Он, шагая осторожно, чтобы не сбить росу на траве и не вывести никого на собственный след, находит ее ранним утром свернувшейся калачиком под сосной, и некоторое время рассматривает со всем вниманием.

Взгляд сам собой цепляется за грязные и свалявшиеся в колтун — кто знает, может, логово вшей там найдется наравне с сухими иголками и пылью — но все еще почти сияющие золотые волосы. Иорвет не видит лица, но почему-то уверен, что волосы — это все, что природа выделила этой маленькой d'hoine.

Он ошибается.

Досталась еще и воинственность.

Когда Иорвет трогает ее за плечо, она подскакивает как от удара — напуганная и растерянная, хоть все еще сонная; камень с острым, скошенным краем летит в его сторону сразу же, и он уклоняется, не прикладывая никаких усилий. Камень плюхается за его спиной с приглушенным стуком.

Девчонка смотрит на него огромными янтарными глазами и молчит.

Он молчит тоже.

 — Ты эльф? — отмирает она в конце концов. Иорвет фыркает:

 — Как ты догадалась?

 — Глаза паскудные.

 — Не ерепенься, — отвечает он, лениво прикидывая, не прирезать ли девчонку. Судя по виду, либо сбежала от разбойников, либо попросту сбежала — искать вряд ли будут, а ему нет особого резона тащить ее с собой или выводить на тракт. Умрет тут или от очередных родов в маленькой прокопченной людской хибаре через пятьдесят лет — толку в любом раскладе чуть.

Они молчат.

 — Тебе чего-то надо? — спрашивает девчонка, поджимая губы. — Или ты девок никогда не видел?

Иорвету хочется хохотать: «девке» на вид лет десять, а глазами уже сверкает как опытная шлюха, перебирающая клиентами. Впрочем, кто знает d'hoine, может, у них дети в почете поболее, чем сформировавшиеся женщины? Или в ее глуши других баб не осталось?

 — Ты-то точно эльфа никогда не видела, — парирует Иорвет.

 — Спасибо тогда, что дал посмотреть, — огрызается d'hoine.

Они молчат до того момента, пока живот мелкой пискли не бурчит раз-другой. Иорвет задумывается на пару мгновений и мысленно машет рукой: будто бы он что-то теряет. От него точно уж не убудет.

 — Пошли, — говорит он. — У меня тут стоянка недалеко, хоть поешь.

 — Это ты, чтобы я расплатилась?

 — Да и задаром не надо.

***

Ест она так жадно, будто бы голодала с полмесяца — а впрочем кто поручится, что это не так? Иорвет жует травинку и мысленно прикидывает карту людских поселений в округе. Высокие Сосны лежат через реку, а она забрела на его территорию только ночью и не простудилась — и определенно девчонка недостаточно истощена, чтобы притащиться аж с Топлого. Проще будет спросить ее напрямую — только вот вряд ли ответит, да и жрет так, что за ушами трещит. Попробует он полезть — кто вообще поручится, что не останется без руки, которую она от жадности сжует?

 — Эй! — окликает Иорвет наконец, когда она начинает уже нормально очищать кость, а не хапать мясо огромными для ее маленького рта кусками. — Ты откуда взялась-то?

 — А вот тебе чего? — бурчит она. — Обратно отведешь?

 — Делать мне нечего?

Девочка нервно облизывает губы раз-другой, прежде чем ответить.

 — Из Больших Плесов.

Он присвистывает.

 — Ты горазда врать, смотрю. До них дня четыре пути.

 — Я горазда бегать, — угрюмо отвечает d'hoine, нахохлившись, как воробей.

 — Пробежала все четыре дня?

 — Неделю где-то, — она молчит несколько мгновений. — Пшеницу воровать можно, яйца тоже. Перебиваться умею. Не впервой.

 — И как тебя зовут, такую умелую? — он чуть улыбается. Девчонка смотрит на него удивительно серьезными и глубокими глазами и говорит:

 — Энья.

***

 — Убери руки, — говорит он, и Энья отдергивает протянутую к его луку ладонь.

 — А ты правда одной стрелой можешь убить медведя? — спрашивает она, и глаза ее полны жадного любопытства. Она редко отвечает на вопросы о себе — но любит спрашивать о нем самом. Иорвет не хочет признаваться себе, что ему это льстит настолько, что еще немного, и он начнет раздувать грудь, как объевшийся индюк.

 — Показать? — спрашивает он. Энья мотает головой. — А откуда ты знаешь, что я не совру?

 — Тебе незачем, — отвечает девочка.

Порой она говорит слишком мудрые для ребенка вещи, и глаза ее становятся печальными, взрослыми и серьезными. Выглядит это почти душераздирающе — особенно вкупе с тем, как Энья вздрагивает и отстраняется, когда Иорвет легко прикасается к ней; о некоторых вещах и говорить не нужно, чтобы они выворачивались наружу всем своим неприглядным нутром.

И все-таки гниль просачивается сквозь все бинты.

 — Отец умер недели три назад, — говорит как-то Энья, обхватив колени руками и смотря в огонь почти затухшего ночного костра. Ее золотые волосы и янтарные глаза в этих отблесках видятся миражом, отражением солнечного света — Иорвет думает, что еще несколько лет, и Энья станет прекрасна; а через несколько десятилетий она увянет, как и все d'hoine до и после нее. — Имущество поделили, у него из детей только я и была. Кто первый схватил, того и девка.

 — Украли, как кобылу? — спрашивает Иорвет, пытаясь скрыть за поддельной насмешкой горечь. Энья поднимает на него глаза и улыбается мудрой, печальной улыбкой, и тон ее почти снисходителен, словно она говорит с маленьким мальчиком:

 — Нет, конечно. Кобылы дороже стоят.

 — Ты хоть раз лошадь-то видела?

 — Было дело, — она молчит, а затем вдруг улыбается вновь — неожиданной улыбкой озорного ребенка. — А у тебя есть лошадь? Ты можешь меня покатать?

 — На кой дьявол мне лошадь в лесу?

 — Не знаю, — Энья неуверенно дергает плечом. — Возить… шкуры?

 — На себе таскаю.

Они умолкают. Энья откидывается на спину, на покрывало из опавших листьев, которое так идет к ее золотым волосам, и смотрит на звезды. Иорвет наблюдает за ней, не отводя глаз; она увянет через жалкие полвека, говорит он себе, увянет, как сорванный цветок, и тебе ли привязываться к настороженной девчонке d'hoine? В таких вещах никогда не было смысла, и никогда их не будет; легенды, может, и красивы, но что остается выжившим?

Боль?

Память, худший из палачей?

Скорбь?

Безумие?

Все вместе?

Иорвет не хочет знать этого, поэтому он отводит взгляд и подкидывает в костер пару веточек. Они вспыхивают, рассыпают уносящиеся к самым звездам искры — лучшая бессловесная метафора про людей и эльфов; Энья не шевелится. Кажется, спит. Оно и к лучшему.

 — Что будет, когда мы умрем? — спрашивает она вдруг.

 — Будем лежать в могиле или без нее, — отвечает Иорвет. Энья раздраженно вздыхает.

 — Я не про это. Что будет, ну, после?

 — Тебе разве не рассказывали?

 — Но я не знаю, что правда, а что нет.

 — По-твоему, я знаю?

Она садится, обхватывает колени руками и смотрит на него грустными янтарными глазами. Просто дурочка d'hoine, говорит себе Иорвет, не в силах отвести от нее взгляда, просто смертное дитя, которое увянет быстрее цветка; Иорвет не верит ни во что, потому что в этом нет особого смысла, но у него хорошая память, и он может рассказать несколько историй про светлые души, про созвездия в их честь, про тепло и радость, готовые встретить мертвых как только их тела упадут бездыханными.

Но стоит ли?

 — Может, нет вообще никакого смысла жить, — говорит Энья тихо. — Может, помереть даже лучше. Говорят, что там тепло, сухо, еды завались, и тебя встречают любимые.

 — А у тебя так много любимых набралось? — прохладно спрашивает Иорвет. — Вдруг тебя там только парочка бродячих псов встретит?

Она бросает на него потерянный взгляд пнутого котенка, отворачивается и сворачивается клубком на опавшей листве; ему немного стыдно — чего ты пристал к ребенку? Еще пойди предложи в реке утопиться или ножом твоим горло вскрыть.

А она чего, огрызается Иорвет на самого себя, нашла утешителя. Может, и правда ей лучше пойти и подохнуть, толку при любом раскладе будет чуть. Куда ни приведи, будет ныть, что все не то и не так. Хоть кожу с себя соскреби, а такие вещи не забудешь, если будешь постоянно про них думать.

 — Эй, — говорит он все-таки, едва переборов себя. — Извини. Перегнул.

Энья молчит.

***

 — Ты не знаешь, в какой стороне Аретуза? — спрашивает она утром, едва продрав красные — рыдала что ли ночью? — глаза. Иорвет вопросительно вскидывает брови. — Чего?

 — На кой она тебе?

 — Хочу пойти учиться.

Он тяжело вздыхает, откладывает выделанную шкуру. Знал же, что добром это все не закончится.

 — Кто тебя возьмет туда?

 — Одна чародейка, — Энья смотрит на него спокойно. — Она проезжала через Плесы полгода назад. Сказала, что у меня есть способности. Отец только попросил подождать.

 — Ты хоть имя ее знаешь?

 — Нордрейн.

 — И уверена, что она еще жива?

 — Не померла же за полгода.

 — Ты этого не знаешь точно.

 — Не узнаю, если не спрошу, — она скрещивает руки на груди. — Да и вообще, тебе какое дело? Если со мной чего случится, пойду утоплюсь, чтобы на том свете с бродячими собаками бегать!

 — Я извинился.

 — За что, если ты прав? — глаза Эньи сверкают, а ноздри гневно раздуваются. — Да, ты, демоны бы тебя драли, прав! Это ты хотел услышать?! Я мелкая сопля из какой-то деревеньки, не то чтобы мне дорогу розы стелили! Но у меня шанс есть, понимаешь? Шанс прожить не шлюхой на улице лишь потому что я миленькая и ни черта не умею, а стать настоящей взаправдашней чародейкой!

 — Понимаю, — цедит Иорвет, медленно поднимаясь на ноги. — А мне кажется, ты очень смутно понимаешь, во что же ты ввязываешься. Возможно, быть шлюхой и то практичнее; возможно, чародейки те же шлюхи под другим названием. Возможно, тебе придется продавать себя, чтобы оплатить обучение. Обо всем этом ты, я смотрю, не думала?

 — Эта Нордрейн сказала, что у меня есть способности, — шипит Энья. — Не твоего ума дело…

 — Энья, — говорит Иорвет мягко. — Не зарывайся.

Она неожиданно бледнеет, уставившись на него, открывает рот, чтобы выдавить из себя хоть слово, но лишь бестолково хватает воздух, словно выброшенная из воды рыба; делает шаг назад, бросая быстрый затравленный взгляд на брошенный им неподалеку охотничий нож. Иорвет замирает, понимая, что только что ляпнул что-то за гранью и слишком болезненное, чтобы их перепалка могла бы просто сойти на нет.

 — Энья, — зовет он осторожно.

И делает шаг вперед.

Совершенно напрасно.

Удар сбивает его с ног, и он еле успевает заслониться рукой так, чтобы случайно на что-нибудь не напороться; грудью, тем не менее, прикладывается об дерево неплохо. Смутно Иорвет слышит, как шелестят листья под ногами Эньи — недалеко, видимо, она не убегает. Хоть боль в груди и затылке и ужасна, но он находит в себе силы поднять голову на шум и увидеть, как Энья наставляет на него его же охотничий нож. Руки у нее заметно дрожат.

Он хочет позвать ее по имени, но дыхание отказывает ему.

В глазах у девчонки слезы.

 — Ты меня не тронешь, — шепчет d'hoine едва разборчиво. — Не тронешь. Никто меня не тронет.

Не трону, хочет сказать Иорвет, но вместо слов из него вырывается только судорожный сип. Энья громко шмыгает носом.

Но горло ему перерезать все-таки не торопится.

 — Опусти нож, — выдыхает он, наконец, когда его тело вспоминает, как вообще дышать. Ребра ломит со страшной силой, но это не будет иметь никакого значения, если девчонка сейчас его прирежет. — Пожалуйста.

Энья громко сглатывает, но звуков, свидетельствующих о том, что нож упал, Иорвет не слышит. Приходиться вновь смотреть на нее.

Глаза у d'hoine красные и все еще полны слез, а лицо исчерчено мокрыми дорожками; вряд ли у нее хватит сил его убить — но откуда Иорвет знает, на какие вещи ее может толкнуть страх? Откуда он вообще знает, что такого ухитрился ляпнуть, что она приложила его телекинетическим ударом? Кто поручится, что не наступит ей сейчас еще на пару больных мозолей и не заработает себе выколотых глаз?

И тем не менее, вопреки всякой логике, он продолжает говорить.

 — Прости, что задел, — говорит Иорвет тихо, потому что на большее сейчас не способен. Энья, кажется, слушает его внимательно; руки у нее определенно дрожат все сильнее. — Я не причиню тебе вреда. Я обещаю. Я и не собирался. Я…

Он не знает, что еще сказать, чтобы успокоить девчонку, но этого оказывается достаточно. Энья роняет нож на землю и порывисто кидается к нему. Иорвет вздрагивает, когда она неловко упирается ладонью в ребра, но выдыхает с облегчением: кажется, ничего не сломано, просто ушиб; да, синяк растечется на полтела, но хоть жив и цел остался.

 — Мне так жаль, — шепчет Энья бессвязно. — Я не хотела бить. Само получилось. Оно само получается.

Иорвет с трудом поднимает руку и касается ее золотых волос. Она застывает, напряженная, как натянутая тетива, но остается на месте и не спешит отскакивать; дикий ребенок, невольно думает Иорвет, но эта мысль не вызывает в нем ни смеха, ни презрения.

Не вызывает в нем ничего из того, что должна бы вызвать.

***

 — Кто же так огонь разводит, — ворчит Иорвет вполголоса. Энья огрызается, не оборачиваясь:

 — Ну так встань, немощный, чего валяешься?

 — Сама меня об дерево приложила и жалуется!

 — Я уже сказала, что я не нарочно!

 — А толку-то?!

Энья обиженно надувается, тем не менее не оставляя попыток высечь искру. Он наблюдает за этим со смесью раздражения и жалости:

 — Как ты вообще дожила до своих лет?

 — Ловила всяких злобных хмырей в капканы и заставляла огонь разводить.

 — А научиться самой было так тяжело?

 — Да приятно было смотреть, как они ноги ломают!

Огонь, наконец, занимается, и Энья с гордым видом поворачивается к нему:

 — Ну, видал?!

 — Мне кажется, что даже костер устал от тебя, — ехидно отзывается он.

Она показывает ему язык и в который раз утирает нос истрепанным рукавом. Иорвет задумывается на несколько мгновений.

 — Дай мне мою сумку.

 — Зачем? — с подозрением спрашивает она.

 — Дай уже. Не собираюсь я делать ничего плохого.

 — Откуда мне знать, — ворчит Энья, но все-таки, помявшись, снимает сумку с сука и протягивает ему. — На, держи.

Иорвет фыркает, не удостаивая ее благодарностью: кто ее знает, вдруг и за нее приложит ребрами — и перебирает немногочисленные вещи. Он никогда не таскал с собой лишнего, и эта вещь тоже определенно не лишняя, но и черт с ней; достанет он себе другую рубашку, а девчонка хоть не будет ходить во рванье.

 — Лови, — бросает он коротко, швыряя в нее комок; Энья довольно ловко ловит его — и держит его рубашку за рукав с выражением то ли растерянности, то ли брезгливости. — Что? Забыла, как одежда нормальная выглядит?

 — А тебе чего это приспичило меня раздевать? — взгляд d'hoine полнится подозрением. — Думаешь, если я перед тобой виновата, то…

 — Есть хоть какая-то возможность убедить тебя в том, что я не интересуюсь детьми?! — закипает Иорвет.

 — Нет! — запальчиво огрызается девчонка, но тут же тушуется. — То есть да! Вот когда я буду уверена, вот тогда да!

 — И что мне сделать, чтобы ты уверена была? — язвит он, стараясь не обращать внимания на боль в груди при каждом вдохе. — Может, бабу привести сюда и с ней?..

 — Заткнись, — бурчит явно совершенно растерянная Энья. — Хрен с тобой. Но рубашка-то зачем?

 — Затем, чтобы ты перестала выглядеть как попрошайка. Хотя рванье свое не выбрасывай, если в Аретузу не примут, сможешь подаянием прокормиться.

 — Ха. Ха.

 — Ха. Ха, — передразнивает он. Энья надувается. Иорвет не отказывает себе в удовольствии бросить в нее еще и завернутый в тряпицу кусок мыла; и совершенно не его вина в том, что он попадает ей в подбородок.

***

Чисто вымытые, ее волосы, на которые ушла солидная часть обмылка, и правда горят как солнечный свет, а в его зеленой рубашке, перехваченной поясом, и в ножных обмотках она выглядит одновременно похожей и непохожей на эльфку — Иорвет совершенно невпопад думает, что если она и вправду станет чародейкой, то ей не нужны будут ухищрения магии, которыми так часто пользуются некрасивые адептки. Впрочем, думает он хмуро, до Аретузы нужно добраться и нужно в нее пробиться — одно имя женщины, которая вполне могла уже и забыть о тебе или вовсе умереть, тут не поможет.

 — Ты сказал «если в Аретузу не примут», — говорит Энья, потирая подбородок. Он угукает. — То есть ты думаешь… Ты покажешь мне дорогу?

Иорвет молчит, размышляя. Что он теряет? Что он может потерять? Он не думает, что будет хоть какой-то вред — у Эньи есть дар, Иорвет поможет ей добраться до нужного места, а потом вернется в привычные и родные леса, будет охотиться, а через век или чуть больше до него дойдет весточка о ее смерти. В общем-то, так и должно быть. Такова жизнь.

 — Я тебя даже провожу, — говорит он в конце концов. — Мне тоже нужно в город. Отчего бы и не туда.

Энья смотрит на него янтарными глазами, тихая и задумчивая, и он вновь видит в ней ту душераздирающую, отвратительную мудрость, которая подсказывает ей, что кобылы стоят дороже девчонок-сирот, и что если ребенок родился лишний, то лучше пойти в снегу его закопать, а не топить, потому что замерзнуть наверняка проще. Зовется ли это звериной мудростью или мудростью d'hoine, так давно упершихся носом в землю, что и детей своих отучили смотреть на небо? Можно ли назвать это правдой?

Иорвет не знает.

И не очень-то хочет признавать за ней права на существование.

 — У эльфов бывают ублюдки? — спрашивает Энья внезапно.

 — Ты про рожденных или названных?

 — Про рожденных.

 — Бывают.

 — А названные?

 — Тоже.

 — Тогда зачем спрашивать?

 — Просто так.

Они умолкают. День клонится к закату, и он думает, что скоро кроны будут в свете уходящего солнца казаться совсем алыми, и что так будет всегда — когда умрет Энья, когда умрет он сам, и когда умрет последний из тех эльфов, кто помнит белые корабли, на которых они прибыли сюда. Иорвету эта мысль отчего-то кажется безнадежной: или это безнадежность Эньи передалась ему? Гладь озера колеблется и от упавшего листка, но потом этот лист прибьет к берегу, там он сгниет и останется воспоминанием; будут ли эльфы однажды просто воспоминанием?

 — Надо ложиться спать, — говорит он в конце концов, с трудом выныривая из своих мыслей; давно рядом с ним не было никого, давно Иорвету не приходилось так долго не быть одному. — Завтра надо встать рано.

 — Хорошо, — говорит Энья тихим шелковым голосом и, кажется, засыпает едва закрыв глаза.

Он не запоминает то, как засыпает сам.

***

 — Это она? — спрашивает она, лихорадочно сцепляя пальцы в замок. — Она же, да?!

 — Похоже на то, — зевает Иорвет. Девчонка поджимает губы. — Что?

 — Ты не спал, — это не звучит как вопрос. — Глупо не спать.

 — Торговался за шкуры.

 — Ночью ты, что ли, за них торговался?

 — Это секреты охотника.

Они петляют по улочкам города, выросшего вокруг школы — до странности неэльфского, до нервозности несимметричного; Иорвет, возможно, слишком привык к городам своего народа, но там он приблизительно понимал, куда его может вывести та или иная дорога. Здесь все иначе. На мгновение он прикидывает, не взять ли Энью за руку, чтобы не потерять, но тут же отметает эту мысль — с груди до сих пор синяк не сошел, незачем дразнить и дергать удачу за хвост, она пригодится ему потом.

Дважды они сворачивают не туда, еще трижды упираются в тупик — но каждое усилие приносит плоды, и они, потыкавшись, кажется, во все уголки города, все-таки неожиданно даже для себя оказываются у ворот Аретузы. Иорвет невольно отмечает переплетенные магические узоры — сам он не знает их, но видел похожие на одеждах Aen Saeverne — изящную архитектуру, хоть и явно не эльфскую, и то, что не видно ни одной из адепток. Запирают они их, что ли?

Девчонка, подбодренная его кивком, поднимается на цыпочки и стучит в деревянную щеколду; в ответ она слегка приоткрывается.

 — Здравствуйте, — говорит привратнику Энья до странного робко. — Меня зовут Энья, из Больших Плесов, госпожа Нордрейн хотела меня видеть.

Щеколда закрывается со стуком.

Иорвет слышит удаляющиеся шаги.

 — Ну, — говорит Энья неуверенно. — Видимо, он…

 — Пошел за ней, — коротко бросает эльф.

Они стоят и молчат — а впрочем, что им говорить? Кто они друг другу? Они знакомы чуть меньше недели, а в историях эльфов не может пройти так мало времени, чтобы привязаться к кому-то; тем более привязаться к d'hoine. И все-таки, думает он, нужно что-то сказать на прощанье. Последнее прощание, случайное пересечение дорог, которое ни к чему их не привело и не приведет.

 — Хоть бы поступить, — шепчет Энья едва слышно, осторожно вскидывает на него взгляд. Он знает, что нужно сказать, каких слов она, в конце концов, ждет от него, но у него никак не поворачивается язык.

 — Если и не поступишь, — выдавливает Иорвет через силу. — То поищи меня на рынке. Я буду тут еще неделю.

 — И что тогда?

Он коротко улыбается:

 — Поучу тебя охотиться. Не помрешь.

Энья улыбается в ответ и открывает рот, чтобы что-то сказать — но в эту минуту дверь распахивается, и из нее на свет выступает чародейка, отражение всех сказок про острова Скеллиге, синеглазая и светловолосая, почти изваяние. Она красива, это само собой, но его настораживает выражение ледяной надменности на ее лице; он даже невольно напрягается: кто знает, что может прийти ей в голову — но чародейка и не смотрит на Иорвета. Ее внимание устремлено только на девчонку.

 — Энья, — говорит Нордрейн грудным голосом. — Я рада, что ты все-таки пришла.

 — Спасибо, — девчонка наклоняет голову. — Я тоже очень рада.

 — Пойдем, — бросает чародейка заметно привычным повелительным тоном, уже готовая отвернуться и сделать первый шаг обратно, но Энья вздрагивает и вскидывает голову:

 — Подождите! Но разве меня примут?..

 — Ты уже принята, — хмыкает Нордрейн. — Ты сомневаешься в моих выводах?

 — Нет.

 — Хорошо это слышать. Ты хотя бы не дура.

Энья невольно делает первый шаг, но останавливается, смотря на него взглядом, полным отчаяния. «Иди», произносит Иорвет беззвучно, и она все-таки делает еще один шаг…

Прежде чем развернуться и броситься ему на шею.

Дышит она тяжело, словно загнанная лошадь, и шепот ее до странного отрывист и легок, но Иорвет слышит каждое слово:

 — Спасибо. Правда спасибо. Я тебя не забуду. Когда я стану взаправдашней чародейкой, я… я…

 — Энья, быстрее, прошу, — голос Нордрейн спокоен, но в нем слышится отчетливый приказ. Девчонка выдыхает ему в плечо и, отстранившись, улыбается безмятежно и тепло:

 — Я тебе наколдую ух-какую-магию! Что-то замечательное!

 — Беги, — говорит Иорвет, улыбаясь уголком губ.

И она убегает.

Обратно он идет медленно, до странного невесомый — словно стоит ему оттолкнуться от земли, и он сумеет взлететь, словно его тело стало пушинкой, словно все стало легко. Иорвет хранит это чувство еще несколько месяцев, а потом, как лист, прибитый к берегу реки, оно сгнивает и остается где-то на глубине, и он старается не касаться его.

А несколько лет спустя, когда Лара Доррен погибает из-за людской ненависти — и вовсе забыть.