существует никаких взаимных чувств. Это выдумки из кино и из дурацких дешёвых романов.

Слышится скрип старых половиц. Леоне чувствует руки, которые заставляют его вскинуть голову. Тогда дышать становится трудно, словно воздух превратился в булыжник и рухнул на дно лёгких, давя и причиняя невероятную боль. Каждая кость в теле ломит. Невыносимо горячо, словно всюду в нём раскалённая лава. В синих глазах напротив плещется что-то смутно знакомое, что-то такое отчаянно забытое однажды на заре веков.

— Не убегай больше.

Леоне осматривает его с головы до ног и молчаливо отводит глаза, несмотря на то, что Бруно, чей взор вдруг становится острее лезвия и больнее ударов, всё ещё держит его лицо.

«Любовь в ином смысле» это не то, чего Леоне хочет. Он хочет целовать его, обнимать, чувствовать вкус его кожи, слышать его стоны, слышать своё имя в его устах. Бруно своими словами прорывает его тонкую кожу и достаёт до сердца там, где горячее всего. Такой недостижимый, такой чудесный. Леоне подаётся вперёд и обхватывает его руками, прижимает к себе, утыкается лицом в его грудную клетку, закрывает глаза. Он слушает биение его сердца и убеждается, что оно лишь немного ускорено. Это всё не то. Но тепло и близость его кожи успокаивают Леоне, как холодный компресс во время жара.

Бруно гладит его по волосам.

— Ты молодец, что признался.

Леоне задумывается, осознаёт ли он в полной мере, как это звучит.

— Самая сомнительная похвала в моей жизни, — бормочет он. Видит проступающий сквозь чёрный узор татуировки зеленоватый пигмент чернил и цепляется за эту деталь, как за что-то реальное в образе Бруно, который во всём слишком безупречный.

— Почему это?

Он пропускает его волосы сквозь свои пальцы, и хочется мурлыкать от этого действа. Если б не было неуместно, если б не было стыдно. Леоне нервно глотает слюну, его кадык дёргается, и он знает, что Бруно чувствует его движения, как и то, что ему щекотно, когда Леоне моргает и задевает ресницами его кожу.

— За что ты меня хвалишь? Молодец, что испортил нашу дружбу? Молодец, что залез тебе в рот языком без разрешения? Молодец, что наплевал на тебя и думал только о себе?

Ком встаёт в горле опять. Все знают, как больно отвергнутым, но никто не представляет, как неприятно тем, кому приходится говорить «нет». Леоне обнимает его с жадностью, с первобытной жаждой, какую следует прятать, потому что любой испугается её. Наверное, так чувствовали себя иерусалимцы, дотрагивающиеся до подола одежды пророка.

— Ты драматизируешь. Это просто поцелуй.

— Это не просто поцелуй. Я люблю тебя. Я могу сделать это ещё раз, чтобы до тебя наконец дошло, что я, блять, имею в виду.

— Я знаю, что ты имеешь в виду.

Этот диалог выжимает из Леоне все силы, всю энергию. Заснуть на груди Бруно кажется неплохой идеей.

— Мне жаль, Аббаккио, — вдруг говорит тот. — Ты замечательный человек.

— Если ты не прекратишь врать, я выгоню тебя.

Бруно слабо смеётся. Бруно так близко: его сила оглушает, плавит, подпитываемая светом более ярким и лучистым, чем какое-то там солнце, сокрытое сейчас покровом ночи. Леоне чувствует его так остро, как ничто другое, его мягкие поглаживания, полные всеобъемлющей любви, его дыхание и то, как вздымается его грудь, к которой он льнёт, словно к чему-то спасительному.

— Как мама? — спрашивает не к месту Леоне. Рука, гладящая его волосы, ненадолго останавливается от удивления её хозяина.

— Как обычно, — отвечает Бруно.

— Ты передал ей, что я согласен с ней по поводу твоей характеристики?

Бруно издаёт возмущённый звук. На самом деле если бы Леоне встретил его мать, он бы преклонил перед ней колени и целовал бы ей руки за то, что родила человека, ставшего его надеждой и спасением. Ставшего одновременно его причиной умереть и причиной жить и никогда не сдаваться.

— Уходи, — ни с того ни с сего говорит Леоне и размыкает объятия. — Завтра мне нужно кое-куда уехать. Оставь меня одного.

Бруно приоткрывает рот в ужасе.

— Аббаккио, — произносит он осуждающе и щурится, как близорукий.

— Что?

Леоне встаёт с подоконника и снова становится выше него. Но лишь ростом. Внутри он ощущает себя насекомым.

— Куда ты собрался? — требовательно спрашивает Бруно, не отрывая от него взгляд. Леоне обходит его, как кресло или стол.

— Далеко.

Леоне пинает сумку, в которой лежит одежда. Потом оборачивается к Бруно, который стоит с видом взбешённого родителя. Грозовое небо в его глазах темнеет, отдавая синевой, переливается, обещает ему, Леоне, скорую и неминуемую смерть.

— Я вернусь, — говорит тот, и взгляд его теплеет. — Обещаю. Я не убегу.

Бруно хмыкает, но Леоне видит, что он верит ему.

— Конечно, ты не убежишь, — заверяет он с натянутой строгостью. — Потому что если ты решишь отколоться от семьи, я сам привезу тебя в наш порт и сброшу с пирса.

— Если я решу отколоться от семьи, я сам сброшусь с пирса. Что ты руки мараешь-то, — язвительно парирует Леоне.

Бруно вскидывает брови, издаёт смешок, означающий «Да подумаешь». Он ещё какое-то время наблюдает за ним, сложив руки на груди, осматривает комнату, укоризненно качает головой, видя весь этот бардак, но никак не комментирует.

— Правда вернёшься? — задаёт он почти детский вопрос. Леоне сидит на корточках перед кучей одежды на полу.

— Правда.

— Когда мне тебя ждать?

— Не знаю. Зависит от того, как долго я вытерплю.

Бруно непонимающе хмурит брови, но больше ничего не уточняет.

— Ладно. Не делай глупостей, пожалуйста, — просит он, неторопливо навостряясь к прихожей. — Ребята скучают по тебе.

Леоне фыркает и ворчит себе под нос: «Гоблины». Любовно, ласково.

Когда Бруно уходит (тем же путём, с помощью молнии), легче дышать не становится. Наоборот, внутренности полыхают, точно ад разверзся прямо внутри него, и демоны свирепствуют в своих клетках. Леоне занимает себя уборкой. Он ненавидит уборку, но это помогает скоротать время. В процессе он находит какие-то вещи, которые, как думалось, давно потерял. Проходит час, второй, но этого мало. Он падает на диван, пытается уснуть, однако до самого рассвета просто лежит и пялится в потолок.

Леоне одевается так, как не одевается со времён средней школы, и закалывает волосы. У него не выходит так, как у Неро. Смотря в зеркало на свою открытую шею, он сомневается. Во всём подряд, не только в своём внешнем виде. Потом хватает собранные вещи и уходит из квартиры так быстро и торопливо, словно боится передумать.

Ветер несёт запах моря с неаполитанского порта, разбрасывая солёные шлейфы свежести по городу. Леоне садится на маршрутный автобус и едет.

После разговора с Бруно, которого он так боялся и избегал, он наполнен постным смирением. Обрывки из этого диалога мелькают в голове, не сформировываясь во что-то осмысленное.

Когда мне ждать тебя.

Я люблю тебя.

Любимчик.

Драматизируешь.

Я не прячусь.

Мне жаль.

Леоне Аббаккио.

Автобус резко встряхивает, и Леоне, ударившись лбом об стекло, понимает, что дремлет, прислонившись к окну.

Он выходит на конечной. Бескрайнее небо затянуто клубами дыма из заводских труб. Эти заводы держит Пассионе. По документам здесь нет никаких заводов. Будучи желторотым новобранцем полиции, Леоне ходит по городу и видит перед собой дома, фабрики, предприятия и здания. Теперь он видит Пассионе. Куда ни плюнь. Они повсюду. Ненасытные и вездесущие, как дикий плющ.

Старинные памятники архитектуры, чья облицовка потемневшая из-за наросшей на стенах сажи, соседствуют с новостройками, чистенькими, типовыми, благополучными. Проспекты, широкие в центре, непонятным образом теряются в переплетениях кривых улочек окраин. Леоне удивляется, что помнит адрес. Хотя нет, не помнит — ноги сами несут. Он встречает взглядом частный коттедж, и сердце гулко стонет. Он стоит там, перед домом, словно увязший в патоке. Квадратные окна глядят на него выжидающе, насмешливо и, Господи, если бы у них были брови, они бы в неприкрытом торжестве и иронии изогнули их, а если бы были рты, то сказали бы: «Ну что, явился?»

Леоне сжимает ручку спортивной сумки, которая болезненно оттягивает его плечо, твёрдо шагает навстречу, перемахивает через забор, от волнения забыв про калитку, что может быть открыта. В саду никого нет. Старый-престарый пёс спит в будке в противоположном конце, но пока Леоне не собирается его будить, пускай сильно хочет почесать за ухом и потрепать его спутанную шерсть. Он приближается к входной двери и снова стоит, как пять минут назад перед домом.

Он стучит, ждёт. Ему кажется, что выходит слишком громко и нагло, но что поделать — он вкладывает в этот стук всю решимость.

Дверь открывается, и Леоне видит ошеломлённые глаза, такого же цвета, как у него, с таким же пронизывающим взглядом.

— Привет, мам.