Когда Торвейг входит в Кастанику, она не может отвести глаз от неба.

Даже знаменитая Роза в саване на центральной арке города не привлекает ее внимание.

Она смотрит на грязно-багровое нечто, обрамленное каменными крышами высоких черных домов и острыми выступами скал, словно пасть гнилыми зубами, нервно обхватывает предплечья, перекручивает ткань высоких перчаток и думает, что пребывание в городе будет непростым. Еще на подступах к городу она начала чувствовать неладное. Теплый, чуть влажный воздух стал резко нагреваться, превращаясь в сухое раскаленное марево, мягкая зелень травы сменилась растрескавшейся, выжженной досуха мертвой землей, а небесная синь заалела, как будто кто-то пролил в нее кровь из перерезанной глотки.

Фастар подхватывает ее под локоть, тащит по главной улице Кастаники вперед, спеша в глубь города, не замечая чужого замешательства. Торвейг молчит - слова теряются где-то на онемевшем языке, - вцепляется в схватившую ее руку, царапнув короткими ногтями плотную кожу перчаток Фастара через тонкую ткань своих, стучит каблуками по идеально гладкой дороге и старается больше не смотреть вверх.

Улица плавно виляет вбок, как сытый питон, на ней не видно ни одного шва и стыка, будто ее высекли из цельного массива аспидного камня. Посох в кожаных ремнях мягко звенит кольцами за спиной. Торвейг вслушивается в этот размеренный звук, всматриваясь в угольную черноту под ногами, пытается отрешиться от грязного неба, темных стен домов, скованных фигурными оградами, и духоты. Пытается успокоить себя, задавив накативший приступ паники. Но на нее наваливается чувство тяжести, укутывает плотным покрывалом, как сердобольная мамаша болеющего ребенка. Торвейг начинает мучить жажда, вынуждая сглатывать вязкую слюну, сердце под ребрами сбивается с тихого ритма, выбивая тревожный набат. Город сдавливает ее тисками, вгрызается почерневшими клыками в тело, будто заражая быстро распространяющейся смертельной инфекцией.

Тело подводит Торвейг и это ей в новинку. Она не была слабой: ни когда была двадцатилетним ребенком, ни когда вступила в шестидесятилетнее отрочество. Ни теперь, в свою зрелость. Болезни Торвейг не брали, вытравливаемые магией, что сидела у нее в самом нутре, билась вместе с сердцем и разносилась с кровью по венам. Торвейг было привычнее вытаскивать из передряг Фастара, отпаивать его горьким отваром при лихорадке, вправлять выбитые из суставов кости, насылать чары, унимающие боль. Она привыкла исцелять других, но не себя.

Кастаника ломает привычный Торвейг уклад вещей, выжирая ее выносливость с первых минут пребывания в ней.

Улица снова лениво изгибается вправо, и Торвейг поднимает глаза на Фастара. Его усталое лицо с многодневной щетиной стало свежее, залегшие тени под глазами немного сошли. Он впервые с той минуты, как они вошли в проклятую Кастанику, подает голос. Фастар хрипловато рассказывает про то, что давно здесь не был, потому что ушел в наемники сразу после того, как у него прорезались костяные шрамы на теле. Он говорит о семье в предместье на другой стороне города, о доме на берегу высушенной до дна реки, о младшей сестре, умудрявшейся надирать ему задницу с детства. В его голосе не слышится и капли стыда, только плохо скрытая теплота, и Торвейг вспоминает, что общество кастаников, в отличии от всей остальной равноправной Абореи, остается матриархальным, и это вызывает в ней мутный интерес.

Фастар не смотрит на Торвейг, оглядывается по сторонам, щурясь, будто что-то припоминая, а у нее нет сил удивляться внезапной искренности. Кастаника действует на них слишком по-разному. Торвейг старается слушать внимательно, но получается лишь в пол уха, потому что чувства тяжести и мутной тревоги до сих пор сидят под кожей, в мышцах и костях. Она позволяет вести себя и разглядывает узоры рогах Фастара. Они налились цветом, переливались ярче обычного, словно были не естественными углубленными линиями в костях, а прозрачными сосудами, гоняющими в себе кровь. Торвейг обещает себе расспросить о побеге шестидесятилетнего подростка Фастара из дома позже, когда ей хоть чуточку полегчает.

В Кастанике жарко, каменный город, видимо, никогда не остывает. Дома пышут жаром, раскаляясь за день, ночь не остужает их. Торвейг читала, что вулканы в Кастанике всегда бурлят, извергают из своих огненных воспаленных чрев лаву, словно болезненные раны с подсохшей коркой, лопающейся от скопившегося гноя, но книги не передавали всех настоящих ощущений. Они были обманчиво мягкими к наивному читателю.

Пепел падает с неба крупой, совсем как снег, не прекращаясь с тех пор, как они вошли в предместье города. Волосы Торвейг сереют, пепел липнет, оседает на них пылью. Она уверена, что по щекам у нее размазывается грязь. Город будто охвачен ужасной катастрофой, на которую всем наплевать.

Фастар выглядит еще более оживленным, он с удовольствием втягивает окружающий жар носом, стягивает перчатки и ловит пепел в ладони, растирает его между пальцами. Его кожа покрывается легкой испариной, тело, кажется, раскаляется, подогреваемое городом, терпкий запах мускуса сильнее забивается в ноздри, идти рядом с ним становится совершенно невозможно. Торвейг отстает от Фастара, осторожно высвободив локоть, чтобы не соприкасаться даже руками, натягивает высокий ворот платья на нос, часто вдыхая через плотную ткань хоть как-то отфильтрованный воздух. Но он царапает носоглотку, обжигая легкие. Пот с непривычки течет ручьями, заливает глаза, пропитывает робу насквозь.

Окружающие рогатые кастаники выглядят бодрыми, лучатся здоровьем, их загорелые полуголые тела блестят в тусклом свете солнца, скрытым за пепельными облаками. Торвейг ловит на себе насмешливые, понимающие и жалостливые взгляды, они скользят по ней вязко, но долго не задерживаются — поток людей, заезжающих в Кастанику, довольно большой, и реакция на особенности города у всех чужеземцем, кроме массивных барак и аманов, похоже одинаковая.

Когда Фастар оборачивается к Торвейг — его лицо, с налипшим на ресницы пеплом, будто светится. Он счастлив и от того не замечает ничего, помимо своего счастья. Фастар беззлобно смеется, увидев ее натянутый по самые уши ворот, кончики его торчащих ярко-рыжих волос чернеют, будто вымоченные в чернилах. Фастар подходит вплотную, приобнимает за плечи, мазнув ладонью между голых лопаток, стирая ручейки пота, стекающие у Торвейг по спине. Он дышит гарью от жженой земли, обугленными скелетами деревьев и жаром вулканической лавы. Он дышит пеплом и проникновенно заглядывает Торвейг в глаза. Его голос мягок, как и его объятья, когда он говорит:

— Это мой дом.

Торвейг читает про себя молитву Каросу, благодаря за то, что ее искривленного в муке рта не видно за плотной тканью робы. Она возносит оставившему ее богу мольбу, чтобы Фастар не заметил предательскую дрожь, потому что сейчас его прикосновения вызывают желание отпрянуть в сторону. Его голые пальцы обжигают кожу, как раскаленное в огне тавро, и в одуревшем от жара мозгу Торвейг чудится, что от них останутся клейма.

— Здесь очень необычно, — она пытается отвечать бодро, но голос из-за воротника звучит глухо, жалко и надломленно. К горлу подкатывает тошнота; Торвейг не хочет показать слабость. Она не привыкла быть обузой. Но Фастар слишком занят собственной радостью, поглощен нахлынувшими на него воспоминаниями, чтобы заметить хоть что-то. И Торвейг его не винит.

— Здесь чудесно, — хохочет он, дыхание опаляет Торвейг висок. Она бы решила, что Фастар издевается над ней, если бы не знала его так хорошо.

Он толкает ее к ближайшему зданию, легонько налегая на дверь плечом, и Торвейг неожиданно понимает, что они пришли на постоялый двор. Таверна встречает их резкими запахами пота, пролитого эля и гулом от разговоров ужинающих посетителей.

Постояльцев оказывается набито, как сельди в бочке, на Фастара с Торвейг никто не обращает внимания. В помещении стоит интимный полумрак из-за неярких красных ламп на стенах. Все освещение в Кастанике красного цвета. Подпитываемые магией фонари на улицах, вывески, настенные светильники — и таверна не исключение.

Торвейг стягивает ворот с лица и думает, что такими темпами, она возненавидит красный. Фастар пробивается к рогатому трактирщику за барной стойкой через толпящийся народ, пиная какого-то попори под зад. Отставшая от него Торвейг прикрывает взмокшее лицо ладонью, опасаясь, что сейчас сил на то, чтобы разнять драку, у нее не хватит.

Но каким-то чудом все обходится. Фастар успевает снять последний свободный номер, хвастается перед Торвейг ключом, за который пришлось отвалить двойную цену, но ему, кажется, плевать. Он вертит ключ на пальце, от чего Торвейг начинает сильнее мутить. Перед глазами все расплывается, и она смаргивает пару раз, глубоко вдыхая недостающего в таверне воздуха. Это помогает слабо.

Номер оказывается одноместным. На этот раз плевать уже Торвейг. Она валится на кровать спиной, даже забыв снять с ремней посох, который теперь впивается ей в позвоночник, грозясь сместить парочку позвонков, но попытка встать кажется невыполнимой. Пот, не прекращающий течь с нее ручьями, пачкает белые простыни, оставляя черные пятна от пепла. Торвейг смотрит вверх, на кружащийся потолок, на чертов каменный потолок, в чертовом каменном городе, и глотку сдавливает спазмом. Перед тем как вырвать обед, она успевает свесить голову с кровати, пачкая лишь чертов каменный пол. Фастар подхватывает ее до того, как она сползла бы с простыней в свою же блевотину. Кастаники чертовски быстрые, Торвейг не перестает этому удивляться, глупо хихикает в ладонь, давится натекшей кислой слюной, представляя перепуганную рожу Фастара над ней. Слезы брызгают у нее из глаз, текут по переносице, скатываются каплями к кончику носа. Перед тем как отрубиться, она вспоминает слова Фастара о семье и доме и в третий раз за сегодняшний день молиться оставившему своих детей Каросу, благодаря за то, что Фастар не потащил ее к себе домой. Они, конечного, могли бы сэкономить, но блевать от недомогания, потому что оказалась слишком слабой для климата кастаников, в котором многие из них живут всю жизнь, было бы стыдно.

Торвейг заболевает.