Лиза лелеет свои глупые маленькие мечты, детские капризы, которые разбрасывают крошечные кусочки стеклянного гравия по всему кухонному полу. Вот что бывает, когда небрежно обращаешься с такими хрупкими вещами — любование ступенчатыми кровавыми следами на изношенном линолеуме.

Джинн наслаждается мягкостью тела Лизы, роскошным от бедра до бедра, в идеальном соперничестве с её собственными напряжёнными мышцами. Нарисовав карту легких поцелуев, Джинн следует за изгибом её шеи, пока нос не упирается в углубление Лизиного декольте.

Они забыли друг про друга после поступления в университеты. Разъехались, притирались к новому окружению.

Лиза переплетает пальцы Джинн со своими, сварливые линии жизни на ладонях прижаты друг к другу. Она эфирно-неопределённая, ускользающая и эфемерная; утренняя звезда на небосводе тёмных светил, дым в потолок и симфония разбитых сердец вперемешку с затяжной мелодией скрипки. Джинн целует красные и пухлые, как лопающиеся плоды граната, губы.

Весь первый курс они даже не переписывались. У Лизы, такой харизматичной и очаровательной, появился парень. И ещё один. И, может быть, ещё парочку. Джинн почти в точности могла представить, как Лиза, не потрудившись вырваться из постыдного состояния своего потворства, ласково и сочувственно говорит им что-то вроде: «Ох, ты думал, у нас отношения? Бедняжка».

Джинн отрывается от её губ. Лиза смотрит на неё своими молниеносными глазами и владеет молчанием так же хорошо, как своим языком. Её жеманный смех, запах роз и упрекающие вздохи вторгаются в мысли Джинн. Внизу бьётся раскалённое желание, требующее отпущения. А они просто стоят, сцепив объятия, на этой чистой, но обшарпанной кухне.

— Джинн.

Никто, кроме Лизы, не называет её так. Нежно и в то же время колко, будто пронзая всё тело; как тысяча мелких игл, впивающихся в плоть. Это особенная боль. Что-то среднее. Что-то, что вызывает волну ненависти к существу, готовому сожрать тебя в любую секунду, и сладкую дрожь в коленях.

— Мы из раза в раз совершаем одно и то же упущение, Джинн.

Лиза похожа на порцию виски: от одного дуновения у Джинн кружится голова, от одного глотка обжигает горло. Джинн может опьянеть только от жара её губ, от вкуса её дыхания.

— Тебе всё-таки разонравилось целоваться с подругами? — пытается отшутиться она.

Лиза смеётся тихо, но искренне.

— Никогда не разонравится.

Они могут видеться только на каникулах, а всё остальное время забывать о друг друге, брошенные умирать под февральским снегом, погребённые в порыве весны и её послесвечении несвоевременной жары.

Так они и живут. Отчаяние в виде нужды. Потеря в виде желания. Печаль в виде поцелуя. Любовь в виде «давай расстанемся».

Джинн чувствует подвздошную кость Лизы, упирающуюся в неё.

— Давай я заварю тебе чай, сядем в обнимочку на диван, и я расскажу тебе все-все сплетни, — предлагает Лиза. Она подаётся вперёд и целует Джинн в щёку возле губ, прижавшись так трепетно и искренно, что на мгновение под Джинн подломились ноги.

Сильное, жадное чувство вспыхивает в ней — не жалость, не любовь, а нечто без лексического толкования. Но оно из тех, что не требуют слов — наполняет ей душу и развивается в целый взрыв, страшный и непонятный.

Лиза двигается по кухне, как лесная фея.

Что-то забытое по радио вернуло её на днях. Внезапно наступил цикадный полдень под широкой синей чашей безоблачного летнего прожектора. Вдалеке на безлесной равнине пасся скот, и мили светлых стеблей сена хором танцевали на коленях далёких холмов, возраст которых знает только Бог.

Уходя от скелетов разума, линия жизни сопровождала её мерцающим светом, но она жаждала надежд, часто играя с жизнью, где она сжимала своё больное одиночество в кулаке, где тоска теряла свой путь. Джинн не хочет признаваться, как сильно душит её университет и преподаватели. Это огромные неуклюжие бледнокожие звери, толстые кривоногие, похожие на корявые стволы деревьев. Эти улыбаются, те кивают головой, другие машут рукой. Некоторые от волнения икают и суетливо утирают платочком взопревшие блюдца макушек и влажные подушечки ладоней во время лекций. Грозно рыча, стараясь придать уверенности и сил, Джинн ещё на первом курсе бросилась вперёд, видя слепой зоной задней стенки глаз удивлённые и восторженные взгляды однокурсников. Как подобает отличнице.

Теперь, на последнем курсе, Джинн раздумывает, расстанутся ли они с Лизой навсегда. У каждой своя жизнь, но обе они встречаются в одной зыбкой точке пересечения.

Когда Лиза садится на диван с двумя фарфоровыми чашечками, сердце Джин гудит, как мотор под капотом её конфетно-яблочного Камаро.

Лиза всё ей рассказывает. Она получает настоящее наслаждение от перетирания косточек, последних слухов и забавных историй из её дурацкой Академии. Джинн задаётся вопросом, появилась ли у неё подруга, чьи внимательные уши вызывают у неё такое же желание вылить в них щебет своих речей.

— А что у тебя новенького? — интересуется Лиза.

Фарфоровые расписные чашечки в их руках кажутся противопоставлением убогости интерьера.

Джинн нечего рассказать. Она живёт по проверенному и наработанному алгоритму. Но так хочется похвастаться интересным событием, развеселить Лизу смешной историей.

Джинн молчит, глядя на последний глоток чая. Образы перемешались в её голове: серебристый смех Лизы, голос мягкий, но решительный, зелёные глаза блестят, когда фокусируются на ней.

— Ничего. Вообще ничего.