Им ещё нет восемнадцати, август кончается и стоит дикая жара, когда Лиза предлагает учиться целоваться друг на друге.

— Зачем? — между бровями пролегла морщинка, как будто Джинн старалась не упустить из виду что-то важное и исполнить свою сложную задачу без малейшего изъяна, в полном соответствии с некими зазубренными пунктами. Она смотрит Лизе в глаза: они у неё зелёные и с жёлтой каймой по краям радужки, заметной только если смотришь близко-близко. Не перечесть, сколько раз Джинн глядела в них именно так.

— Да пора бы и научиться, — бросает Лиза загадочно. Надрывающийся вентилятор не помогает остудить воздух, и Джинн с ужасом представляет, как придётся контактировать с чужим горячим телом. Играет кислая музыка, созидание сварливых звуковых волн. В словах Лизы звучит неясное «пора бы научиться тебе», а быть может, это тревога Джинн.

— Это так… странно. Не то чтобы я когда-нибудь считала этот навык важным. Без чего я не обойдусь.

— Ну да, — поворачиваясь, Лиза лучится тысячеваттной улыбкой. Джинн безнадежно косноязычна и очаровательно обольщена. Стук отбойных молотков прерывает мысли Джинн. Гранулированный голубоватый свет падает на её лицо. Это не очень подходящее время, чтобы мыслить здраво: все шторы опущены, все подушки горячие, все доводы сбежали из обмякшего от зноя мозга, их пригородный район забит пшеничными квадратами полей, а на столе громоздятся черновики с вариантами экзаменов прошедших годов.

— А может быть, — говорит Лиза, — мне просто хочется поцеловать свою подругу.

Лиза подаётся вперёд, и Джинн стреляет глазами по сторонам, словно ища подсказки. Слабое эхо воды, текущей в трубе прямо за стеной, на которую она опирается спиной, наполняет её уши, как звук шумящей в артериях крови. Отражённые лучи от флуоресцентной лампы заставляют забыть о постепенно сгущающихся сумерках.

Джинн хороша во всём: в экономике, математике, политике и литературе. У неё, возможно, синдром отличницы, в котором она отдаёт себе отчёт. Но что касается нормализированных подростковых интересов, то тут она убога и провинциальна до такой степени, что вызывает жалость — у сверстниц, в основном. Она слышала фразу «Как можно в семнадцать лет ни разу не…» столько же, сколько дифирамбы от директора школы.

— Ладно, подруга, — вздыхает Джинн и сама тянется к лицу Лизы, смыкая их губы друг с другом, стряхивая с себя статичность и деревянность, целуя их ненавязчиво и аккуратно. По её задумке это должно чувствоваться мягко, ненастойчиво.

Потому что в условии «хороша во всём» есть примечание «должна быть».

Бетонный мир гудит снаружи, нагретые простыни липнут к босым ногам, сердце бешено колотится в голове. Джинн считает мысленно — пятнадцать секунд, как они не отрываются от нынешнего захода. Она пробует прихватить нижнюю губу Лизы своими собственными и в душе облегчённо ликует, когда чужой рот совсем чуть-чуть приоткрывается и когда она ощущает розовую мягкость, бархатную и тактильно приятную в противовес её пересохшим губам. Напалмовые небеса, звёздная пыль в глазах, живот, полный бабочек, окситоцин на подъёме, подстёгиваемый чужим дыханием.

— Фух, стой, дай подышать, — отодвигается Джинн и действительно делает глубокий вдох под прицелом удивлённых глаз.

 — Ты что, задержала дыхание?

— Ну да, — хлопает ресницами Джинн. — У меня не получается одновременно дышать и целоваться.

Лиза хихикает и расчёсывает чёлку пальцами, а взгляд Джинн прикован к тому, как вырез её футболки опускается слишком низко на тонкой шее, и нежная линия ключиц робко выглядывает из-за края ткани. Джинн вытирает лоб тыльной стороной ладони. Кожа расшита бисером от жары, и волна дремоты овладевает ею.

— Попытка номер два? — предлагает Лиза.

— Так, а что мы вообще делаем? К чему это?

— Исследование выявило, что целуемся.

— Не смешно.

Это похоже на раскачивание маятника. Теряется та тонкая грань, когда их поцелуй перестаёт быть исследовательским интересом. Джинн судорожно вздыхает, её губы приоткрываются, и Лиза пользуется моментом, проникая внутрь. Её язык горячий и ожидаемо проворный, выбивающий случайный вздох из горла Джинн, прежде чем провести кончиком по уголку её рта. Лиза сдвигает угол наклона ровно настолько, чтобы их рты соприкасались, совершенная ласка горячего дыхания и мягкой плоти, и Джинн внезапно борется за равновесие, за воздух, за что угодно, чтобы удержаться и укорениться в реальности.

Когда они разрывают поцелуй, Джинн позволяет небольшой паузе между ними дозреть, как яблокам на дереве перед окном комнаты. Красновато-зелёный, крабовый и коттеджный красный цвета на фоне изумрудной листвы, упавшие плоды горят на раскалённой латуни, капают, как пот, с каждой ветки и пузырятся в траве. Первый поцелуй невозможен, немыслим, неизбежен. Как будто в стенах внезапно появилась трещина.

Они не обсуждают этот маленький инцидент, но его упущение в разговорах это не игнорирование, это умалчивание тайны двух близких созданий.

Кажется, жизнь полна тонких противопоставлений. Скучные дни, пьяное оцепенение, анархические подростковые манеры, плохое есть хорошее, неправильное есть правильное, но по крайней мере они чувствуют себя свободными в эти богом забытые ночи между их поцелуем и днём икс.

Они сидят кучками на диванах и креслах в одну из таких ночей, хихикая над выходками диких парней из выпускного класса, которые крутятся и пляшут под попсовые песни, перепрыгивают через мебель и гогочут. Их хохот заставляет смех почти всех девчонок звучать приглушенно и смущённо, но до тех пор, пока те не выпивают ещё немного спиртного. Джинн смотрит на постное выражение лица Розарии и думает, что они тут две белые вороны.

— Роз, как у тебя дела вообще? Мы так давно не списывались.

Розария не реагирует и лишь шевеление её ресниц намекает на то, что она слышала вопрос. Лак для ногтей цвета её готического сердца, отражение её беспокойства и безрадостности, тщательно нанесённые тени для век, кожаные перчатки без пальцев.

— Отлично. Если бы меня здесь не было, было бы ещё лучше, — иронизирует она, и тот, кто плохо её знает, мог бы принять это за стервозный тон.

Двери распахнуты настежь, по улице прокатывается рёв мотора. Семнадцатилетний подросток с дикими глазами, ищущий свою королеву, катается на мотоцикле, увешанный кожаной курткой, модными ботинками и цепями, окутанный сигаретным дымом. Их более смелые сверстники танцуют с самоуверенностью, просачивающейся в стены. Их интроверсия рассеялась; теперь они бойкие и экстравагантные, блестящие и очаровательные. Дешёвое белое вино в коробках, смешанное с голубым энергетическим напитком, переливается в стаканах в обхвате пальцев и стоит в кружках по всему полу.

Венти, Эмбер и Бенни танцуют и бьют ногами воздух с естественной потерей сдержанности. Барбара была лучшей из всех; как танцовщица в Мьюзик-холле, только красивее. Джинн не удивилась, что ей удалось притащить сюда саму Розарию. Браслеты из нержавеющей стали маскируются под серебро и звенят над ухом. Троица Мона-Эола-Дилюк сидят в задумчивости на диване, закатывают томные глаза, грызут гренки и со вздохом остужают чай, забывая о цели вечера.

Никто не замечает, как две девушки сбегают, а если и замечают, то не осмеливаются что-то сказать. Джинн даже под прицелом пистолета не вспомнит, чей это дом, но помнит, как Лиза тихонько вышла из-за угла взяла её за запястье и утянула за собой. Второй этаж предсказуемо пустует, какая-то из спален имеет потрясающий балкон, на котором они прячутся и взирают на шумиху с высоты своей юности. Прозрачное стекло, дерево в горшке, лимонный воск и дофаминовое покалывание, предписанное совершенством. Эйфорическая тьма и эгоистичные цели отодвинуты на второй план, реальность освещена глазами Лизы. В каждом укромном уголке эхом отдаётся сердечный хохот.

Джинн застывает тысячей мыслей, которые никогда не будут произнесены вслух. Лиза не может открыть банку из-за длинных ногтей — свои собственные, выращенные подобно самым любимым детям, ломать жалко и обидно. Джинн показно вздыхает и вскрывает пиво за неё.

— Моя героиня, — хихикает Лиза. От этого определения Джинн неосознанно задерживает дыхание, словно хочет задержать внутри себя эти слова. Какой изысканный способ быть раздавленной в пух и прах.

Джинн видит за углом дома компанию каких-то старшеклассников; они вчетвером закуривают и кто-то давится дымом, альвеолы все до единой растянулись, как надутые воздушные шары. Лицо Лизы румяное и свидетельствует о количестве выпитого. Она делает глоток и морщится. Это тот тип девочек, которым больше по нраву алкогольные коктейли. Джинн думает, что обязательно сводит её в бар однажды. Не в злачный гадюшник, расположившийся на двадцать первом километре сразу за заправочной станцией, а в нормальный бар.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Лиза. Джинн допила свою банку по дороге сюда, и теперь алюминиевые доспехи валяются смятыми где-то на кухне.

— У меня всё кружится и хочется спать.

— Это нормально. Хочешь, ложись, а я тебя посторожу.

Её мысли кружатся в пьяной спирали, её язык явно стал слишком тяжёл. Джинн пожимает плечами, и Лиза добавляет, будто уговаривая:

— Давай просто приляжем на полчасика, потом снова вернёмся.

— Лиз, очень наивно с твоей стороны думать, что если мы сейчас ляжем, то встанем хоть когда-нибудь.

Лизу веселит это заявление. Её в данный момент что угодно может развеселить.

— Ну, значит не встанем.

Вращающийся потолок смотрит на неё, когда Джинн лежит на спине. Чужие пурпурные пижамные штаны валяются на простынях. Старая разношенная футболка поглощает её тело. Пергаментные стены держат её дрейфующее сознание, океан занавесок опускается вниз, защищая их от шёпота мира. Джинн ни за что не вспомнит переход между балконом и кроватью.

— Ха, если кто-то зайдёт, придётся подвинуться, — говорит Лиза, лёжа на спине в позе звезды.

— Придётся, — лениво отвечает Джинн.

Ей думается, что их бытие каждый раз сужается в одной точке какой-нибудь комнатки, где они остаются только вдвоём, как в коробе. Лиза тяжело перекатывается на бок, словно её стройное тело вдруг стало весить тонну, и подпирает голову рукой, глядя свысока на распластавшуюся на постели Джинн.

Рука Лизы, расплывшаяся белым пятном на её ноге, обтянутой чёрной тканью, давит на бедро, каждый кончик пальца мягко нажимает, заставляя Джинн задержать дыхание. Они обхватывают её ногу, затем сжимают. Не больно — это просто тепло и тяжесть.

Это всепроникающее чувство отдалённости от мира, от своей жизни, от своего тела — может быть, всё это усталость, а может быть, опьянение. Лиза долго молчит, задумчиво водя пальцами по внутренней части бедра Джинн. Та чувствует себя более реальной здесь, лёжа рядом с ней в темноте, с закрытыми шторами и приглушёнными звуками музыки с первого этажа.

— Ты красивая, Джинн.

Это звучит так внезапно, что Джинн поначалу кажется, что она уже спит и видит сны. Голос прозвучал как будто издалека, словно его принёс ветер.

— Я даже не знаю, что мне тебе ответить.

— «Спасибо» будет достаточно, — рассыпчатым смехом отзывается Лиза.

— Спасибо. Просто обычно мне говорят, что я умная.

— И это тоже.

Лиза непримирима. Наклон её головы — тоже.

Огни размыты и красивы, двигаясь полосами яркого цвета, когда Джинн поворачивает голову. Игривая улыбка Лизы прожигает насквозь так же сильно, как и алкоголь.

Поцелуй мягкий, но уверенный. В этот раз Джинн пытается не делать всё по методичке, заставить своё тело расслабиться и довериться.

В конце концов, Лиза наваливается сверху всей тяжестью неповоротливого пьяного тела, которое для Джинн как пушинка. Их ноги сплетаются, бёдра медленно и неуклонно двигаются друг напротив друга, их губы касаются нежными, дразнящими поцелуями, которые не должны быть такими ошеломляющими, каковыми они являются.

— Ох, вау, ты практиковалась, — говорит Лиза, и это звучит не как вопрос, а как ошеломлённая констатация факта. Она садится, устроившись на её бёдрах, смеётся, запрокинув голову. Это делает её похожей на обольщение, вылитое в полотно розоватой кожи и русой копны волос и оставленное небрежно там, где любой мог попасть в её ловушку.

— Это что, комплимент, Лиза?

Та улыбается, медленно и непринуждённо. Джинн тепло улыбается в ответ.

— А ты?

— Что я?

— Был повод попрактиковаться?

— Разве что на помидорах.

— Ну, ничего страшного. У тебя природный талант.

Когда Лиза ложится на неё, Джинн чувствует запах её духов. Когда она смотрит в зелёные глаза, она видит своё будущее. Когда она говорит, Джинн не хочет слышать ничего больше.

Локоть Лизы болезненно попадает ей в рёбра, голова устраивается на её плече, и Джинн придавлена не весом её тела, а весом её слов.