Торвейг заболевает.

Кастаника выжирает из нее свет, как паук высасывает из мухи разъеденные ядом в жидкую кашу внутренности.

К недомоганию из-за привыкания к новому климату прибавляется тянущая боль внизу живота, Торвейг кровит и никакие лечебные заклинания ей не помогают. Потому что против естественной боли, которой боги одарили женщин всех рас, они бесполезны. На Торвейг нахлынывает хандра.

После ночи, проведенной то ли в обмороке, то ли в плавающей дреме, Торвейг просыпается от липкой влаги в постеле. В комнате темно, утро в Кастанике такое же мрачное, как и вечер, полумрак въедается в радужку полупрозрачной несмаргиваемой пленкой. Торвейг слабо шевелится, стаскивает дрожащими руками одеяло и нервно прикусывает губу. Кожу стягивает пленкой, местами подсохшей коркой, а под бедрами противно мокро. На простыне алым маком распускается кровавое пятно, насыщенно красное, с четкими округлыми краями, как цветочные нежные лепестки. Торвейг натягивает одеяло обратно, накрывает себя с головой, хоть она вся и пропиталась потом вместе с ночной сорочкой, прячется во влажную, пропахшую медью темноту, сворачивается калачиком и еле сдерживается, чтобы не завыть. Торвейг почти плачет, стискивает судорожно бедра, комкает пальцами простынь. От ее дыхания воздух под одеялом нагревается, становится душно, как в общественных купальнях. Она пытается сглотнуть вставший в горле ком, давится плачем, когда одеяло стягивают, а ее вытряхивают с кровати, словно маленькую, нашкодившую девчонку.

Фастар заставляет ее сесть на скрипнувшей перине, его руки на удивление осторожные и мягкие поддерживают за плечи, когда Торвейг усаживается на кровати, опуская ноги на прогретый пол. Она шатается из стороны в сторону, как метроном в комнате ее отца, которую он шуточно называл кабинетом, влево-вправо и заново, влево-вправо, голова кружится, пустая, словно скорлупка высосанного и брошенного куницей яйца. На фоне серого камня ступни Торвейг ослепительно белые, почти прозрачные, совсем как снег в Морозном пределе, с голубоватыми нитками тонких вен. Она не смотрит на Фастара, опускает голову, светлые волосы закрывают ей лицо, щекочут прядями щеки. Торвейг следит, как тонкая струйка крови ползет капелькой по внутренней стороне ее левой ноги, зависает на секунду на щиколотке, прежде чем скользнуть на пол. Пятнышко выделяется на сером камне маленькой круглой ягодкой красной бузины. Торвейг хлюпает носом, утирает ладонью глаза, хочет раздавить эту ягодку ногой, но лишь размазывает пятно ступней. Фастар спал всю ночь из-за нее на этом самом полу, подложив под подушку руку, чтобы рога не врезались в камень, учуял терпкий запах крови и перепугался, и Торвейг стыдно за то, что она заставляет его волноваться из-за пустяка.

Торвейг убирает волосы с лица, заправляет за острое ухо влажную прядь, переводит взгляд на Фастара, замершего рядом. За ночь у него отросла щетина, ярко-рыжая, спустилась с подбородка на шею, под глазами все так же был размазан вчерашний пепел, выделяя их на лице, будто сурьмой. Он стоит голый, в одних спальных штанах, уставившись на кровяное пятно на простыне, щурится странно, и морщинки вокруг глаз проступают сильнее, крылья носа трепещут от каждого вздоха, волосы у него на руках становятся дыбом. Торвейг кажется, что Фастар сейчас начнет скалится на кровать, как на дичь, и трогает его за ладонь. Кожа горячая и грубая, по позвоночнику пробегают мурашки, щекоча поясницу под пропитавшейся потом сорочкой, она сжимает его пальцы, и Фастар оборачивается на нее, смотрит осоловелым взглядом, но он быстро проходит, и Торвейг думает, что ей почудилось. Фастар сжимает ее пальцы в ответ, говорит, что принесет теплой воды, и чтобы она не вставала, и выходит из комнаты, накинув на плечи куртку. Торвейг смотрит ему вслед и кивает, понимая, что он этого не увидит. Она опирается локтями на колени, кладет голову на сложенные ладони и прикрывает глаза.

Метроном в отцовском кабинете был старым, маятник ходил влево-вправо, отсчитывал удары в ровном, частом ритме. Торвейг следила за ним глазами, старалась угадать темп, когда отец передвигал грузик вверх или вниз. Влево-вправо. Стучала ногтями по столу, сидя на крупном для нее стуле с просиженным сиденьем и потертой цветастой обивкой в бут, выпрямив спину и развернув плечи, как учила мать, и еле сдерживаясь, чтобы не дергать ногами. Влево-вправо и заново. Торвейг сломала метроном, когда была двадцатилетним чересчур любопытным ребенком, а отец уже неделю как слег от лихорадки. Она разъела его изнутри, проглотила в себя испещренное морщинами лицо, седину в волосах, умные глаза, сухие жилистые руки и, не подавившись, сожрало сердце ее матери. Влево… Торвейг клонит влево, к металлическому изножью кровати, и она приваливается к нему плечом, выдыхая сквозь сжатые зубы.

Фастар возвращается, как и обещал, с тазом теплой воды в руках, полотенцами и комплектом чистого постельного белья на плече. Он болтает, что служка придет только через час, а Фастар не видит смысла ее дожидаться. Он ставит таз на столик, скидывает белье на заветшалое креселко у окна, задергивает штору. Помогает Торвейг подняться, стянуть испачканную сорочку и дойти до теплой воды, и Торвейг ему благодарна. Она быстро прижимается щекой к его плечу — ей приходится склониться, потому что они одного роста, — говорит тихое «спасибо» и окунает полотенце в воду.

Вода оказывается действительно теплой, хотя по началу Торвейг думает, что в тазу будет кипяток. Она обтирается, смывая кровь и пот, чувствует некоторое облегчение. Фастар за ее спиной возится с сумкой, ища ей сменную одежду, бормочет что-то про «слишком много ткани», «слишком закрыто», «эльфячья хрень». Торвейг слушает его голос и ее попускает, нервное напряжение потихоньку сходит, хоть и не совсем.

Грубая культура расы Фастара сильно в нем проявляется, иногда доставляя некоторое неудобство, выросшей в людской семье Торвейг пришлось учиться воспринимать все с толикой юмора и пониманием. Сейчас он как обычно ворчит, привыкший к открытым и чересчур откровенным одеждам кастаников, не понимая, зачем другие навешивают на себя так много ткани. Торвейг забавляет, что постоянно окруженный другими расами Фастар никак не мог этого принять за столько лет.

Вода в тазу розовеет, полотенце пачкается кровью. Торвейг складывает его в несколько раз, пряча красные разводы, и кладет на столик, ополаскивает руки. Хоть кожа и влажная, никакой прохлады не чувствуется, воздух по прежнему противно-теплый и липкий. Торвейг хочет спросить, не нашел ли Фастар одежду, и оборачивается как раз вовремя, чтобы успеть поймать кинутое ей платье, а следом за ним и извиняющийся взгляд, когда ее шатает в сторону. Она натягивает на себя трусы и заношенное платье выцветшего канареечного цвета, которое младше ее самой всего раза в два, мягкое, не плотно прилегающее к телу, и вздыхает почти с удовольствием. Торвейг разглаживает ткань на бедрах, собирается идти к кровати, но останавливается, так и не сделав шаг.

Фастар уже начал снимать с кровати белье, скидывает на пол одеяло, вытягивает из-под перины окровавленную простынь. Куртка на его плечах сползает, виснет на изголовье, выступающие костные наросты рассекают мышцы под смуглой кожей, грубые, убегающие по пояснице под пояс штанов. Фастар сгребает простынь, комкает, впивается в нее пальцами, и руки у него дрожат. Торвейг видит, как он смотрит на подсохшее кровавое пятно, как сильнее напрягаются мышцы на его спине и шее. Фастар склоняет голову, будто хочет уткнуться в простыню носом, а Торвейг бросает в жар, щеки горят, и колени начинают дрожать. Она откидывается назад, упираясь задницей в столик, не давая себе упасть, таз грохочет металлическим боком о стену, проехавшись по инерции по столешнице. Фастар дергается, будто ужаленный, подхватывает скинутое на пол одеяло, чертыхается, роняя подушку. Торвейг замечает, как у него по виску стекает капля пота, а кончики ушей едва заметно краснеют. Он возится с бельем, подхватывая его охапкой, поспешно проходит к двери, не глядя на Торвейг, явно намереваясь отнести все прачке.

Торвейг знает, что Фастар не смотрит на нее, потому что не хочет, чтобы она увидела, как в возбуждении чернота зрачка полностью затягивает карию радужку.

***

Весь день они проводят в номере. Служка к ним сегодня не приходит. Фастар спускается пару раз вниз, в таверну, чтобы заказать и забрать завтрак и обед, а Торвейг дремлет, не проваливаясь глубоко в сон, зависая на самой его кромке. Ее смаривает от жары с духотой и недомогания, тело ощущается игрушечным, чужим, чем-то неприятным, нормально спать не получается.

Фастар приносит себе таз с чистой водой и долго вымывает пепел из волос. Вода стекает у него по шее и плечам, бежит по рукам, серая пена мыла закапывает столик. Фастар говорит, что им стоит потом сходить в бани, когда ей станет лучше. Там ведь так классно. Мужские и женские совмещенные. Реально классно. Торвейг судорожно натягивает одеяло до носа и прикрывает глаза. О том, что было утром, они не говорят.

К обеду Фастар сдвигает кресло от окна к кровати, усаживается в него, вытянув ноги, шуршит кипой пергаментов, которые набрал у Торвейг в сумке, делая вид, что ему очень интересно копаться в бумажках с формулами и принципами магического исцеления. Торвейг знает, что ему чертовски скучно, но упрямства в нем больше, чем у всех, кого она встречала за свою жизнь. Они молчат, и молчание виснет в воздухе вместе с жаром города.

Иногда Торвейг наблюдает за Фастаром из-под полуопущенных век. За тем, как он перебирает бумажки, как прикрывает ладонью рот, когда зевает, широко, так, что за пальцами видны выступающие клыки на верхней челюсти, как подпирает рукой щеку, пытаясь не заснуть. Иногда Торвейг гоняет магией воздух по комнате, это не приносит никакого облегчения, но пергамент приятно шуршит, а Фастар смешно щурится, когда легкий поток воздуха дует ему в лицо и перебирает волосы.

Ночь наступает резко, комната тонет в темноте, прорезаемой красным светом фонарей с улицы. Торвейг не хочет, чтобы Фастар снова спал на полу и зовет его к себе. Она берет его за руку, тянет с кресла на кровать, но тот неожиданно упирается. Он выкручивает свое запястье, сбрасывает ее, складывает руки на груди, нервно постукивая пальцами по предплечьям, хмурится и говорит, что ей будет неудобно в одноместной кровати вместе с ним. Торвейг смеется, думая, что он шутит, ведь они делили ночлежки и скромнее, жались на одной подстилке на привалах, когда не успевали до ночи найти деревню или постоялый двор на дороге. Но Фастар смотрит на нее в ответ, даже не улыбнувшись, между широких рыжих бровей пролегает складка, и смех Торвейг захлебывается у нее в глотке. Она поджимает губы, но Фастар уже не смотрит на нее, отведя взгляд в сторону, а Торвейг задыхается. Обида поселяется в груди вместе с непониманием, но спорить и выяснять отношения сейчас нет никаких сил. Торвейг отворачивается от Фастара, лицом к стене, злая и расстроенная, но на этот раз сон почему-то сразу втягивает в себя.

Торвейг просыпается от того, что рука под подушкой затекает. Она не чувствует ее, когда вытаскивает из-под головы, растирает другой, восстанавливая кровоток. Нервы начинают отмирать от застоя, покалывать, как иголками, отдаваясь пульсацией. Торвейг прикусывает губу, переворачиваясь на другой бок.

В номере до сих пор темно, уличный свет заливает часть комнаты, подкрашивая серый камень пола в алый. Фастар спит, сидя на кресле и улегшись головой на кровать. У него приоткрыт рот и ниточка слюны пропитывает простынь, рога, неудачно уперевшись в кровать, прорезают ткань, узоры на них тускло светятся, как дуригнит. Торвейг сглатывает, сжимает бедра, елозит в кровати. Она протягивает руку, в которую вместе с разгоняемой кровью вернулась чувствительность, оглаживает губы Фастара кончиками пальцев и ощущает горячее дыхание на коже. Торвейг жмурится на секунду. В голову ударяет кровь, перед закрытыми веками пляшут цветные пятна, тело плавится под одеялом, словно превращаясь в патоку, дыхание Фастара обжигает. Торвейг открывает глаза, надавливает ему на нижнюю губу, проталкивая пальцы в рот, проводит по кромке зубов, трогает указательным верхний, ярко выраженный клык. Пальцы становятся влажными от слюны.

Торвейг так хочет Фастара, что внизу живота все уже болезненно, но сладко сжимается. Она бы захныкала, если бы не боялась его разбудить. Простынь под ней промокает от пота, сминается, когда она снова елозит бедрами по кровати. Торвейг дышит ртом, вытаскивает влажные от слюны Фастара пальцы из его рта и запускает руку под одеяло. Она сует ее под белье, гладит себя под тканью, пачкаясь в крови, перемешавшейся со смазкой. Смотрит на дрожащие, так и не отмывшиеся до конца от черноты ресницы Фастара, на влажное пятно слюны на простыне. Давит на клитор пальцами и останавливается. Торвейг снова зажмуривается, чтобы не видеть его, протяжно стонет про себя и убирает руку из белья. Внутри нее, внизу живота, болезненно протестующе крутит, сжимается так, что слезы брызжут из глаз.

Торвейг вытирает грязные пальцы о простынь, снова оставляя красные разводы, утыкается носом в подушку и больше не шевелится, пока дыхание не выравнивается, и она снова не засыпает.