Shams

" Попытки быть любимыми принадлежат нам"

1.263 дней после.

Свет - не то, что мы видим. Свет - то, что мы чувствуем. Вероятно, Крис полагается только на свое видение, потому что его свет является самым обычным отсветом от лампы или солнца. Можно подниматься и падать, пропадая из чьей-то жизни, становясь частью чей-то другой.

Крис общался с многими людьми, строя определенный порядок их поведения и жизни. У каждого своя жизнь; свое имя; прошлое с невероятной историей и выдумкой; понятия, которые не сходятся ни с чем. И все, все до единого, были такими же, как сам Ву. Никто не чувствовал свет, все его только видели. Ну, или пытались видеть. Был только один человек, который не мог видеть свет, ибо сам являлся его частью, создавая такую легкую тетиву чувств одного светила. Просто стоящий в проходе с легкой улыбкой, но совсем непонятным взглядом.

— Доброе утро, Бэкхён.

— И вам того же, доктор Ву.

— Мы же решили разговаривать с использованием имен.

— Это смущает.

Ву усмехается, когда слышит это заявление. Он бросает взгляд на человека, сидящего напротив, понимая, что странно слышать это от него, если учесть некоторые факты о нем. Бэкхён не был человеком, который ходит к психологу из-за каких-то типичных проблем типа изменяющей жены, на которую не стоит, а на работе с секретаршей не клеится. Нет, он не тот человек.

К Крису его привел общий знакомый, прося разговорить этого человека, не забираясь в его голову силой, потому что ничего не удастся, увы. Бён Бэкхён, двадцать пять лет. В его возрасте парни делать карьеру пытаются, куролесят за дамами, мечтая о единственной. Бэкхён не выглядел человеком, которому это всё нужно. Бэкхён очень красивый, слегка загорелый, будто долгое время был в стране с горячим солнцем, что все еще не выветрилось из его кожи. Он всегда в строгой одежде и с идеальной укладкой. Но его взгляд такой грустный, будто у человека, которого потрепало так, будто в круговороте, из которого выбросило на берег, оставив умирать.

Первые их сеансы проходили в стиле приветствия и полного молчания, пока не кончится время. Бэкхён не торопился ничего рассказывать, отчего Крис старался не спрашивать. Его пациенту нравилось, что ему можно просто молчать, иногда откинув голову назад и прикрыв глаза, будто за этой комнатой у него была не самая лучезарная жизнь. С самого начала их последнего сеанса Крис предложил называть друг друга именами, на что парень согласился. Но ему очень трудно, что видно, будто имена запоминать больно и тяжело. Но он старался, хотя и не произнес ни разу имени Криса. Но под конец того дня сказал одно простое, что дало ответы на половину вопросов Криса.

— Я военный, — сказал Бэкхён, сопровождая это печальной улыбкой, сотканной из солнечных лучей и боли. Но фраза звучала так обреченно и отчаянно, будто нужно было выговориться и найти понимающего слушателя. И им был Ву, который ждал еще чего-то. И, что странно, дождался.

— Welcome to the sunshine Bagdad, — добавил Бэкхён, давая ответ на оставшиеся вопросы. Крис слышал про эту войну, когда Штаты потребовали от стран людей с особыми способностями. Багдад горел от рук людей, носивших в себе нечто запретное и не всем подвластное. А все заголовки газет пестрили этим чертовым "добро пожаловать в солнечный Багдад", потому что эта фраза военных, которые так ненавидят место, за которое почему-то сражаются. Обычно в таких статьях перечисляли умерших. Больше в тот день Бэкхён ничего не сказал.

— Попробуем еще раз? — интересуется Крис, на что Бэкхён неуверенно кивает, крепко сжимая руки, слегка царапая кожаную обивку кресла, в котором он сидит. Крис улыбается, пытаясь поддержать.

— Добрый день, Бэкхён.

— Добрый день....Крис?

— Хотите что-то рассказать, Бэкхён?

— Да, есть кое-что.

— Я слушаю.

— Это был солнечный Багдад. Я все еще помню, как в аэропорту Кёнсу, такой строгий и колкий, обматывал мне вокруг головы платок, чтобы не напекло голову, ведь я совсем еще ребенок. Мне он тогда казался чем-то неимоверным: такой загорелый и горячий, чертовски сильный и крепкий, хоть и низкий, немного худой. Он на корейском говорил, ругался сильно.

— Вы были друзьями?

— Честно, я сам того не знаю. Хотел бы у него спросить. В какой-то момент я задумался об этом. Но прежде, чем я решился на это, его и несколько ребят взяли в плен, вытаскивая из них все дерьмо, которое только можно. А они на арабском едва-едва, только "привет" да "извини". Их, конечно, спасли, но Кёнсу долго не протянул и вскрыл себе вены на шее. Это был второй раз за всю войну, когда я дал волю слезам. Наверное, всё же мы были друг для друга кем-то.

— Обычно на войне плачут больше.

— Времени на то не было. Да и слезы в песках солнца сразу в пар. Незачем слезы было лить - не всё одобряют сопли в сложные времена.

— Сколько лет Вам было?

— Семнадцать. А в руках у меня солнце, такое ласковое и нежное, совсем не такое, как солнце Багдада, что слепит и жарит, заставляя даже воду исчезать. Мое солнце не такое, как то, что застилало глаза, не давая даже взглянуть на того, кто направил на тебя автомат.

— Солнце?

— Да, Крис, — он раскрывает крепко сжатую ладонь, на которой осторожно сияет маленький комочек света, слегка озаряющий руки своего хозяина. Бэкхён сгоняет свет с ладони, и тот мягко растворяется в воздухе, — Только вот, мое солнце не было создано для войны, отчего приходилось убивать оружием, иногда и голыми руками. Это всё Штаты: их идея была взять особых людей. Меня не спрашивали, просто послали туда и все. Никаких досмотров, проверок, комиссий. Мое здоровье было едва нормальным для боев, а желание...а желанием была только смерть. У Кёнсу, например, была необузданная мощь, которой можно дома крушить, землю заставлять трескаться. Но вместо этого, он руками себе шею разорвал. Руками. Представляете, Крис?

— Не представляю, Бэкхён.

— Тогда оно Вам и не будет сниться. А я каждую ночь вижу, как захожу к нему, заставая кровавое тело. Это грустно, Крис. А еще Лу Хань был, Вы, вероятно, его знаете.

— Да, я работал с ним.

— Тогда, думаю, Вам стоит знать, что это было самоубийство.

— Я всё еще не верю в это.

— Но это истина. Лу был католиком, правильным мальчиком, который, как собачка, будет преследовать тебя, лишь бы с тобой всё было хорошо. Он был единственным ребенком в семье, знал три языка - немецкий, английский и арабский. Я слышал, его родители китайцы, но всегда жили в Берлине. Он телепат - читал мысли, подчинял себе, даже предметы двигал. Я помню, как это спасало и его, и нас на войне множество раз, но однажды не помогло. Не тот случай, вероятно. Его тогда сильно задело, а я отчетливо слышал, как он кричал, но ничего сделать не мог. Он остался инвалидом, но всё так же улыбался, словно ангел. Потом он сказал мне, что хочет уйти из жизни. Я не стал его отговаривать. Это самоубийство, Крис.

— Вы не были близки?

— Сколько его помню, он всегда раздражал. У него был Бог, который его никогда не спасал.

— А у Вас, Бэкхён?

— У меня никогда такой ерунды не было: пока не нуждался - не думал об этом. А когда его помощь понадобилась - он не пришёл. Бессмысленная трата веры в ненужное. А вот у Лу Бог был, но в конце войны он превратился в здравый смысл и веру в свои силы. Жертвы и страдания делают нас ближе к людям. Не к Богу.

— Но что же было там, на войне?

— Слезы и смерть, подумаете Вы? Нет, это совсем не так. На войне было солнце. И дети. Эти дети... Они ходили с оружием в руках, когда бандиты приходили в город. Они были знаком, что нужно что-то делать. И мы шли, не смотря детям в глаза, потому что они могли убить. Они были страшнее элитных бойцов, о которых все так твердят.

— Вы встречали этих бойцов?

— Не то, чтобы... я встречал Пака...

— Пака?

— Да, Пак Чанёль. Я хочу найти его. Точнее, я ищу его. Уже долго, но и не очень успешно, не имея связей. Я знаю только имя и возраст. А еще то, что на войне его не было, как бойца, но он был опасен.

— Чем же он был опасен?

— Он сжигал. Крис, он руками держал огонь, как Вы держите ручку. А вокруг него все плавилось и тлело, его тело состояло из адского пламени, что подчиняло себе, ломая каждую часть мозга, способную к побегу.

***

"Бездушны и безлики, никому нет дела до меня"

2.240 дней до.

Бэкхён разглядывает аэропорт, пока люди, встречавшие его, о чем-то разговаривали, проверяя его документы вместе с работниками аэропорта. В огромных окнах виднелись пески гор Ирака, облитые солнцем и легкой негой жары. Встречавших было двое, оба мужчины с азиатской внешностью, коротко стриженные и очень загорелые. Их кожа будто пылала, отдавая жаром местного солнца, будоража сознание. Только вот, они не были в военной форме - обычные гражданские вещи смотрелись на них так, будто не для них были созданы.

Один из них подошёл к Бэкхёну, разглядывая, будто какой-то кусок мяса. Нет, не хищно, а придирчиво, будто нужно из этого куска сделать что-то достойное. Но Бэкхён понимал, что из него и достойного ничего не сделать, потому что он еще подросток, который не очень рад своему местонахождению. Военный выглядел молодо, не больше двадцати трех лет, отчего не казался таким страшным. Хотя второй тоже казался юным, несмотря на военные действия вокруг них, он, будто прочитав его мысли, повернулся и тепло улыбнулся, продолжая разборки с документами.

— Do you speak english? — спросил первый, выуживая что-то из легкого ранца за плечами. Это была белая ткань, собранная в аккуратный сверток, будто предназначалась для головных накидок. Бэкхён мотнул головой, потому что не понял вопроса, но слишком поздно подумал, что может вообще не понять этих ребят. О чем думали власти, отправляя его сюда?

— А на корейском? — спросил он, разглядывая Бэкхёна дальше. Бэкхён бледный, словно та ткань в руках военного. У него тоже короткая стрижка, но волосы белые, недавно крашеные, потому что даже корни не отросли. А всем плевать, как он выглядит. Он всё еще в гражданской одежде, не имея у себя за плечами ничего, что смогло бы его вернуть назад, кроме документов, которые, к слову, забирает второй парень.

— Да, — коротко отвечает Бён, съеживаясь под напором чужого взгляда. Второй подходит к ним, что-то спрашивая на английском и получая ответы, которые, кажется, иногда шокировали его. Он тоже глядел на Бэкхёна, оценивая его, но не так строго, как первый.

— Меня зовут ДиО, — бросает первый. Бэкхён кивает. ДиО подходит к нему, прося не дергаться, и обматывает ткань по голове так, чтобы ее остатки покрыли и плечи с шеей. Кажется, это действие помогает пережить первый день солнца и ужаса, который может накинуться на юнца, который еще ничего не понимает.

— А я Б...

— Не интересно.

— Почему?

— Тебя могут убить завтра, а мне тебя помнить, — вздыхает ДиО, толкая Бэкхёна в плечо, чтобы шел вперед. И тот идет, быстро перебирая ногами, чтобы успеть за легкими статными бойцами. ДиО иногда выходит вперед, отчего Бэкхён успевает разглядеть на его шее шрам, напоминающий ожог, как клеймо с арабской надписью.

— I`m Luhan, — бросает второй, так же тепло улыбаясь. Бэкхён вспоминает эту фразу из школьных курсов, понимая, что ему сказали имя. Имя китайское, думает Бён, потому что с ним в классе китаец был с похожим. Бэкхён кивает, улыбаясь кротко, но так ярко. — And you?

— Бэкхён.

— Baek? Can I call you Baek? — спрашивает парень, всё так же приветливо улыбаясь. А Бэкхён не понимает, потому что знаний этого языка у него мало, но нужно что-то ответить, отчего он коротко кивает, испуганно поглядывая на оторвавшегося вперед ДиО.

— He is Kyungsoo.

— Кёнсу? — переспрашивает Бэкхён, получая кивок головой. Отлично, ДиО зовут Кёнсу, а второго - Лухан. Неплохое начало дня. Бэкхён будет даже рад, если эти парни будут с ним всегда рядом. Ну, просто они какие-то родные, хотя один из них китаец, никак не глаголящий на китайском, а второй - злой соотечественник. Все же, первое впечатление много играет.

Лухан берет Бэкхёна за руку, прибавляя шаг, чтобы нагнать Кёнсу, который уже выходит из здания аэропорта. Рука у Лухана такая горячая, ласковая, хотя и с содранной местами кожей и кучей мелких порезов. Но он вселяет надежду и чувство защищенности. Но солнце сводит с ума, стоит вынырнуть из здания.

Яркое, такое горячее, что в голове сразу густеет, превращая мозг в кашу, никак не способную думать. Багдад встречает Бэкхёна восторженными лучами обеденного светила, которому так нравится белое полотно в лице нового человека, который солнечные лучи переносит не самым легким способом дома, а тут в разы хуже и жарче. Одежда мокнет от тела сразу же, прилипая. Они только доходят до машины, в Лухан стягивает с себя светлую майку, кидая в лицо Кёнсу, который собирался что-то сказать.

— I`ll kill you, — бросает ДиО, срываясь с места, чтобы вставить нагоняй тому проказнику Лу. Бэкхён не может сдержать улыбки, когда слышит громкий смех Лухана и легкие передразнивания, хоть и на незнакомом языке. Кёнсу пробегает за ним не так долго, после чего тормозит, бросая какую-то фразу, и возвращается к Бэкхёну.

— Заползай давай, — указывает он на машину, также не выглядящею военной, и идет садиться с другой стороны. Лухан подбадривает Бэкхёна легкими улыбками, занимая место водителя. Бэкхён успевает разглядеть, что спина Лухана усыпана маленькими ранами и царапинами, сгоревшими в лучах солнца Ирака. Они выглядят ранениями, не такими, как странный шрам Кёнсу. Наверное, у них были разные бои с разными проблемами.

Парни начинают разговаривать на английском, обсуждая свои вопросы и забывая про нового человека. А Бэкхён пользуется этим временем, разглядывая пейзажи в окнах машины. Ирак таял в миражах солнца и жары. Пески ласково гуляли под слабым ветерком, который был так же горяч и колок. Золотистые горы переливались сотнями яхонтовых огней. Дорога, устеленная асфальтом, кажется, плавилась, размокая. То же и воздуха касалось - он будто кипел и рябил перед глазами яркой горечью в муках.

В аэропорту не пахло войной, о которой все так говорят. Но ей пахло в этих песках, гнавшихся за ними. Это всё казалось таким завораживающим, сводящим с ума. Даже те парни, казалось, стоит им повернуться, как их лица окажутся гниющими тканями. От этой мысли Бэкхёна передернуло, а Лухан что-то обеспокоенно прошептал Кёнсу. Он повернулся, разглядывая Бэкхёна.

— Что случилось? — спросил Кёнсу, оглядывая подростка. Бэкхён резко замахал головой, отчего та сразу же закружилась, заставляя слегка осесть на месте. ДиО протянул свою руку, проводя ею по лбу Бёна, проверяя его состояние. Руки Кёнсу - холодные, будто каменные, такие крепкие и твердые, но маленькие, прямо подходящие под весь его рост.

— С тобой всё хорошо?

— На...

Бэкхён не успевает договорить, потому что слова тонут где-то в горле, когда он видит происходящее за окном. По бокам от дороги уложены огромные трубы, напоминающие коллекторы, только немного больше обычных. А на них стоят люди в длинных одеяниях, держа в руках автоматы. Они подозрительно смотрят на машину, почти летящую мимо. Лиц Бэкхён не может разглядеть, да и взгляд не в состоянии сфокусироваться на них. Лухан смотрит в зеркало, улыбаясь хитро-хитро.

— Welcome to the sunshine Bagdad, — произносит он, вызывая у Бёна лихорадку по всему телу. Кёнсу сводит брови, ударяя напарника в плечо, почти не касаясь, но, отчего-то, принося значимое воздействие. Бэкхён хватает ртом воздух, кажется, только сейчас понимая, что вокруг - реальность, а война - далеко не игрушки. Он так же понимает, что Багдад не встретит его радушно, а Ирак ему не рад. Он вообще не рад гостям.

— Кажется, со мной ничего не хорошо, — говорит Бён, а Кёнсу почему-то смеется, ласково беря за руку и переплетая пальцы. Лухан что-то шутит на английском, не смотря в окно сбоку, чтобы ненароком не пересекаться с взглядами тех людей в одежде, напоминающей хиджаб.

— Значит, с тобой всё хорошо, — говорит Кёнсу, всем своим видом показывая, что состояние страха и отчаяния является как раз нормой для этого места. Бэкхён давит улыбку в ответ, а сам думает о том, что совсем не хочет умирать. По крайней мере, не в таком возрасте. И не здесь. Лучше дома, где тепло и уют. Дома дожди, нет палящего солнца, что сводит с ума. Нет пугающих людей. Нет ничего из этого.

***

Бэкхён понимает, что ему никак не рады, когда командир Остан разглядывает его и задает вопросы, на которые отвечает Кёнсу. Мужчина недовольно цыкает на подростка, сопровождая это большим количеством замечаний. Бёну остается устало склонить голову, понимая, что много хорошего тут не будет. Бэкхён трет глаза, слезящиеся от яркого солнца, которое пробирается даже через крепкий военный шатер. Все тело ломит после долгого перелета, жаркой дороги и того, что он уснул, неудобно умастившись на заднем сидении, крепко сжимая руку Кёнсу. Жарко настолько, что кожу прожигает без солнечных лучей и через одежду, а руки уже красные.

Кёнсу падает на песок в том месте, где от здания тень слегка отклоняется в бок. Бэкхён ловит себя на мысли, что Кёнсу красив. А еще более красив он в форме, которая так хорошо на нем сидит, выделяя его тело. На Бэкхёне форма висит, словно балахон. Кёнсу оглядывал его, думая, как же самый маленький размер сделать еще меньше, но оставил все так, шутками описывая то, что у Бэкхёна полные бедра. Полные у толстых, а у меня округлые, злобно шипит Бэкхён, но ничего не делает в противовес. Он просто падает на спину, втягивая горячий воздух в легкие.

— Какая у тебя сила, Бэк? — спрашивает, наконец, Кёнсу, разглядывая Бёна. Бэкхён скромно улыбается, сцепляя руки в замок, будто в этом есть что-то запретное. Хотя, может и есть. Ведь никто не знает, какая сила может оказаться у этого ребенка, раз его отправили на войну.

— Ты будешь смеяться.

— Нет. Обещаю.

— Солнце, — обреченно вздыхает подросток, даже глаза прикрывает, будто боится реакции. Кёнсу делает самый тупой взгляд, на который способен. Он произносит короткое "и что?", заставляя Бёна усомниться в смехотворности своей силы. — Она, как бы, бесполезна.

— Почему?

— У меня солнце в крови: светится, как фосфор, а смысла мало. Могу управляться со светом, будь он статическим или природным. Но все это требует столько сил, что я просто это не вывожу. Могу создавать некое подобие иллюзии, но то к совсем слабым фокусам относится, да еще и вредит здоровью.

— Тогда...зачем ты здесь?

— А кого это интересовало? — задает ответный вопрос Бэкхён, — Даже если люди с силами и редкость, они все мешают обычным. Не проще ли сделать из нас пушечное мясо? Они, как узнали о моей силе, отправили меня сюда, даже не проверяли по здоровью и подготовке. А про возраст сказали "семнадцать? это уже боец". А я даже не дрался ни разу.

— Это печально, — кивает Кёнсу, — у меня тоже сила есть. Только вот, немного другая, да и не знал о ней никто. Не по той причине оказался здесь, так сказать. У меня мощные руки, способные даже землю рушить одними ударами. Но это относится только к рукам. А Лухан, например, телепат.

— То есть, вы оба крутые перчики?

— Ха, нет. Мы просто военные, у которых есть полезные способности. А так же, мы должны прикрывать твою задницу, жертвуя в первую очередь собой, защищая тебя.

— Но почему? — взволнованно спрашивает Бэкхён, даже приподнимаясь, сразу же падая назад, на песок. Кёнсу пожимает плечами, мол, не знаю. А потом махает рукой - не важно это сейчас. Бэкхён поворачивается на бок, сворачиваясь калачиком. ДиО приподнимается, проводя рукой по лбу Бёна снова. Подросток взглядом спрашивает, из-за чего такое беспокойство.

— Я когда оказался тут, — начинает Кёнсу, — мне сразу ноги подкосило так, что я не смог встать. Солнце так палило, усыпляло. Я думал, что умру, даже не начав сражаться. Наши тела не готовы к таким переменам, сегодня ты будешь очень долго засыпать и дуреть от жары.

— Я не удивлюсь, если меня ждет смерть от природных условий - никогда не переносил жару.

— А я никогда не переносил Лухана, — смеется Кёнсу, а от его смеха становится так тепло, будто вокруг холод, а он согревает. У ДиО красивая улыбка, напоминает такую добрую, родительскую. А губы его превращаются в сердце, отчего становится еще теплей. Бэкхён понимает, что ему реально холодно, будто температура, а что-то греть начинает, когда сонливость от перелета и стресса берет свое.

***

"Нельзя искать новый путь, не лишившись всего"

2.239 дней до.

Бэкхён просыпается от назойливого "get up!" громким голосом Остана. Бён заставляет себя раскрыть глаза, но это оказывается сложнее, потому что солнце сразу же палит, ослепляя. Бэкхён постанывает, переворачиваясь, чтобы скрыться от него, но снова стонет, потому что сгоревшая кожа не очень то и рада соприкосновениям с чем-либо. К нему подходит Лухан, щеголяющий по части без майки, показывая свое достойное тело. А подросток ловит себя на мысли, что в этого парня легко влюбиться. Он такой красочный и теплый. Наверное, в Бэкхёне все еще живет детский восторг при виде бойцов.

— How are you? — спрашивает Лухан, а Бэкхён просто кивает, мол, еще живой. Вообще, такая позиция его устраивала самого. Потому что ему будет относительно хорошо, если он будет живой. Ему бы хотелось быть живым. Только одна мысль на это наводит на слёзы, которые тут совсем никому не нужны.

— You was crying last night? — что-то спрашивает Лу, заставляя вопросительно посмотреть в ответ. Военный обреченно вздыхает, понимая, наконец, что ответов сносных от этого ребенка ему не услышать. Срочно нужен Кёнсу. Который, как вовремя, тут же появляется, неся в руках бутылку воды. Он кидает ее Бэкхёну, который и поймать не успевает, получая литровкой по лицу.

Бён падает, хватаясь руками за лицо, а Лу что-то ворчит, пытаясь разглядеть ранения. Кёнсу же сначала на английском извиняется, а потом, опомнившись, на корейском, подбегая к своей жертве. Бэкхён давит в себе обидную мысль о своей никчемности и пытается подняться, что вполне оказывается успешно. Он победно улыбается и трет пальцами пострадавший нос, а Лухан смотрит не читаемым взглядом, словно кот на игрушку. Бэкхён пугается не на шутку, пока Лу не получает от ДиО по голове обратной стороной ладони.

— Ты как?

— Сносно.

— Что у тебя с лицом? — спрашивает Кёнсу, разглядывая мальца. Бэкхён трет пострадавший нос еще сильнее, а потом кулаками мажет по глазам, забывая, что руки могли бы быть в песке, но ему везет. На этот момент с его лица хватит проблем. Лухан задает вопрос, который задал Кёнсу, получая перевод и кивая, будто только что спрашивал похожее.

— Ты мне бутылкой по харе заехал, а еще и спрашиваешь!

— Я про глаза.

— Не важно, — тушуется Бэкхён, отворачиваясь и еще раз потирая глаза. Потом замечает бутылку и нервно тянет к ней руку, чтобы опустошить почти половину. Кёнсу что-то говорит Лухану, от чего тот грустнее становится, смотря на подростка. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но залипает опять по-кошачьи, а у Бэкхёна руки трясутся от лжи и недоумения вперемешку со стыдом. Его поймали. Он что-то шепчет, такое пугающе восхищенное.

— У тебя руки красивые, — говорит Кёнсу, — совсем не для войны, — скорей всего, это и сказал Лухан, потому что не мог отвести взгляд от его рук. Бэкхён печально смотрит на свои пальцы, которые тонкие и длинные, почти женские. А потом мотает головой, мол, всё не так. Никто и не спорит.

***

Командир собирает всех солдат, раскидываясь громкими приказами и длинными репликами, из которых Бэкхён понимает ничего. Мальчишка печально плетется за остальными, пока в его руки не кладут автомат. Он теряется, стараясь убежать с дороги и не мешать другим. Ему совсем не нравится расположение дел, а автомат - особенно. Но взгляд ловит Лухана, который весело разговаривает с одним из сослуживцев и закидывает оружие себе за спину.

— Держи, — Кёнсу протягивает какою-то бумажку, которую Бэкхён рассматривает, понимая, что на ней его имя и год рождения. Он поднимает взгляд на Кёнсу, мол, что это значит. А парень, увы, уже смотрит в другую сторону, слушая английскую речь и вникая в нее. А вот Бэкхён не вникает в слова совсем, но делает вид, что не боится.

— Что это?

— Вместо жетона. Тут такая политика: не делают именной, пока не отыграл бой. Не сходив на войну, ты еще не считаешься военным. Но, если все будет хорошо, то у тебя будет свой, — спокойно сообщает парень. Странно всё это. Кёнсу такой бойкий и громкий, а тут спокойный, как удав. Будто не убивать идет. А может, это его способ защиты.

— В чем суть задачи?

— Идем в город, ищем оппозицию, убиваем и всё.

— Хреново.

— Тоже так думаю.

Бэкхён улыбается, понимая, что ему немного везет с этим парнем, который понимает и помогает. Интересно, как он сам тут был, если является единственным корейцем? Хотя, он так хорошо говорит на этом языке, что, вероятно, готовился. Лухан весело шагает к ним, прикрепляя нож к поясу. Бэкхён понимает, что он стоит в окружении опытных убийц, которым ничего не стоит очередная вылазка в город по головы арабов.

— Они не стреляют, — начинает говорить Кёнсу, — а просто горло перерезают. Если останешься один, не позволяй спине быть открытой. Даже не умея стрелять, ты можешь использовать автомат, чтобы отбиться. А еще, там будут снайперы, так что не высовывайся из-под крыш, да и ходи в тени высоких - тебе удобно.

Бэкхён кивает, внимательно запоминая маленькие советы, вроде как, помогающие прожить первый день. Вероятно, только первый, потому что на каждый будет уготовлено свое испытание. И Бэкхёну придется сражаться, чтобы победить, чтобы выжить. Он не желает задерживаться тут долго, но ему бы не хотелось умирать. Если был бы способ выбраться отсюда так, чтобы быть живым к тому времени. Да, Бэкхён хочет домой. Он настолько напуган, что полночи не мог остановить слезы истерики, отчего сейчас слишком сонлив и медлителен.

Солдаты забираются в машины, ловко перехватывая руками оружие, чтобы если что - так сразу. А Бэкхён старается подражать им, крепко вцепляясь руками в ствол. Машины несутся к городу так быстро, что иногда приходится держаться хоть за что-нибудь. А голову солнце кружит даже в плотной ткани кепки.

Солдаты спрыгивают с машины, как только она тормозит у огромного здания. Остан раздает указания, разделяя военных по командам и направляя в разные места. Бэкхён остается с Кёнсу, что радует. Но больше радует то, что он идет не в команде капитана, который, к слову, ушёл в компании умелых, на вид, ребят и Лухана, который тоже умелый, на вид.

Они останавливаются за зданием, прижимаясь близко к стене. А впереди площадь, такая красивая, будто совсем не для войны. Конечно, позже Бэкхён узнает, что некоторые оружия нельзя использовать, чтобы не навредить городу, да и отстраивается он сразу после побоев. Будто локации для фильмов. Мужчина, главный в их команде, что-то шепчет, получая одобрительные кивки. Бэкхён смотрит на Кёнсу.

— Там три снайпера, нам не пройти.

— А куда нужно?

— На ту сторону, — указывает на пустые дома Кёнсу, — там отличая позиция, — он замолкает, ожидая либо вопросов, либо приказов. А Бэкхён думает. Бён был отличным человеком в плане размышления, отчего начинал придумывать что-то понятное лишь ему, даже в этой ситуации. И тут его осенило. Он тянет руку к ДиО, проводя ладонью по его голому плечу. Он улыбается, прося привлечь к ним двоим внимание остальных.

Кёнсу что-то говорит, отчего вся команда сразу же смотрит на них. Бэкхён сначала тушуется под взглядами солдат, а потом берет себя в руки, смотря на них с уверенностью и неким вызовом. Кёнсу замечает его взгляд и улыбается, поддерживая.

— Скажи им, что у меня есть способ для прохода, — просит Бэкхён, сразу же слыша эту фразу в непонятном языке. Интерес в глазах военных проскальзывает, что бесконечно радует Бэкхёна. Он осматривает Кёнсу, произнося просьбу задержать дыхание. И ДиО слушается, глубоко вздыхая. Бэкхён закрывает глаза, чтобы открыть их и увидеть ужас и удивление на лицах боевых ребят.

— Спроси, видят ли они тебя, — просит Бэкхён, а Кёнсу говорит, не особа понимая подвоха. Но все дергаются, оглядываясь сначала, а потом кивая. Бэкхён победно улыбается, прося опять задержать дыхание. Кёнсу становится видимым для всех, каким и должен быть. Главный сразу же задает ожидаемые вопросы.

— Ты можешь всех перевести туда?

— Шестеро, если со мной.

— А без тебя?

— А без меня это действовать не будет, — отрезает Бэкхён. Кёнсу же быстро тараторит и получает кивок. Солдаты выбирают тех, кто пойдет на ту сторону, но не задумываются над тем, как работает эта сила. Никто не задался вопросом, не может ли это быть опасно или что-то еще. Бён вздыхает с облегчением, когда и Кёнсу ставят в шестерку.

— Попроси их задержать дыхание, как досчитаю до трех, — говорит Бэкхён, расставляя солдат так, чтобы самому быть на равном расстоянии от каждого из них. Те слушаются, кивая. И Бэкхён проворачивает свой фокус, стоит Кёнсу произнести тихое "три". По взгляду оставшихся он понимает, что фокус удался. Но так же, он это понимает сразу же, когда по голове ударяет неимоверная боль, а ноги слегка подкашиваются. Им еще перейти нужно.

И они идут, тихо, медленно, но уверенно. Бэкхён разглядывает снайперов. А потом пугается, когда их накрывает тень. То оказывается самой-самой обычной тенью, исходящей от обычного здания. Бэкхён едва сдерживается, чтобы не обсмеять самого себя. Но стоит им зайти в здание, как жить становится легче, да и силы свои применять он перестает. Главный бросает что-то вроде "It's cool, Baek". Бэкхён давит благодарную улыбку, пряча руки за спиной. Кому нужно знать, чем кончаются такие попытки быть на высоте для слабого Бэкхёна. Только вот руки, точнее, исчезнувшие в никуда пальцы, восстанавливаются медленно, собираясь по кусочкам солнечного света.

Они доходят до лестницы, разделяясь по тройкам, оставляя Бэкхёна с Кёнсу внизу, да и третьего парня к ним в придачу. Они оглядываются, внимательно всматриваясь в каждый коридор здания. Бэкхён вздрагивает, когда человек, оставшийся с ними, вдруг падает на пол. Бён поворачивается, замечая разливающуюся лужу крови и дыру в голове. Он поднимает взгляд, смотря вперед, откуда, кажется, должен был быть сделан выстрел. И, черт возьми, он смотрит прямо в глаза тому человеку с оружием в руках. Тот целится прямо в подростка. Кёнсу оттаскивает раньше, чем пуля успевает врезаться в Бэкхёна.

— Ты башкой вообще думаешь, что делаешь?

— А что я делаю?

— Ты... — Кёнсу задыхается, не зная, что сказать. Бэкхён просто смотрел и ничего не делал. В том то и проблема, что он не делал ничего, так что его нельзя в действиях обвинять. Только вот парнишка с вызовом смотрит, прожигая горячим взглядом так, будто может всё.

— Если провел нас сюда, это еще не повод чувствовать себя героем и смотреть смерти прямо в глаза. Этот труп уже на наших руках, а я совсем не хочу, чтобы ты оказался рядом с ним.

— Не волнуйся, мамочка, — хмыкает Бэкхён, улыбаясь так хитро и гадко, что в горле у Кёнсу такой неприятный вкус горечи. У Бэкхёна глаза почти черные, такие густые, словно краска нефти. И он мог бы завалить этого мальчишку еще кучей вопросов, но тут очередная пуля, пущенная в их сторону, заставила опомниться. Только вот глаза у этого парня остались столь же темными. Кёнсу вздыхает, вытаскивая обычный пистолет из-за пазухи, ласково проводя по корпусу рукой.

— Пожалуйста, не делай глупостей и помолись вместо меня, чтобы Сехун был тут.

— Кто такой Сехун?

— Потом поймешь, — бросает Кёнсу, выглядывая и сразу же возвращаясь, чтобы увернуться от очередного выстрела. Он ждет пару секунд, а потом стреляет, будто раньше, чем успевает показаться, но ему служит почвой для облегчения сдавленный стон с той стороны. Он срывается с места, бросаясь добить стрелка. Один выстрел - и тот готов.

Он дергается, когда мимо пролетает пуля с улицы, а рядом слышится звук падения мертвого тела. Кёнсу бросает взгляд в бок, замечая мертвого мужчину с ножом, а потом на улицу - своего снайпера наверху. Он в два шага возвращается к Бэкхёну и ударяет в плечо. Мальчишка поднимает на него испуганный взгляд светло-медовых глаз.

— Радуйся, у нас прикрытие, — улыбается Кёнсу, оглядываясь по зданию. Бэкхён кивает, разглядывая труп солдата. Странное что-то с этим солнечным мальчиком творится, думает Кёнсу.

— Я ничего не наделал?

— Тебе голову что ли сносит?

— Да. Но, обычно, не так сильно.

Кёнсу подбадривающе улыбается, вручая пистолет в руки парня. ДиО снимает с плеча автомат, направляясь прямо по коридору, слыша семенящие шажки Бэкхёна за собой. Наверное, ему нравится такой по-детски слабый Бэкхён, когда они не в городе. Но тут он бы предпочел того страшного человека с черными глазами, если бы был уверен в его эффективности. Он улыбается, когда слышит тихое "спасибо, Сехун", и поворачивается. Бэкхён смотрит в окно, прямо в сторону их снайпера. Вероятно, он видел, как тот прикрыл ДиО, который сейчас не может сдержать довольного вздоха. Ребенок.

***

"

Были ли у нас хоть когда-то золотые времена?"

1.266 дней после.

— Добрый день, Бэкхён.

— И Вам того же, Крис.

— Наше общение двинулось с мертвой точки?

— Вероятно, есть немного.

Бэкхён сегодня другой, думает Крис. Новая прическа - волосы уложены наверх, открывая высокий лоб. Рубашка белая, слегка прозрачная, а рукава закатаны до локтей. Крис видит тату на правой руке, идущую от запястья до плеча - видно через ткань. Это пионы, такие красивые, почти настоящие. Кажется, тронь их, так почувствуешь их гладкие лепестки под пальцами. Свежие, такие ярко-розовые цветы, подходящие и темноватой коже Бэкхёна, и ему самому полностью.

— Хотите что-то рассказать?

— Вероятно, просто поговорить, — отмахивается Бён, улыбаясь. Крис понимает, что эту улыбку он видит впервые, она будто результат резких изменений. Такая кроткая, смущенная, но теплая-теплая. Ву остается только гадать, откуда перемены, да и что служило им.

— Однажды был богатый ужин: ребята привезли настоящее мясо, свинину, прям огромные куски и пожарили их на костре, приправляя неизвестными, но такими вкусными соусами. Это был первый раз, когда мы ели не консервы, а настоящую плоть. Мы сели ужинать, но кто-то отказался, заявив, что религия и всё такое. Лухан усмехнулся, говоря о том, что уже не важно, ведь это война, где без сил мы не протянем долго. Оказалось, Лу учился на...этого...кто мифы и религии разбирает...

— Теолог?

— Да, он самый. Так вот, он рассказывал нам про религиозные различия и правила, приправляя все легендами и сказками. А в конце добавил, что Бог и есть Бог, каким бы именем не владел.

— А Вы и до войны не имели своего.

— Это странная вещь. Я не верил в него и всё. Мои родители: врач и юрист. Они с самого детства воспитывали меня здравым смыслом и работой мысли, а не религией. Так же, они воспитывали меня тем помыслом, что я должен послужить своему отечеству. Я им верил. Им, а не Богу. На войне же...он стал мне противен, Бог этот. В спорах я приводил не самые лучшие его стороны, добавляя "если бы, конечно, он существовал".

— Почему только плохое?

— У Вас есть дети, Крис?

— Дочь.

— А пес?

— Собака.

— Вы примерный семьянин. Но смогли бы Вы, допустим, свою дочь к собаке в будку поселить, оставить, а кормить только животное?

— Это аморально, Бэкхён.

— Я знаю, Крис. Однажды Лу заявил, что мы отвечаем за грехи своих предков. Так вот, Крис. Вы бы не сделали то, даже если бы подруга подруги Вашей дочери уронила бы стакан, стоявший на краю стола. Нет, я знаю это. А вот Бог делал. Он просто послал безвольных детей на адскую каторгу, заставив прогибаться, хотя это была совсем не их вина. Но это, конечно, если бы он на самом деле был.

— Логично. Но, Бэкхён, иногда людям просто нужно во что-то верить.

— Я не имею ничего против, если тебе нужна вера. Но зачем твоя вера нужна другим? У нас иногда бывают причины, чтобы не верить. Это был все тот же солнечный Багдад. Мы возвращались с отпуска, в гражданской одежде, на такой же машине. Даже без оружия. За пару километров до базы нас подрезали две одинаковые машины, перегораживая путь. Лу затормозил, приказывая выбираться из салона. Мы все вылезли. А из тех двух...арабы с пушками, прямо на нас и сразу с вопросами, подчиняемся ли мы Аллаху. Так Лу перевел. Мы с Кёнсу сказали, что нет. Но, вероятно, Лухан перевел по-другому, да и свое добавил. Но Сехун молчал, отчего те подошли к нему, поднимая голову стволом.

— Сехун?

— Да. Он снайпер. Его перевели к нам, я тогда даже года не отслужил. Он идеальный стрелок, всегда оружие с собой. На гражданке он кидал ножи прямо в ножницу, когда орудовал на кухне. Но тех много, а он - один. Мужчина что-то непонятное шептал, разглядывая его, а Сехун даже не дрогнул, смотря прямо в глаза подлецу. Мне стало так страшно, что я едва сдерживался, чтобы не впасть в панику. Но тут Лухан что-то затараторил, отчего те сели по машинам и уступили дорогу. Лухан приказал забираться назад в тачку, а на его глазах едва слезы не текли, он сдерживался изо всех сил. Он тогда, кажется, испугался больше, чем любой из нас. Он стирал дорожки влаги с щек, когда мы ехали. Нет. Мы летели. Мы летели в Багдад, преследуемые теми арабами. Лу притормозил возле храма, заставляя нас туда зайти. Мы отстояли до самого конца, потому что не могли уйти, ибо преследователи были позади нас.

— И как ощущения?

— Мне то ничего. Но у Сехуна непереносимость этих чертовых благовонных запахов. Он едва не потерял сознание от дури, облокачиваясь на Кёнсу и дыша через раз, еще через десять минут, после захода внутрь. А потом его рвало и морозило так, что мне было страшно. Он проклинал Лу на всех известных ему языках, крепко впиваясь пальцами в песок.

— По крайней мере, вы все остались живы.

— Отчасти. Это был мой первый и последний поход в храм. Говорят, выходя из него, ты чувствуешь себя легче, ведь с тебя сошли грехи. Мне было тяжело и плохо, отчего я проспал сутки, иногда просыпаясь, но только телом. Я хотел сдохнуть чуть меньше, чем Сехун. У него, к слову, белая горячка чуть ли не с неделю была, без него было сложно выходить в город, но он даже подняться не мог. Когда в себя пришел, то шутил, что просто проклят из-за своего неверения и получил не молнией, а запахом. А тот запах... У меня все еще вкус воска и аромамасел во рту.

— Я был в храмах всего три раза. Но все три раза я ощущал себя загруженным.

— Вероятно, у нас больше грехов, что нас от них не очистить.

— Ага. У меня то в частности.

— Наверно, знание чужих грехов - тоже грех. Но это для Вас. А у меня за плечами Ирак и сотни убитых, вкупе с отношениями с мужчиной. А так, совсем пустяки.

Крис неловко улыбается, получая чистую улыбку в ответ. У Бэкхёна приятный голос и тембр рассказа. Он ставит предложения так, чтобы ты его дослушал и понял. Но он совсем не навязывает, что ты можешь его прервать и поменять тему. Он приятный во всем: голос, внешность, поведение. Он красиво улыбается, хоть и слабо, но весь. Его глаза дарят улыбку, такую отчаянную, но счастливую, кажется даже тем, что улыбаться можно. Крису нравится работать с этим парнем. Это, как минимум, интересно. Просто легкий на подъем, но тяжелый по сути грех.

***

"Каждый думает только о себе"

2.057 дней до.

Багдад погрузился в зимний холод, где дали легкие куртки, чтобы не мерзнуть. Такая зима была летом в Корее. Пару дней назад шёл такой сильный дождь, что обувь застревала в песках. Бэкхён радовался дождю, бегая по этому грязному песку босиком и без куртки, потому что он этого ждал. Он безумно долго ждал зимы, ждал дождя и холода. Кёнсу смеялся над ним, пока остальные недоумевали.

— Меня зовут Сехун.

— Бэкхён.

— Вот и встретились две легенды, — смеётся Кенсу, обнимая Сехуна так мило, как младшего братишка. Сехун смеётся так по-детски, нежно и тихо. Бэкхёну нравится этот парень даже тем, что говорит на родном языке. За те полгода, что он провёл в городе солнца, имя О Сехуна звучало очень часто и на разных языках. Сехун - снайпер, который убивает всю десятку из десяти. Этот снайпер был маленькой гордостью северной базы. Но его почему-то перевели к ним, разрешив забрать свою винтовку.

— Почему легенды?

— Потому что вы сделали что-то, что не делал никто. Как бы сказать, выделились.

— А я то тут при чем? — возмущается Бэк. Сехун коротко усмехается, хотя на деле выглядит немного отрешенным и скрытным.

— Наши только про тебя и говорят , — отвечает Се, получая от Кенсу "а у нас про тебя". Сехун выглядит серьёзным парнем, таким строгим и красивым, но он умеет улыбаться так ярко и глупо, что Бён невольно сдерживает смешок, потому что у Се странное лицо. Позже Бэкхен узнаёт, что Се пришёл сюда в том же возрасте, что и он сам. Что тоже с первого боя показал себя. Что его тоже никто не любит, но приходится сожительствовать. Что так же не знал языка и мучился от этого.

***

"Спиной друг к другу уже давно"

2.050 дней до.

После недели их совместной деятельности Бэкхён заметил, как холодно отряд относился к снайперу. Его не боялись - просто не любили. Если Бэкхена не трогали, потому что за него отвечал Кёнсу, которого боялись все. То Сехуна не трогали, потому что он был Сехуном, который словно Северный ветер, не подпускал к себе. О взял за руку и потащил за собой. Его укромное место было не таким, как у Кёнсу, где тень и песок. Сехун прятался на крыше здания, натянув тент, имитируя тень и прячась от солнца, ветра и дождя. Они сидели долго, разговаривая ни о чем. А потом Се достал свою винтовку и вздохнул, показывая, что ему нужно выговориться тому, кто, вероятно, поймет.

— Я убил из этой винтовки сто три человека, — начинает он, — я всегда стреляю на поражение, они в большей своей части умирают без мук и страданий. Я ходил на курсы, метя пулями по целям из картона. В первую вылазку я ушёл от всех, залез на крышу и убил двенадцать человек. Меня тогда нахваливали, будто я мир спас, даже медаль обещали дать.

— Но что в этом плохого?

— Это люди, Бэк.

— Они враги.

— Но мы тоже для кого-то враги, но не убиваем самих себя! Бэкхён, просто подумай, зачем мы здесь? Мы убиваем таких же людей, как и сами, черт возьми. Ты когда-нибудь думал над тем, чтобы на их месте оказался ты?

— Я...я не задумывался над этим.

— А я думаю об этом каждый раз, смотря на них через прицел. Я думаю о том, что, возможно, кто-то сейчас целится в меня, а потом нажмет на курок и всё. И всё, Бэк, потом не будет ничего.

— Наверное, нам всем было бы лучше, если бы мы не были здесь. Я очень, очень сильно хочу домой, Се. Каждый раз, думая об этом, я чувствую, как слабею.

— Я тоже думал об этом. Но потом пришёл к выводу, что мне нужно быть здесь. Будто единственное, что я могу - убивать. Мне комфортно в этой среде, в этом климате и с этими людьми, даже если они и не любят меня.

***

"Счастливы ли вы теперь?"

2.020 дней до.

Иногда Бэкхён думал о том, что Багдад стал для него домом. Он безумно хотел назад, в старый добрый Тэгу, но потом думал о холодном воздухе, вполне понимая, что заболеет сразу по приезду. Но вот никто и не собирался его отпускать. Набеги стали частыми, приходилось помногу раз выбираться в город для разборок. А потом, кажется, они стали просто там жить. И Бэкхён увидел то, что, вероятно, видеть бы не хотел.

Маленькие дети выбегали на улицу с автоматами и бродили по дорогам, напевая песни. Это значило, что ополчение в городе. Это значило, что скоро начнется ужас и перестрелки. Но дети пугали больше самой войны, которую все так красочно описывали. Бэкхён читал заголовки газет, не понимая, почему никто из великих журналистов не говорил об этих детях. Может, о них нельзя было говорить.

Команда рыщет по городу, пока детишки с автоматами не убегают по домам. Странное чувство, что за тобой следят, но ты не знаешь, кто и где. Больше неизвестности пугает известность того, что ты, вероятней всего, под прицелом. Где-то в голове звучит голос Сехуна "с запада", а ты отказываешься думать, потому что нечисто с востока, ой, как нечисто.

Мужчина стоит с ножом за спиной, прижимая холодную сталь к горлу, а ты и кричать не можешь - безвыходная ситуация. Только вот, Бэкхен чувствует самой шеей, как это чёртово лезвие плавится от жара своего тела, хотя, возможно, это и странно. Странно еще и то, что плавиться, кажется, уже нечему - в песках все стало плавким уже давным-давно. Шею царапает. Бэкхён шипит от лёгкой боли, потому что порез не сильный, но липучий. Сехун стреляет на поражение, что кровь брызгает во все стороны. Этот парень всегда грязно работает. И это бесит, хотя не важно, в общем-то. Потому что это спасает, когда так нужно. Полезный человек, всегда полезен. И О Сехун полезный.

Бён срывает чужой жетон, читая имя, но не смотря на лицо. Не принято. И в этом есть своя политика, которую нужно понимать и уважать. А главный кричит что-то в рацию так громко и противно. Бэкхен старается не понимать, а просто считать слова, стирать тонкую струйку своей крови с пореза на шее, смотреть на стены, которые теперь измазаны в крови и чужих мозгах, зрелище отвратительно, но уже привычное. На той стороне говорят спешно. Слишком быстро, возможно, что-то случилось.

— Что случилось? — спрашивает Бэк, зная, что ему ответят. Должны. Кёнсу всегда переводит команды, а остальные не мешают, не перебивают, потому что не принято.

— Элита в городе, их нужно увести на тот берег, — раздаётся спокойный голос ДиО, пропитанный холодом и строгим нравом. Бэкхен поправляет наушник, прикидывая действий ход. Лухан что-то произносит, получая одобрение. Бэкхен не понимает слов, потому что в бою нужно думать быстрее, а он не может, потому что совсем не привык к этой речи. Но голос Кёнсу звучит твёрдым "Лухан выведет их", что заставляет бросить тихое "я с ним".

Бён бежит, зная, где можно пробраться к Лу, его пару раз почти задевают пули, но все оказывается как-то проще, будто везение. С неба моросит дождь, совсем мелкий, но частый, что песок горячего Багдада становится глиной, липнущей к ботинкам, замедляя ход. Вообще, в такую погоду даже машины медленны, ибо ещё и ещё тяжелее их колёса, что обычно застревают в песке.

Лухан тормозит, стоит Бэкхену выбежать на дорогу. Тот быстро мажет взглядом по летящей позади машине, запрыгивая внутрь, к Лу. Он с гражданки помнит, что машина противников очень быстрая, а песчаное бездорожье ей не помеха. Придётся постараться, чтобы увести их и остаться живыми.

— Нужно...берег другой...их...

— Я понял, — отвечает Бэк. Лухан говорит отвратно, но немного ясно, лучше, чем вообще друг друга не понимать. Парню приходится думать быстрее, потому что нужно что-то делать, но не подпускать хвост ближе.

Они едва заезжают на мост, можно сказать, залетают, как их таранят в зад, заставляя впасть в лёгкую панику. Бэкхен хочет кричать, потому что слишком быстро, но Лу стойко выжимает на максимум, чтобы вырваться вперёд на пару десятков метров. Он разворачивает машину полу боком, чтобы не быть расстрелянными сразу. Те же ближе не подбираются, тоже останавливаясь. Бэкхен поворачивается, чтобы разглядеть ход дела, но арабы еще не вышли на них с оружием, значит - можно думать. Только вот, думать нужно так, чтобы одними мыслями на двоих, чтобы было действенно.

— Лу...You can read my... — Бэкхен указывает пальцами себе на голову, имея под этим мысли. Лу испуганно на него глядит, кивает, мол, могу. Но поджимает губы и тихо шепчет.

— It's hurt, Baek. For you, — звучит так, будто он пытается его отговорить. Бэкхен закатывает глаза, слегка откидываясь назад, а потом резко поднимается, нападая на Лу. Мужчины выбрались из машины, направив на них автоматы.

— Твою мать, Хань! Я не спрашиваю, как это! Я приказываю! Поэтому читай, мать твою, читай!

И Лухан читает, потому что нет выбора, а это единственный способ, чтобы понять то, что хочет Бэкхен, ибо он парень умный, его планы чего-то стоят, если он здесь, с ним. Но Лу не врёт, потому что больно неимоверно, будто кто-то вскрывает тебе череп без наркоза, роет в твоём мозгу руками, грязными, причём.

— Are you sure?

— No, but I don't know another way.

Лу кивает, показывая, что понял. Это радует. Они выбираются с одной стороны, слегка отвернутой от противника. Они выбегают вперёд, где их встречает автоматная очередь. Это случается раньше, чем Бэкхен произносит уверенное "давай". Но позже, чем Лухан использует свою силу, защищающую их от пуль, которые падают, предварительно ударившись о невидимый щит.

Бэкхен старается держать взгляд на каждом из мужчин с оружием, но для него это кажется непосильным трудом, который все же нужно сделать возможным. И, кажется, это успешно, потому что Лу пугается, когда парочка арабов падает, будто теряя сознание. Бэкхен чувствует, как начинает болеть все тело неистовой болью, будто судороги, а руки немеют.

В какой-то момент пули прекращают лететь, а противники то падают, то просто замирают. Бэкхен пытается хоть слово произнести, но совсем нет сил разомкнуть губы. А Лу обеспокоен, смотрит по сторонам, не понимая происходящего. Бэкхён тихо, почти стоном, выдавливает "пошли, быстрей" и шагает к машине. Лухан почти бежит, потому что ничего не понимает. Вообще.

Они уже к базе подбираются, а Лу не сводит взгляд с Бэкхёна, который всю дорогу с зажмуренными глазами, едва дыша, иногда постанывая непонятные слова. Он открывает глаза: те полны черной тьмой, заполоняющей даже сами яблоки. А от уголков идут тонкие трещины, тоже черновато-темные. У этих трещин кожа будто шелушится, отпадая и оставляя на коже пустоту ночи, будто черные дыры. В голове сразу всплывает мысль про то, что любое солнце однажды гаснет и становится черным.

— What it...

— Потом, — отмахивается Бён, тяжело вздыхая. Конечно, когда они оказываются на подъезде, то глаза уже становятся нормальными, хотя черные завесы еще покрывают радужку, но не броско. А тонкие трещинки теряют цвет, сливаясь с темноватой кожей. Лу не понимает ничего. Но он вполне знает, что ему никто не расскажет и ничего не объяснит, хотя может и обещать клятвенно. Можно спросить у ДО, он, кажется, частично осведомлен об этих фокусах. Фокусах, которые, кажется, убивают их малыша.

***

"Имя, ради которого мы сражаемся."

2.018 дней до.

Бэкхёна не трогали ровно два дня. Хань сторонился его, старался вообще не трогать, не подходить, даже в его сторону не смотреть. Кёнсу задался вопросом "что произошло?", Бэкхён не ответил. Лу тоже долго молчал, а потом выдал все, как оно есть. Бэкхён злился, но Кёнсу вел за собой подальше от чужих глаз, в их новое с Сехуном убежище. Последний, к слову, был уже там. Хань недоверчиво поглядывал на Бэкхёна, а Кёнсу просил все объяснить.

— Мне проще будет показать, — злится Бён, — вот ты, Се, иди сюда, — зовет он, даже рукой махает. Сехун, не до конца посвященный в тему, подходит к нему с неким энтузиазмом. Бэкхён вручает ему пистолет, предварительно вытащив из него магазин, и отправляет подальше от себя, чтобы можно было полностью видеть.

— Is it dangerous? — тихо спрашивает Лу, но что Бэкхён качает головой и смотрит прямо на Сехуна. Он действительно пытается сделать хоть что-то, но ничего не получается, поэтому приходиться попросить О направить на себя пистолет. Тот пожимает плечами и целится прямо в Бэкхёна. Если бы там были патроны, он бы попросил выстрелить. Сехун бы выстрелил, но не попал бы в него. И только потому, что не хотел бы попадать.

— Ну и? — злится от нетерпения Кёнсу, но тут же давится своими словами, когда Сехун медленно направляет пистолет на себя, помещая дуло прямо под подбородок. Он смотрит как-то слишком спокойно, будто он под какой-то иллюзией. И никто ничего не успевает сказать - Се стреляет. Просто нажимает на курок, производит глухой звук, который ему ничего не дает, кроме слабой отдушки воздухом.

— Это вы хотели видеть? — поворачивается к Кёнсу и Ханю Бэкхён. Сехун медленно падает на колени, хватаясь за воздух свободной рукой, глотая воздух вместе с солью своих слез. Лу вздрагивает всем телом, когда видит все те же черные глаза младшего. Черные полностью, с тонкими трещинками по щекам.

— Какого хрена, Бэкхён? — выкрикивает Сехун, на что Бэкхён поворачивается и смотрит на него виновато, но за тьмой, что застилает его глаза, всей той вины не видно вообще. Бэкхён закрывает глаза, старается, чтобы все пришло в норму быстрее.

— Я не видел того, что было в твоей голове, — сообщает он для О. Он знает, что сейчас придется много чего объяснять, поэтому готовится к любой атаке от парней.

— На этом спасибо, черт.

***

"Вопли и слезы, насилие и убийство - это не война"

2.017 дня до.

— Когда я был маленьким, меня часто дразнили за то, что я высокий для своего возраста, не выговариваю шипящие. Я приходил домой, рыдал у мамы на коленках и говорил, что я всех своих обидчиков убью. Однажды меня спросили "Сехуниииии, кем ты хочешь быыыыть?". Ну я подумал и ответил, что хочу быть бандитом. Ну а что, они крутые: богатые и успешные. А еще, их все любят и снимают про них фильмы. Ах, совсем забыл. Если я буду бандитом, то смогу отомстить своим обидчикам. Когда я услышал эту историю более взрослым, уже не державшим обид, то посчитал себя глупым: ведь бандиты плохие, убивают людей. Сейчас я убиваю людей. Я бандит?

Бэкхён смеется, падая спиной на пол. Они нашли себе укромное местечко в заброшке, чтобы проводить вот такие вечера с разговорами. Сехуна развязало на откровения прошлой жизни. Ему совсем не смешно, потому что он правда бандит. А Бэкхён - он просто глупый, вот и всё. Сехун, к слову, обижаться на фокусы Бёна не стал, все внимательно выслушал и простил. Без слов, ведь без них же обижался.

— Когда я был маленьким. Я хотел стать врачом. Я думал, вырасту, буду помогать людям, спасать их. Уже в старшей школе думал про физику, но не терял идеи с врачом. Сейчас, Се, моя жизнь также, как у тебя, бандитская, — говорит Бэкхён, успокоившись. Се кивает.

— Мой старший - врач. Он такой шикарный и благородный. Но проводил меня печальным взглядом. Он знал, что я так просто не умру. Но так же он знал, что я буду убивать. Думаю, его это расстроило. Он всегда всем помогает, а я? Я убиваю.

— А я один в семье, — отмахивается Бён. Сехун удивленно смотрит на него, а потом подползает ближе, потому что вставать и подойти совсем лень.

— Как так? Почему?

— У родителей не было времени на второго. Вот, один я у них, да и то немного уродец.

— Почему ты так к себе относишься?

— Потому что их пугала моя сила. Они думали, что я могу причинить им вред. Ну или обществу. Они боялись меня, несмотря на то, что воспитывали по всем канонам. Я случайно это узнал. Мне, наверное, десять было. Может больше. А я тогда разревелся, убежал к себе. Решил им не говорить, что знаю. Перестал есть, прогуливал уроки и дальше по списку. Вот тогда они забили тревогу.

— Но ты всё равно их ребенок, — шепчет Сехун. Бэкхён печально улыбается. Печально, но так чисто и непривычно. Будто его воспоминания хранят в себе ту часть огромного Сеула и холодного Тэгу, которые своим самым холодом греют душу. Там холодно так, как ночью зимы Багдада, то и хуже. Но такое тепло по таким местам. По родным. По всему.

— Это единственная причина, по которой они смогли меня снова взять в узды и заставить им верить. Наверное, я все равно благодарен им. Если бы они не проболтались тогда, то я бы никогда не понимал, почему у меня нет ни друзей, ни хороших знакомых. И это, кажется, печально.

— Мои родители отправили меня сюда, потому что я казался для них социально опасным. Я же мог убить. Взрывной характер и скверное воспитание. А тут, они думали, это пригодится. Смотри, пригодилось. Мы оба с тобой в печальном положении.

***

"Будем ли мы вновь смотреть друг другу в глаза?"

1.269 дней после.

— Доброе утро, Бэкхён.

— Доброго, Крис.

— Всё хорошо?

— У меня будет к Вам небольшая просьба.

— Какая же?

— Хотя, возможно, не просьба. Просто поплакаться, а в душе лелеять понимание.

— Я слушаю, Бэкхён.

— Наш общий знакомый сказал, что Вы можете помочь мне с любыми поисками, стоит попросить.

— И что же Вам нужно найти? Или, будет вернее спросить, кого?

— Вы правы. Я ищу человека по имени Пак Чанёль. Ему двадцать девять - тридцать, точно не знаю. Журналист. По крайней мере был таковым.

Ву легким штрихом записывает многоговорящие данные, стараясь понять, зачем этот человек понадобился его подопечному. Хотя, он уже слышал это имя от него. Бэкхён говорил, что этот человек опасен, но не рассказывал про него, предпочитая помалкивать. А Крис и не решился спрашивать. Бён довольно кивает, радуясь тому, что его просьбу хотя бы во внимание приняли. А Крис невольно бросает взгляд на рисунок на руке Бэкхёна.

— Можно вопрос? — Бэкхён кивает согласием, — Что значат эти цветы? И зачем они?

— Это пионы. Я не помню тот бой, но он был настолько страшным, что волосы седые появились у всех. Даже у крепких. В какой-то момент прогремел взрыв, мне осколками повредило руку настолько сильно, что кто-то говорил, что могу без нее остаться. Сейчас лучше, даже писать ей могу. Но это не важно.

Бэкхён поднимает правую руку, обвитую красивыми цветами. Та в воздухе почти не держится, дергаясь, будто судорогами. Бэкхён хмыкает, как бы говоря, что так всегда. Крис слышал от их общего знакомого, что у парня контузия, но теперь он и увидел это. Ву давно заметил, что Бён не поднимает эту руку, здоровается с левой, да и вообще много чего. А еще почерк у него ломаный, словно его трясло от холода, когда он писал.

— Я решил скрыть следы чем-то ярким и красивым. Я долго думал, что же сделать, пока не нашел у себя блокнот с маленькими эскизами этих цветов. Пионы - это Чанёль. На его руке красовался один сине-красный, такой сочный. Я проводил рукой по его лепесткам, боясь, что смогу испортить. От него же я и узнал, что он сам рисовал свою тату. Те цветы, что у меня, он просто так чертил в блокноте.

— Они красивы, — замечает Крис. Бэкхён смущенно улыбается, будто хвалили его. Ну, отчасти это так и было. Бён выглядит в такие моменты тем, кому никогда или редко говорили про его красоту. Или, возможно, слишком личное это отношение к его внешности. Парень рукой проводит по рисунку, будто успокаивая то волнение, которого нет.

— Крис, Вы бы знали... Эти цветы не такие красивые, как сам Чанёль.

— У вас были отношения?

— Я бы так не сказал. Мы провели месяц вместе, а потом виделись раз. Всего один хрупкий раз.

— Тоже Багдад?

— Иерусалим. Мы были с ребятами в отпуске. Помню, они сказали, что нельзя домой, а то сойдешь с ума и не сможешь сражаться потом. И мы рванули в Иерусалим. Я тогда влюбился так сильно и нелепо, словно девчонка из школы. Я никого так не любил, никого, Крис. Это, знаете, будто с первого взгляда, когда так сильно и надолго. В общем, наша встреча была, как минимум, странной. Это был маленький поселок за самим городом. Он один из многих, но именно тот. Я в бар шел, а оттуда бабища огромная, в красном платье и в берцах. Ее мужик выгонял, за шкирку хватая. Я сначала хотел помочь, но потом услышал родного языка маты таким голосом, будто это мексиканец. Это был Чанёль. Скажу честно, ему очень идёт красный. Но платья, думаю, нет. Я заговорил с ним, он стал отвечать. Его голос действовал странно, ноги подкашивал метко. Но я же стойкий, думал выдержу. Вообще, он мне показался больным.

— Показался?

— Да, показался. На деле же он оказался вообще ударенным. У него на руке этот пион, а я думал лишь о том, что я не хочу отпускать этого человека. Это странная вещь, когда мы зацепились друг за друга, так доверились, хотя и часа друг друга не знали. Он сказал, что я милый. Я и милый. Милый, Крис!

— Он не знал, кто Вы?

— Знал. И это было его нехилым фетишом, который он не мог подавить. А еще руки...он брал меня за руку, просил расслабиться, а потом моей же ладонью бил меня по лицу, говоря "что ты сам себя бьешь?". Я смеялся над этим, как ребенок. Он сказал, что мои руки не созданы для войны. Что такие руки надо любить и целовать.

Ву отпускает взгляд на кисти Бёна. Да, его руки красивые, ухоженные. Тонкие длинные пальцы, словно он играл в детстве на чем-то. С самого начала Крис обратил на них внимание, тогда не думая про войну, потому что не было ни пореза, ни мозолей на них. Это и удивляло в Бэкхёне. А потому и слова Чанёля были понятны.

— Не то, чтобы я лелеял мечту найти его.. .Просто хочу знать, что все хорошо. Утолить своё любопытство, так сказать. Даже не показываться ему на глаза, не напоминать о себе. Просто увидеть его раз и дать себе волю, что с ним всё хорошо, что это всё тот же Пак Чанёль, которого ты любишь. А, может, совсем другой, которого ты не полюбишь никогда. Не важно, простое любопытство. И, возможно, сильные чувства.

— Я обещаю помочь, Бэкхён.

— Я буду рад, Крис, — он дарит улыбку такую теплую, полную надежды и некого обожания. Крис думает, что теперь точно должен помочь, хотя бы узнать город, в котором живет или работает этот Пак Чанёль. Потому что в словах Бэкхёна столько чувств и столько ощущений, к которым хочется прикоснуться, хочется их увидеть. Хочется в них верить, если честно.

***

"Сможем ли мы снова любить?"

1.000 дней до.

Это было солнце Иерусалима, где тёплые лучи ласково касались кожи, согревая и снаружи, и изнутри, будто исцеляя погибшую душу от многочисленных ран и воскрешая её. Это солнце не было тем карающим ужасом Ирака, не светило до безумия. Ему ты невольно верил, надеясь, что не будешь в муках страдать пару ночей от ожогов. Потому что это было другое место, с другими людьми и событиями. Лу шутил, мол, дорогой мой, это все потому что место особое. Центр мира был рад всем, кто его посещал. Он благословлял и отчищал, нежно так, ответственно.

Бэкхен был доволен положением дел, да и домой так сильно уже не тянуло, будто что-то внутри было приветливо Иерусалиму больше, чем родной холодной Корее или Берлину. Лухан по дому не грустил, улыбаясь тут как-то реальнее и говоря честнее. Наверное, у всего были свои причины.

По приезду они прошвырнулись по парочке кварталов, осматриваясь и привыкая к местным. Так же еды набрали и узнали о различных мероприятиях. Лухан радостно пританцовывал, собираясь на великие подвиги. Вообще, Иерусалим был планом на две недели, чтобы оставшиеся две провести у моря. Это понравилось всем, даже Кенсу, который, оказалось, даже плавать не умел.

Они сняли домик в одном из маленьких селений за городом, бодро болтая на английском с хозяйкой. Лухан исправно учился и в быту старался говорить на языке своих товарищей, а Бэкхен отвечать ему на английском. В планах младшего не было времяпровождения со старшими, отчего он сразу же подобрал себе пару мест, в которых должен оттянуться и отдохнуть. Но, конечно, во многом он все равно соглашался с ребятами и обещал быть в этих делах с ними. Сехун же сразу отказался от всей религиозно-мифологической программы, выбирая себе места свободнее и свежее.

Кенсу же предлагал просто лениво отдохнуть, не стремясь никуда. Но дело в том, что никто не захотел так же, а оставаться одному было глупо. Потому Кенсу ходил с тем, чей маршрут обещал быть спокойней. Бэкхен же пошёл своей дорогой, отмечая на карте смартфона маленький паб. Он собирался провести время в компании каких-нибудь странных людей, которые бы не знали о нём ничего. Парень весело перебирал ногами, приближаясь к нужному месту с автобусной остановки. Но не успел он даже во дворик паба войти, как его дверцы резко отворились.

Бэкхен воздухом подавился от увиденного. Мужчина в строгой одежде хоста вытаскивал за шкирку девицу в ярко-красном платье с вырезами почти от самого пояса. Её чёрные волосы были спутаны, спадали на лицо. Бэкхен невольно отметил, что обувью были берцы, чёрные, мужские, крупные такие. Парень даже помочь хотел, отрываясь с места, но сказка в миг рухнула, пугая реальностью. Дамочка начала ругаться басом настоящего самца, а маты были на родном корейском. Мужчина из паба толкнул странного парня-бабу, ругая его и уходя назад.

— Чёртов идиот, — ругается человек в платье, подправляя парик. Бэкхен взглядом ловит кривоватые ноги, отмечая ещё и гигантский рост.

— Как же тесен мир, — смеётся смело Бён, привлекая к себе внимание. Незнакомец бросает на него взгляд, слегка щурясь, а потом смешно-смешно улыбается.

— Последнее, что я ожидал увидеть в Иерусалиме - соотечественника.

— А я совсем не ожидал увидеть транса в пабе Центра Мира.

Чудо в платье смеется, свои тёплым голосом заставляя ноги подкашиваться, думать становится сложно. Бэкхен думает, что ему нравится этот странный человек, которому платье совсем не идёт. Но тёмные волосы к лицу.

— Бэкхен.

— Чанель.

— Очень приятно.

— Не представляю как, — улыбается Чанель. Бэкхен смущённо усмехается, понимая про себя, что давно не испытывал такого чувства где-то внутри себя. Наверное, с этим странным извращением было бы интересно провести отпуск.

— Сам ты извращенец!

— Я сказал это в голос?

— Ну да.

— Кто ты, платье-Чанель?

— Я журналист. Мы с другом тут, живём на разный бюджет для статьи. Вот я и проспорил на платье и паб.

— Это нелепо.

— А ты, тёмная-кожа-Бэкхен?

— Военный.

— Но тут нет войны.

— А я тут и не воюю.

***

"Реальность ведь так грустна"

986 дней до.

Их роман превратился в нечто красноречивое, такое непозволительное, но яркое. Чанёль задавал вопросы, казалось бы, обыденные, но они и были поставлены так, словно это интервью. Бэкхён не рассказывал события, просто общие сведения, стараясь держать все дерьмо в себе, чтобы никуда и никак. Больше всего не хотелось жалости.

Иногда Пак доставал блокнот и что-то делал, но показывать отказывался. Тогда и Бён стал играть по этим правилам. Когда ему задавали горячие вопросы, он говорил, что это блокнот, в который нельзя смотреть. Нет, он не хотел, чтобы Чан сломался и дал подглядеть. Он хотел понимания. И он его получал.

Кёнсу взмахнул руками, когда услышал про Пак Чанёля. Он не стал противиться, что-то запрещать и говорить. Просто произнес тихое "не рассказывай ему правду". И Бэкхён послушал. Потому что сам того не хотел. А реальность была так грустна, ведь правда - боль. Просто оставшись на одну ночь в мире со своей командой, семьей, он увидел это.

Бывают вещи, которые на войне не чувствуешь. Ну или отказываешься чувствовать - разница не велика. К Кёнсу ночью кто-то приходил, делая ужасно больно, что тот кричал и метался по подушке. Бён боялся его будить, ибо он уснет во сне, но разве это не станет чем-то решающим. Лухан тогда обнимал До и тихо шептал двумя языками "тише-тише, это не они, это просто сон". Казалось, мир вокруг сделал Кёнсу таким слабым, что его былая сила испарялась. Лухан тихо вздыхал и говорил, что не может контролировать его сны. А еще говорил, что такое было в первые месяцы после того, как Кёнсу взяли в плен. Да, Бэкхёну не рассказывали подробностей, потому что они были совсем не для него. Потому что эти подробности будили слабого Кёнсу, заставляя сильного До исчезнуть.

Чанёль же оказался проблемой. Иногда они общались просто на разных языках, совсем не имея представление о жизни, в которой живет оппонент. Чанёль любил обнимать со спины, набирать воздуха, будто что-то сказать. Но не говорить. Будто не мог сказать. Потому просто мазал губами по виску и улыбался. Бэкхён понимал, что ему никогда не дарили столько внимания за раз и от одного человека. Внимание было непривычное, такое распаляющее. В голове рождалась мысль, что Бэкхён влюбился. Влюбился впервые, так сильно и бесповоротно, что боялся что-то предпринять. Он понимал, что будет сходить с ума, как кончится отпуск. Понимал.

— Тебе что-то не нравится в твоем теле, — говорит Чанёль, воркуя над плитою. Бэкхён, до этого весело болтавший ногами в воздухе, сидя на стуле, замирает, поднимая совсем неуверенный взгляд. Он склоняет голову в бок, мило улыбаясь, как бы делая вид, что вопрос не ясен.

— Ты о чем?

— Ты задерживаешь взгляд на зеркале, разглядывая свое тело, но упуская лицо. Бэкки, ты не смотришь себе в глаза. А еще, ты никогда не ходил без одежды передо мной.

— Наверное, я воспитанный?

— Это не объясняет первого.

Бэкхён прячет взгляд, будто его ругают. Не говорить же этому человеку, что он боится своего тела, стыдится показывать другим. Ему не нравится никакая его часть, будь то те самые руки или, например, ноги. Он ощущает себя маленьким Франкеном, только без швов и живым. Хотя, вопрос спорный. Во всем.

— А если, допустим, у меня все тело в шрамах?

— Думаешь, я поверю в это?

И он прав, потому что за всё время войны Бён не получил серьезных увечий, а единственный шрам у него с детства - на колене. Но это не успокаивает, потому что местами кожа такая тонкая, словно прозрачная, потому что изнашивается от солнца внутри, как остальная от него же настоящего.

— У меня есть сила, — шепчет Бэкхён, — и она убивает мое тело. Я не смотрю себе в глаза, потому что начну быть опасным для самого себя.

— Почему это так?

— Я не знаю. Но каждый раз проверяю, что ничего себе не сделал. Ну, по крайней мере, больше не сделал.

Чанёль проходится по нему взглядом, будто ищет что-то. Но, к счастью, он этого не найдет. Бэкхён соткан из солнца, которое к себе не подпускает. Даже если он и не выглядит сильным, он почти стальной, такой крепкий и сложный. В его голове нельзя рыться, потому что он не пустит тебя туда. Тебе придется многим пожертвовать ради его одобрения. Но Чанёль не жертвовал, просто стал таким близким к нему, умеющим ломать легко. Но в голове рыться даже он не может.

Пак выключает плиту, подходя к Бэкхёну. Тот смотрит как-то печально и загнано. Чанёль протягивает руку, как бы призывая встать. Бэкхён поддается, неуверенно улыбаясь. Они оба являются людьми с не читаемыми мыслями, которые невозможно выведать. От чего Бён ожидал всего, слегка побаиваясь. Но Чанёль просто привел его к зеркалу, сам становясь за спиной. Бэкхён просто мазнул взглядом по отражению, сразу же отпуская глаза в пол. Странно, но смотреть на себя рядом с Паком было...странно? Возбуждающе во всех смыслах, будто будоражило кровь. Потому что Чанёль - гигант, а Бэк совсем маленький рядом с ним.

— Чанёль? — зовёт Бэкхён, поглядывая на Пака. Тот набирает воздуха, будто собираясь что-то сказать. Бэкхён знает, что не скажет - такое часто бывает. И потому уже сразу ждет поцелуя в висок, но не получает. Потому что Чан закрывает глаза, приближаясь ближе, будто совсем тайная тайна должна слететь с его губ.

— Малыш, Бэкки, ты прекрасен.

— Чан...

— Просто посмотри, — просит он, обхватывая рукой подбородок и заставляя повернуться к зеркалу, — среди всей той массы людей, которых я встречал, никто не был таким же идеальным во всем, как ты. Ты прекрасен и внешне, душой, голосом. Бэкки, я безумно влюблен в тебя такого, но мне безумно интересно, насколько прекраснее ты будешь, когда следы войны оставят тебя.

— Боюсь, разочарую тебя.

— А мне плевать, Бэкки. Плевать, слышишь. Каким бы ты ни был, вероятно, меня будет слепить твое солнце. И я готов на это, правда.

И Бэкхён думает, что да, возможно, да. Вероятно, это просто его солнце, которое застилает глаза. Тот фокус, когда ты смотришь им в глаза, а они видят то, что ты хочешь. Наверное, это достойная сила, когда ты всесилен. Но Бэкхён слабый, такой бессильный. У него грязно-черные волосы, уже отросшие путающиеся пряди, нет того легкого безумия, которое заставляло самому себе нравиться. У него чертовски темная кожа, так непривычно, некрасиво. Да в нем столько хрени, которую он ненавидит.

И глаза светло-медовые, будто прозрачные, такие чистые, совсем не под его душу. А самое-самое, что они наполняются тьмой, будто по этому самому меду разливают дёготь, так медленно, но в то же время так быстро. А может, это просто зрачки становятся настолько широкими. Хотя, кажется, это не важно. Не важно, из-за чего ты сходишь с ума, слетая с катушек, подчиняя себе самого себя. Бэкхён понимает, что смотрит себе в глаза. Чертовски пленительно, не так ли?

— Чанни, — скулит он, отворачиваясь и вжимаясь в грудь Пака. Будто прячется, совсем маленький и беззащитный. У него стальная броня, которую износило за две недели рядом с Паком. Что-нибудь еще. Просто малейшая причина, чтобы она рухнула, полетела к собачьим чертям и рухнула к ногам. Тогда он станет совсем слабым и беспомощным, выпалит всё, что хранит в себе и разрыдается, как девка. Потому что уже совсем слабый.

— Ты что, малыш? Бэкки?

— Чанёль. Я так устал. Я устал просыпаться с мыслью, что это мой последний день, когда не останется ничего и никого, будто я совсем никому не нужен и все забыли меня. Я один среди всего этого ужаса, вроде такой крутой и смелый, но я безумно слабый. А ты сделал меня еще слабее, Чанёль. Я не знаю, за что сражаюсь, ради чего жертвую. Я не хочу этого. Сехун говорил, что никто из нас не достоин смерти, но сам стрелял и срывал чужие жетоны. Ты знал, у противоборцев Ирака тоже есть жетоны? Они такие же, как наши, но имена другие. И я не хочу, чтобы кто-то срывал с моей шеи эту цепочку, как то делает Сехун, когда на его лице совсем нет эмоций. Не хочу. Чанёль.

— Бэкки, тише, — Чанёль гладит по спине, будто успокаивает. Странно то, что Бэкхён не плачет, как нужно бы. Он просто вжимается сильнее, стараясь согреться и спрятаться. Потому что он сильнее слез. Наверное, ему просто нужно забыть этот страх и мысли, хотя бы на время, пока можно. Наверное, поэтому он сейчас с Чанёлем, а не с друзьями. А друзьями ли?

— А еще, знаешь, что?

— Что?

— Я хочу тебя.

Чанёль улыбается на это заявление, едва сдерживая хитрый смешок. Но это оказывается замеченным, отчего Бён хочет разрыдаться и сбежать от стыда. Но Чанёль целует в макушку, прижимая еще ближе. Потому что нужно, так трепетно и тепло, когда нет ничего другого, кроме этого. У них будто свой маленький мир, полный цветущих пионов самых разных сортов. Мир, в котором не будет привкуса пороха на языке, тьмы в глазах. У них есть только очень крепкие объятия и легкие поцелуи.

Вы когда-нибудь целовались в окружении ярких цветов, горящих заревом? Нет? Бэкхён, кажется, не целовался вообще. А что уже говорить о цветах. Но Чанёль был теми самыми цветами, полными горящим светом, отливами цветов. А его руки были чертовыми стеблями вьюна, спускающимися с плеч, чтобы ниже, настолько, насколько можно. А горячо, будто солнце.

Только вместо цветов песок жестких покрывал, а головой о крепкий матрац, пропитанный нежным таким, по-своему родным. Чем-то. Таким же чем-то, что и поцелуи Пака. Такие легкие, едва касающиеся, но сминающие губы. Потому что если бы у Бэкхёна был бы один запах, то это была бы вишня, потому что ему бы подошел вишневый цвет волос, собственно, так же, как и ярко-вишневых губ. Губ, которые принадлежат только ему. Сейчас.

У Бэкхёна пальцы - веточки. Они извиваются, сдирая ножу полосами тонких ногтей. Потому что он тонет, совсем забывая, что умеет плавать. А паника этого океана заставляет хвататься за горячие плечи Пака. Пока тот осторожно, совсем трепетно, стягивает чертовски мешающую майку с него. Тканью липнущей к коже, рукам, цветам. Потому что горячо и жарко.

Чанёль усмехается - кожа под одеждой светлее остальной, тоже горячая и темная, но не так. Совсем другое чувство. И это чувство заставляет губами коснуться всего, чего можно касаться выше пояса. Кусать, целовать или зацеловывать - не важно. Просто пройтись по всему безумию легкой краски полотен кожи так, чтобы оставить после себя воспоминание. Такое безудержное и безумное, что у Бэкхёна глаза чернеют непозволительно резко. Ведь его никто так не любил.

А укусы за ключицы такие сладкие, ибо в ответ такое безупречное "Чаннииии" на выдохе, через вздохи. А чтобы слететь, снова терзать губы, снимать остатки ненужной ткани, вымокшей от безумия. Бэкхён идеальный, совсем невесомый под этим натиском, когда осенними цветами, еще свежими, на ярком белом полотне. Нужно обещать любить вечно, так сильно и верно, как не любишь никого. Но нужно ли?

И он будет выгибаться неимоверно, пока глаза погружаются в нефтяную черноту. Пугающую, но такую манящую. Поэтому нужно подарить поцелуй у уголков глаз, чтобы с улыбкой, но такой нежностью. А кожа горит от ладоней, когда под ними холодно. Так, будто оставляя ожоги по всему телу, в очередном приступе истерики.

— Мне больно, — отчаянно и с хрипом, — ты сожжешь меня, — в полном непонимании и страхе. Чанёль поднимает руки над головой, будто его с поличным поймали. Бэкхён же дышит через раз, неясно куда смотря, потому что черные глаза, будто весь спектр обзора охватывают. Но он будто успокаивается, а чернота смывается, слегка, но значительно. И этого достаточно, чтобы крышу опять сносило так, чтобы подняться и поцеловать самому.

— Мне больно видеть тебя в одежде, — хихикает в губы, пытаясь стащить тряпку с Пака. Тот помогает, стараясь не переставать целовать. Потому что мало, мало-мало, так, что нехватка. Бён - чертова сирена, под сознание, под кожу, вырывая ребра, холодными пальчиками на пиано их чувств.

Но при всем этом, Бэкхён стонет так, будто совсем не тот ребенок, которым прикидывался до. И это не остановило, потому что в его крови столько света, уничтожающего сознание. И Чанёль ловит себя на мысли, что ему нравится вот так сжимать руку своего Бэкки, потому что тонкие пальцы так вписываются в его ладонь. Будто, так и нужно.

И с невнятными хрипами, совсем напоминающими признаниями, но такими сильными судорогами, что и вздохнуть - задохнуться. Нужно зацепиться пальцами за плечи, крепко-крепко, и не отпускать. В ответ же получить такие горячие ожоги на спине. Потому что нужно обнимать тесно, но нежно-осторожно. Тут и не страх сломать - больше сломаться самому. Шептать что-то, совсем без слов.

— Добьешь? — в бреду, едва между сном и реальностью. Потому что глаза еще горят тьмой. Но ведь это Бэкхён, сносящий голову. Ему нужно что-то еще, такое крамольно-белое, но беззвучное ранее. Чтобы Чанёль вот так, как сейчас, улыбался, полыхая обожанием. А в силах только поднять руку и провести по щеке. Еще пару слов, чтобы и этого не было. Чертовыми цветами:

— Я люблю тебя, малыш, Бэкки.

— Гореть тебе в аду, но я люблю тебя.

***

"Отпусти это все."

980 дней до.

Бэкхён открывает глаза, совершенно не стараясь согнать легкую пелену с себя. стене ползут лучи утреннего солнца с тенью знакомой фигуры, вокруг которой будто пламя пляшет. Бэкхён не понимает, отчего поворачивается на другой бок, чтобы увидеть Чанёля у окна. Он будто ластится под солнцем, слегка потягивается, а блики гуляют по его красивой коже. Бэкхён кусает щеку изнутри. Чанёль, кажется, сияет в зареве лучше, чем все солнце Бэкхёна.

— Что между нами, Бэкки? — задает вопрос Чанёль, ведь слышит же, что Бэкхён проснулся. Он поворачивается к Бёну и слабо улыбается. Бэкхён думает, ведь совершенно не понимает мотивов всех их отношений.

— Между нами? Солнце, приправленное колкостью журналиста и горечью войны?

— Я серьезно, Бэкхён.

— Я тоже, Чанёль. Наши отношения в скором времени подойдут к своему логическому завершению. Мы с тобой больше никогда не встретимся. Даже если я буду жив, а ты будешь все тем же Пак Чанёлем. У нас нулевые шансы. Да, это идеальный опыт, который сделает потом больно. Знаешь, будто абонемент на счастье с одноразовым использованием, — спокойно говорит Бэкхён, приподнимаясь на локтях и улыбаясь Чанёлю. Тот подходит ближе к кровати, присаживается на колени и сплетает их пальцы.

— Я бы многое отдал, чтобы продлить этот абонемент, Бэкки.

— Я бы отдал жизнь, чтобы он длился вечно, Чанёль.

***

"Мы добровольно заключаем себя в тюрьму из кодов и цифр"

1.272 дня после.

— Добрый день, Бэкхён.

— Добрый, Крис.

— Чем сегодня Вы порадуете меня?

— А Вы?

— Пак Чанёль, работает в Сеуле в главной редакции, квартиру продал, про новое место жительства ничего неизвестно.

— Хм, спасибо. Теперь моя очередь? Из всех людей, которые меня окружали, в живых остался только Сехун. Он сейчас контрактник. Честно, мы переписываемся с ним письмами. Иногда я не отвечаю, отчего он пишет снова. Он не настойчивый, просто знает, что мне нужна хоть какая-то нить поддержки. Однажды он обещал приехать. Еще Лу был жив. Тогда я такой радостный, хотел рассказать ему. Но, уже было поздно. Это так странно. Между ними была какая-то химия, но они никогда не общались. Я не понимал этого, но мне безумно нравилось наблюдать за ними. Но это не важно. Когда Сехун приезжал, меня не было в Сеуле. Мы с ним не встретились, но он мне оставил открытку. Честно, я безумно благодарен ему, что он всё еще есть. Он красивый, почти как Кай, только немного по-другому.

— Кай?

— Да. Этот парень работал с Чанёлем, они были некими друзьями. Кай очень красив, такие люди редко встречаются.

— Даже красивее, чем Чанёль?

— Конечно. Он рядом с Каем и Сехуном никогда не стоял. Но он прекрасен по-своему. Но не об этом речь. Когда на войне ты попадаешь в плен, то тебе задают вопросы на арабском. Ты не понимаешь, что они спрашивают, это их очень бесит. Когда им надоедает, они делают что-то жестокое. Не важно - насилуют, отрезают руку, выжигают клейма. Может быть всё, что угодно. А потом уходят. Ты остаешься там на долгое время, без еды и воды, просто в ожидании. Они возвращаются и с одного выстрела убивают тебя. Они не просят выкуп, не дают выбора. Ничего. Ты просто сидишь и ждешь, когда тебя убьют. Мне Сехун это рассказал уже в госпитале. Когда дошла очередь до него, то они собирались выколоть ему левый глаз. Он всегда смотрел в прицел именно левым глазом. И они знали. Он признался, что тогда так истерил и рыдал, как никогда. Он меньше смерти боялся, чем этого. Но они не успели. Успели мы, взрывая это здание. Сехуну повезло больше, чем кому либо из всех пяти пленников. Он, Кёнсу и Джон были живые, но только Сехун остался цел. Он рассказал, что было с Кёнсу, а я поймал себя на мысли, что тоже не смог бы так жить. Лухан же тогда рассказал про первый раз, когда Кёнсу был в плену. Тогда я подумал, что мне хватило бы и первого раза для выстрела в рот.

Тут он задохнулся, отпуская голову, что волосы упали на лицо, слегка прикрывая. Он сжал запястье правой руки левой, так крепко и сильно, казалось, кости хрустнут. Ву не хотел даже предполагать, что рассказывал этому человеку тот Сехун. Да и Лухан тоже. Когда Крис с ним работал, тот говорил про войну в других словах, потому что не хотел вспоминать. Потом его рассказы вспоминать не хотел сам Ву. От одного даже представления становилось больно. А Хань, он упоминал каждого, кого упоминал Бэкхён. Но его война была дольше бэкхёновской, совсем другой, взрослой. Бэкхён же переживал это ребенком, ломаясь и становясь от этого сильнее.

— Я думал о том, что Кёнсу не был рожден для такой смерти. Я безумно хотел мести. Наверное, мы все же кем-то друг для друга были. Но теперь понимаю, что никто из них не умер от пуль, ран, пыток. Никто не умер своей смертью. Это были самоубийства, будь то Кёнсу или Лухан. Не важно. И я точно знаю, что Сехун, стоит ему сломаться, закончит так же. Наверное, это выше их гордости - умирать от чужих рук. Я даже знаю, как Сехун это сделает, если понадобится.

— А Вы?

— А что я? Я слабый, не смогу так поступить. Мне умирать страшнее, чем с этим жить. Я научился контролировать свою силу, когда война уже кончилась. А сделать своими руками...нет, не смогу. Пытался. Трижды.

Крис думает, что все люди слабые, какими бы сильными они не казались. А пионы на их теле совсем ничего не значат. А если и значат, то ровно столько же, сколько и шрамы с ранениями. Потому что у Бёна глаза на мокром месте, а кости руки, кажется, всё же хрустят. Потому что он сильный, но его глаза настолько бело-желтые, будто в нем не осталось ничего, что могло бы чем-то быть. Как говорится, любая звезда однажды умирает. А солнце - тоже звезда.

— У меня не было ни одного друга, когда я вернулся домой. А с Исином меня свела только больница, когда чертова рука стала снова болеть. Я не знаю, зачем я был ему нужен. Но что-то же нас связало? Наверное, то же, что и с Чанёлем. Такое большое и значимое, но носящее глупое "ничего". А Исин любит меня, потому что он всех любит, ведь он хороший. А моей несбыточной мечтой является человек, который так близко, но бесконечно далеко.

И тут он плачет, так по-мужски скупо, но с подростковым минимализмом, когда просто слезы, без всхлипов и вздохов, вытирать рукавом темной рубашки, которая, кажется, все же большая, а не просторная. Потому что есть в Бэкхёне что-то странное, до безобразия скользкое и нерешаемое. В его голову не пробраться, его не сломать. Но он уже сломан, хотя держится и склеивается. Но и успокаивать нельзя, потому что между ними огромная стена льда, которая возрастет, если проявить жалость.

***

802 дня до.

Ишва зовет с собой, чтобы принести воды. Бэкхён всей душой был против данной затеи, но все равно пошел. С тяжелыми канистрами он скользил по песку, ведь с них стекала вода, а сам Бён чуть не падал. С горем пополам выравнивался и шел. Времени они потратили уйму, зато пришли в выводу, что U are walking disaster Baek. Вернулись они, но застали странную картину: многие парни из команды собрались в одном месте, а Сехун разлеживался на земле вместе со своей винтовкой, целя в кучку птиц, собравшихся рядом. Бэкхён присаживается рядом с Кёнсу.

— Что происходит? — тихо спрашивает он, когда Кёнсу сгребает его тонкие пальцы в свою небольшую ладонь и крепко сжимает.

— Он кинулся, что пристрелит птиц нам на ужин, пришлось выполнять, — поясняет Кёнсу. Бэкхён кивает и смотрит внимательнее. И всеобщая тишина передается ему, потому что интерес гложет. Сехун стреляет. Его тело будто проходится одной волной судороги отдачей, но не больше. Птицы начинают разлетаться, но Сехун стреляет в них в воздухе.

— How many? — спрашивает кто-то из ребят, но Бэкхён был настолько увлечен, что даже не смог понять, кто это спросил. Сехун показывает три пальцы. Два патрона - три птицы. Многие поднимаются и идут проверить, ведь в такое сложно поверить. Кёнсу остается сидеть на месте, отчего остается и Бэкхён, потому что его руку крепко держат.

— Почему ты не идешь?

— Потому что знаю, что он не соврал, — поясняет Кёнсу. Его точка понятна даже больше, чем тех, кто пошел проверять. И дело далеко не в том, что это было странно. А в том, что Кёнсу тихо-тихо прошептал, кажется, самое важное. Три птицы из двух выстрелов. Так же можно и с людьми. Так же и чужой снайпер может сделать с нами. Бэкхён всем телом вздрагивает.

***

"Каждый день знакомит нас с новыми людьми"

700 дней до.

Бэкхён поднимает глаза, когда слышит отдаленные разговоры. Прошло уже много времени с тех пор, как их штаб перебрался ближе к воде. Цель такого переезда не была ясна для Бёна, но ему нравилось сбегать к мостам, чтобы прятаться под ними и наблюдать через решетчатую дорогу за машинами. Тут не было жарко, просто располагающая к спокойствию вода. В какой-то момент Бэкхён поймал себя на мысли, что, вероятно, человек с силой воды тоже спокоен и терпелив, но так силен.

По глинистому берегу шли два человека, о чем-то беседуя и фотографируя пейзаж. Они, скорее всего, журналисты, потому что гражданским других стран сюда ход заказан. Бэкхён не может разобрать языка, потому что те слишком далеко, но и разглядеть тоже не удается - кажется, зрение всё же садится, потому что ты хронический кореец. Но кое-что он всё же видит. И эта фигура, которую можно узнать из тысячи, потому что она точно принадлежит Чанёлю. Чанёль. Твою мать.

— Чан? — Бэкхён поднимается с места, выбираясь из-под моста, чтобы спуститься на этот странный песок с грязью. Они идут к нему спиной, скорей всего, не подозревая, что кто-то может быть позади. Бён ловит себя на мысли, что ему не стоит показываться, но продолжает бежать, хотя тяжелые ботинки тонут в этой чертовой земле. Наверное, потому что так нужно.

— Чан! — кричит Бён, вообще удивляясь, что умеет так кричать. Почему-то всегда было чувство, что его голос негромкий и бесполезный. Но тут, смотрите, как умею. И это действует, потому что Чанёль останавливается, как-то медленно разворачиваясь. Парень рядом тормозит, поглядывая из-за плеча.

— Бэкки? — да, Бэкхён не слышит этого, но он точно знает, что с губ Пака слетело именно это. Потому что тот срывается с места, бежит навстречу. И, до безумного смеха, будто сцена из глупых фильмов, когда влюбленные пробегают друг к другу по берегу моря, выкрикивая имена друг друга. Только они не на море, да и без вскриков. Глупая трата слов.

Бён роняет кроткий смешок, когда Чанёль обнимает его, падая на колени и утаскивая за собой. Так нежно, словно так и нужно. А под ногами мокрый песок, холодящий через тонкие штаны. Время не к зиме, но дожди идут целыми днями. Кто-то даже шутил, что человек, обладающий дождем, сейчас, вероятно, плачет, потому и они тонут в его слезах. Наверное, если бы у Бэкхёна были слезы, они бы тоже сейчас топили города песков.

Они пытаются подняться, но в разное время, а тяжесть глупых объятий заставляет ноги подкашиваться и падать, падать, будто тонуть, потому что тут никак иначе. Конечно, они то должны гореть и купаться в лучах светила софит, но теперь это не так важно, потому что цветами расцветает их свет, способный только крепко обнимать. Крепче бы еще.

— Почему? — надрывно шепчет Бэкхён, отрываясь от Пака и обхватывая его лицо ладонями, такими маленькими, наравне с его собственными. Потому что нужно провести пальцами, отчего трясущимися, по щекам, губам, убрать выбившуюся прядь назад, потому что. А Чанёль будет глупо улыбаться, потому что не услышал вопрос, ибо сердце бьется так сильно, что своим гулом уничтожает все другие звуки.

— Почему ты здесь, Чанёль?

— А почему еще журналист может быть в таком месте?

— Потому что ему нужен материал?

Чанёль кивает, перехватывая руки Бёна своими горячими ладонями, целуя пальцы. Такие тонкие и холодные, совсем мертвые. Наверное, чтобы потом этими же руками провести по бёновскому лицу, по щеке, где небольшая царапина. А все из-за того, что арабы убивают ножами, подбираясь со спины. Даже если ты не умеешь держать автомат, ты можешь отбиться. Только не оставляй спину открытой. Но кого слушает Бэкхён?

— Как долго?

— Сутки ровно.

— Тогда, я спокоен.

Если журналисты пробудут тут всего сутки, а больше и не разрешено, то он спокоен. Безумно спокоен, потому что его душа будет знать, что ничего не случится за ночь. Не должно. Только вот, отчего-то хочется все сломать, разрушить и показать все, как оно есть. Но это такой риск, но безумное желание. Или же просто держать за руку, веря, что ничего не случиться.

— Ребята, я, конечно, все понимаю, но дождь...

Бэкхён поднимает голову, наблюдая за огромными тучами. Должен быть ливень. И так холодно и мокро, а тут будет еще хуже. Спортивная обувь журналистов, должно быть, к утру будет испорчена. Бён заставляет подняться и себя и Пака, потому что совсем некстати промокать. Второй парень же смотрит на них, крепко сжимая руками фотоаппарат. Он улыбается слабо, будто совсем холодный, но отчего-то мило.

— Я Кай.

— Бэк.

Он красивый, думает Бэкхён. Потому что у Кая смуглая кожа, такая бронзовая, не горячая, а именно солнечно-теплая. А его губы безупречно красивые, потому что хочется прикоснуться. Он будто весь состоит из приятных мелочей, где в общем-то не так и красив, но безумно-божественно идеален. Настолько, что глупая ревность просыпается на душе. Они прячутся под крышей очередного брошенного здания. Кай ласково прижимает к груди огромный фотоаппарат. Бэкхён грезит любопытством узнать, какие фото тот успел сделать. Но отчего-то не хочет спрашивать. Возможно, боится. Точно так же, как просто так обнять Пака, стоящего слишком близко. Дождь ледяной.

А своя тонкая куртка не греет разбалованное жарой тело, заставляя сжиматься от холода. Странно - даже спросить нечего. Даже когда Кай отдает свою курку Паку, который так ласково накидывает ее Бэкхёну на плечи. Вот так просто. Что остается открыть широко глаза и пялиться на этих двоих. Это приятно, а ледяной дождь не кажется таким уж противным, а странные желания запретными. Потому что есть вещи, достойные большего.

— У меня есть кое-что, — все же говорит Бён, а Пак прижимается со спины, устраивая голову у него на плече. Так становится в разы теплее. Странно даже это - когда он в последний раз мерз в веснах Багдада? Просто это дождь. Он, кажется, впервые плачет по мертвым. По всем. Арабы то, Штаты. Не важно. Только у журналистов глаза горят неподдельным интересом. Потому что они живые.

— Я бы хотел вам кое-что показать, но так, чтобы до конца войны об этом никто не узнал.

— Обещаю, — одновременно говорят парни, после чего смеются. Переглядываются, потому что оба не держат обещания такого характера. Это не в их стиле. Наверное, воспитание такое, что нужно отдавать всё, что знаешь, народу. Потому что нельзя держать в неведении людей. А Бэкхён качает головой.

— Серьезно. Вас убьют, если это всплывет рано.

— Может, есть вещи, ради которых можно и умереть?

— Это будут те вещи, из-за которых вам придется жить.

Бэкхён понимает, что его никто не послушает. Даже, если он будет пугать их. Но сам заикнулся. Придется исполнять. Но его слова немного дают эффекта, отчего Кай удивляется, а потом отворачивается к дождю. Чанёль же обнимает крепче, поднимая голову и набирая воздуха. Бэкхён знает, что разрыдается, если он что-то скажет. Поэтому сам вдыхает в легкие больше кислорода, отчего голова сразу же едет. Нельзя, нет. Потому что это Пак Чанёль. Опасно.

— Обещаю, это останется нашей тайной, — спокойно и тихо, чтобы потом лишний поцелуй в весок. И Бэкхён выдыхает облегченно, ибо его еще никогда так не успокаивали. А верить хочется, потому что нельзя же цветам врать. Вообще, цветы не врут. А Чанёль — цветок. Пусть и не ярко-черная аквилегия, но так сладко-яркий пион. Потому что нельзя быть другим чем-то. Вероятно, их чувства окрасятся в пионов оттенки, но так лучше.

Бэкхён показывает им город изнутри. Все его строения, разрушенные здания. Конечно, перед этим он берет обещание, что, в случае чего, те сбегут на безопасную территорию. Просто тут может быть все. Кай бесконечно фотографировал, стараясь запечатлить все, что могло позволить это место. Он казался восторженным ребенком, который просто боится забыть любое место, в котором бывал. Наверное, он строит свои рассказы именно по фото. Чанёль же сделал всего пару снимков. Он мог рисовать в своей голове, просто увидев раз.

— Бэк, я могу тебя сфотографировать? — спрашивает Кай, довольно улыбаясь. Чанёль же закатывает глаза, но ничего не говорит. Бэкхён сначала тушуется, а потом удивляется. Погодите, у него спросили разрешение на фото?

— Но ты уже же сделал много?

— Да. Но ты не обращаешь внимания на камеру. Я бы хотел добровольное.

— Нет.

— Почему?

— Нет.

Кай грустно отпускает плечи. Чанёль же довольно улыбается, мол, я же говорил. А Бэкхён продолжает им что-то рассказывать. Просто, потому что хочется рассказывать. Наверное, даже на вопросы отвечать. Чанёль, кстати, их иногда задает, получая машинальные ответы. Он будто отвык вот так просто общаться с любыми людьми, потому что ему нужно это. И всё тут.

— Вы часто выходите?

— Да.

— Отвезешь нас завтра нелегально в аэропорт?

— Да.

— Спасибо.

— Стоп. Что?

Бэкхён поворачивается на довольных журналистов. Он только что согласился на то, чтобы вывезти их самостоятельно. Это не было для него проблемой. Только вот, это было проблемой для них. Как он собирается протащить журналистов по закрытой от них дороге? Как? Эти двое же точно не послушают его наставления и приказы. Он то это уже понял.

— А если вас убьют?

— Тебя тоже.

— Я то военный, там только журналистов отс...

Бэкхён не успевает договорить. Просто роняет слово. Мимо. Потому что за спиной Кая, где-то дальше, идет ребенок с оружием. Черт. Почему все идет против него. Вот так просто завести их сюда, а потом понять, что ты оплошал. Парни одновременно поворачиваются за его взглядом, застывая в неподдельном ужасе. Конечно, не каждый же день ты увидишь детишек с оружием для взрослых. Кай фотографирует. Просто на автомате, потому что до этого держал камеру в удобном положении.

— У вас есть десять минут, чтобы свалить, — шепчет Бэкхён. Парни непонимающе на него смотрят. А он всем своим видом кричит, что не для вопросов время. Что они правда должны бежать. Что немного и им ничего не останется, кроме смерти. Потому что он обещает рассказать потом. Просто потому что целует Пака прежде, чем отправить восвояси, наблюдая за их быстрым движением.

***

"И ничего - только дикая пустыня"

699 дней до.

Кай крутится, как маленький ребенок, когда Бэкхён обматывает ему вокруг головы платок. Нет, у Кёнсу это выходит лучше. Но Бэкхён же должен как-то защитить нерадивых журналистов. Чанёль тихо хихикает, делая это самостоятельно. Кай крутится, оглядывая всё вокруг. Даже Бэкхёна, который совсем другой человек в гражданской одежде. Конечно, малый был обижен, что ему нельзя будет делать фото, смотреть открыто в окна и дальше по списку. Но он все равно рад, что может увидеть запретное.

Бэкхён сажает их в машины, оглядев на то, чтобы они убрали камеры. Кай долго противился, но потом засунул любимую в рюкзак. Бэкхёну было этого мало в плане безопасности, но давить он не стал. Радовал Чанёль, который покорно выполнял все указания, будто понимал, что может случиться в обратном. Хотя, он то и понимал. А еще он обещал удалить фото со вчерашней перестрелки. Да, они его не послушали и остались там, чтобы сделать пару снимков. Везучие.

Они покидают город, иногда переговариваясь по мелочам. Бэкхён рассказывает легенду, где эта парочка является ранеными солдатами, которых отправили домой. У них есть традиция - новичков и стариков провожать в белых платках. А еще Бэкхён мастерски врал, когда придумывал причину, по которой ему понадобилась машина и гражданская одежда. Но это не так важно.

Важно то, что его спутники в малом шоке от того, что видят. Да, совсем не ожидаешь увидеть целую армию в поле. На обочине дороги с оружием, а так-то круглосуточно. Бэкхён знает, видел. За ребятами интересно наблюдать - не задают вопросов, а просто пялятся на странных людей. Будто дети, которым нельзя что-то делать.

Они доезжают до аэропорта достаточно быстро, без происшествий и проблем. Это радует. Хотя, больше это радует парней, которые почти вылетают из машины, хватаясь за воздух. Ладно, дети обескуражены и напуганы. Но им уже домой, там безопасно. Бэкхён провожает их, довольно улыбаясь, пока журналисты разбираются с документами.

В какой-то момент Чанёль заканчивает и почти летит к Бэку. Так ласково обнимает, слегка приседая. Бэкхён смеется, впервые за долгое время. От Чанёля потому что чем-то снежным пахнет, наверное, тем самым мартовским Сеула. А может, Чанёль сам пропах снегом по жизни. Хотя, вроде, и не было такого до.

— Бэкки, я люблю тебя, малыш, — выдает Пак. Бэкхён улыбается, отрицательно качая головой. Чанёль удивленно на него смотрит, будто не понимая, что от него требуют. Хотя, почему будто? Он и правда не понимает. Но Бэкхён так предательски нежно улыбается. Проводит рукой по лицу, чтобы запомнить.

— Знаешь. Давай, это прощание будет последним. Так, чтобы после новой встречи мы не прощались. Если так будет, то скажешь мне о своих чувствах. Но не сейчас. Прошу.

— Обещаю, что это однажды будет.

— Верю.

***

"Слова потеряли свою значимость и стали излишни"

1.221 дня после.

— Добрый день, Бэкхён.

— Добрый.

— И о чем же будет разговор сегодня?

— Еще тогда, на войне, Чанёль подарил мне блокнот. Точнее, он оставил его у меня в машине. Я подумал еще, что это отличный повод выжить и встретиться снова. Там были его заметки, такие интересные, как и подобает журналисту. И зарисовки. Он хорошо рисовал всё: предметы, цветы, люди. Это так хорошо выходило. Там были и мои слова. Мои рассказы про Багдад и зарисовки со мной. Очень много. Он рисовал меня достаточно часто, будь то мои слова, описание чего-то или интервью. Когда я собирал вещи домой, то нашел его у себя. Он с кожаной обложкой, весь пропитался кровью, а я не знал - моя или чужая. Я хотел вырвать листы и сделать для них отдельную папку. Но у обложки оказалось двойное дно, так сказать...

— А там ждал сюрприз?

— Ну, я бы так не сказал. Там был рисунок, похожий на тату Чанёля. И его подпись с таким печальным "Прости, я не смог это опубликовать. Давай, ты вернешься и лично дашь мне разрешение". Я не смог от этого избавиться - купил цветную обложку и натянул на него. Я вернулся домой с мыслью, что это будет моим воспоминанием о человеке по имени Пак Чанёль. В самолете я думал о том, что хочу. Кажется, мои желания были тогда для меня зверскими. А сейчас...

— А что сейчас, Бэкхён?

— А сейчас, Крис, всё улеглось. В мире нет войны, на которую бы я пошел. Я вернулся из этого пекла. А заголовки про солнечный Багдад исчезли только через год. Больше никто не перечислял имена мертвецов, никто не радовался победам и не плакал от поражений. Потому что война закончена. Но моя война кончилась раньше, а для кого-то не успела начаться. В первые месяцы я ходил на обследования, тогда и познакомился с Исином. Он улыбался, будто пытался этим вытащить меня из дерьма. Я не знаю, как мы подружились. Странно, он был первым моим другом. И, кажется, вторым нормальным человеком, который не боялся меня и моей силы. Он смотрел с таким обожанием.

— Мир тесен настолько, Бэкхён, что я встретил этого парня тоже в больнице. Только в то время я был более счастливым.

— Он любит меня. Меня никто так не любил, если всё же наши с Чанёлем отношения были просто романом. Но он всех так любит. Так ласково и нежно, что я невольно начинаю ревновать. Потому что его любви хватит на всех, будь то раненный душою я или счастливый с семью Вы.

— Наверное, Исин просто человек, который всем нужен?

— Да, но это не значит, что все мы ему нужны. А я бы хотел быть человеком, который кому-то нужен. Только так, чтобы этот кто-то был нужен мне. И, возможно, этот человек где-то есть. Возможно, он ищет меня, ждет. А, возможно, я просто себе что-то придумываю.

— Думаю, у всех нас есть нужный человек, Бэкхён.

Бэкхён кивает, слабо улыбаясь. Его глаза разливаются яркими лучами солнца, будто согревают изнутри. Его солнце старается его вытащить, хоть и плохо получается, но ведь что-то есть. Оно цепляется за все, что кажется кругом спасения. Будь то тот самый далекий Сехун. А может быть, Крис, который любит его слушать. Нет, не потому, что это работа. Потому, что ему правда это нравится. Или, возможно, Исин, который пахнет больницей, но так ласково прикасается, боясь сломать, ведь все люди хрупки. А может, если верить в лучшее, и тот самый Пак Чанёль, который прекраснее цветов, а словом лучше поэта. Потому что он больше похож на спасательный круг, только вот, он совсем далеко, его еще нужно достать. А пока, солнце Бёна будет довольствоваться слабыми плотами, которые стараются его выдержать.

***

50 дней до.

Бэкхен понимает приказ и слова капитана, но переспрашивает. Потому что в голове каша от этих слов. Потому что в четком "наши люди попали в плен" столько равнодушия. Но Бэкхен хочет кричать от этого, потому что такое странное имя Кёнсу, изменённое на две английские буквы, звучит среди пленников. Потому что это странно. И так отчаянно и больно, потому что никто не знает, что с ними может случиться. Лухан сжимает крепко его ладонь, не потому, что видит смятение, а потому что у самого все ломается. Потом ещё имя Сехуна. Странно, но такое опасное, сейчас настолько бесполезное, где нет ничего сносного. Ты можешь быть самым громким и лучшим стрелком, но это не защищает тебя от того, что ты можешь оказаться мёртвым.

А там тонко диктуют план перехвата, где звучат незнакомые места. Бён сдаётся. Просто, чисто и человечно, когда так больно сражаться дальше. Потому что есть понятие, что бывших пленных второй раз убивают первыми. А Кенсу уже был там. У тех же людей. Но Лу улыбается, говоря, что этот парень никогда не умрёт от рук араба.

Даже тогда, когда ты на позиции, продолжаешь кричать всем нутром. Даже при громких взрывах, когда несешься по подвалам едва не рухнувшего, горящего адскими языками здания. Потому что так нужно. И так отчаянно глупо, когда солнце сходится нервами под кожей. И так нельзя. Но что-то подсказывает, что Ирак мстит за все, что ты делал.

А в команде каждый убивает сразу же, потому что никто не ждал. Раньше пленных не спасали таким штурмом, как сейчас. Но суть в том, что один из этих ребят, вроде Джон, является неким гением. Настолько важным, что проще пожертвовать всеми, главное не им. И это заставляет кусать губы, потому что больно. Потому что для Бэкхена этот человек не представляет такой важности, как сильный Кен и умный Се. Только не лей слёзы по людям.

Даже когда им достаются трупы. Двое друг за другом, в разных комнатах, настолько уродливо убитые. Но ни у кого нет сходств с тем Джоном и ребятами. Бэкхен глотает истерику, но не сдерживает того, что в помещении гаснет свет. А потом дикий крик наравне с громким взрывом. Он подсознательно думает, что никогда не слышал, как кричит Кенсу. Но от чего-то думает, что он бы кричал именно так.

Они идут почти по голосу, даже когда свет возвращается. Потому что нет никакого другого плана. На самом деле, голос оказывается не тем, на кого надеялся Бэк. От этого хочется рыдать. Это оказывается тот самый важный Джон. Он избит настолько, что его узнают только по вопросам по имени. Кто-то говорит о том, что нужно уходить и бросить остальных. Бэкхен думает, что пойдёт под трибунал, но не уйдет, пока не найдёт остальных. Это мнение разделяют многие, отчего они продолжают идти. Просто вперёд.

Сехуна они находят раньше. Он привязан к стулу, а вокруг какие-то инструменты, словно медицинские. Он избит, но жив. Просто вздох, потому что не так давит и сводит под кожей у сердца. А истерика с новой силой по накатанной, когда вторая часть их группы тащит ДиО. Он, мало того, что весь в крови, так совсем без чувств и такой убитый. Сейчас будто слабый, такая тряпичная кукла. Но кому они нужны, если Се спокойно берёт винтовку, ибо так нужно. Не важно: ему, другим. Просто точные выстрелы избитых рук и ровного взгляда.

Но Бэк бежит рядом с Лу, обстреливая каждого, кто встанет на пути. А мысль об увиденном не покидает голову никак. Настолько, что тонкая тетива оказывается незамеченным им самим. Но не Лухану, который приказывает бежать и только бежать. Потому что позади громкие взрывы, а они на зоне с минами. Они просто бегут, сбивая ноги, бросая оружие. А хочется кричать, что Лу и делает, потому что нет больше сил.

А потом, когда бежать некуда, ведь от падающего дерева убежать сложно по прямой, но прямая с любой стороны здания с взрывчаткой. И Лухан прижимает к стене, закрывая своей спиной, настолько отчаянно и больно. Бэкхен подсознательно понимает, что взрыв был слишком близко, потому что правую сторону пробивает адской болью, а звуки пропадают. Даже тогда, когда Лухан падает, ты сам тоже, потому что ноги не держат. А Лу кричит так надрывно, а вокруг крови, будто море. Бён видит, но даже думать не хочет, чья она из них. И все, что хочется, так это заснуть и не просыпаться, даже если и пытаешься помочь.

Лухан старается подняться, но падает и едва не плачет, потому что крови его все же больше. И он просто протягивает руку в сторону Бёна, улыбаясь самой печально больной улыбкой. И почему нельзя было сдохнуть раньше от одного выстрела? Почему так? И обидно, вроде, но и не так паршиво от мысли об оном.

***

"Я должен терпеть, закрыв глаза"

40 дней до.

Когда он начинает сносно себя чувствовать, к нему приходит Сехун. У него разбитое лицо и перебинтованное запястье, словно вывих или ушиб. А ещё неясные полосы вокруг глаза, словно вокруг были металлические скобы. На этот вопрос он мотает головой и молчит. У него сорванный голос. Но такое лёгкое спокойствие. Врач бросает, что руку не спасти. Бэкхен печально осматривает свою разбитую правую, думая, что, наверное, левой он не умеет пользоваться. А ночью сводит судороги, будто её режут на живую, совсем не заботясь о нем. Болью по всему телу, будто не только рука. Голову, ноги, даже по позвоночнику, а кричать уже нет ни сил, ни голоса. А в том круговороте безумия, когда женщина ставит укол, что-то говорит, но её больно слушать. Не хочется слышать. Даже на том уровне, что так будет легче. А иногда он просыпается и плачет, потому что уже нет возможности к сопротивлению.

Лухан же в другой палате, такой бледный, но улыбчивый. Он не встанет, будь причиной ноги или разбитая спина. Потому что ему не светит жить прошлой жизнью. Бэкхену же дали надежду на то, что руку, по крайней мере, не отрубят. Но к Кенсу не пускают. Как говорят, тот, если и в сознании, то с такой истерикой, что нет и повода к нему идти. Конечно, это Бён послушный, но не Сехун, который ночами к тому ходит, хотя и не говорит. Странно это все.

— В этот раз они превзошли наши ожидания, — сипит Сехун. Они сидят у Лу на кровати, обсуждая произошедшее.

— Что было то?

— Из всего, что могло случиться: пытки и убийства, что же ещё. Они приходили к каждому, били и задавали вопросы. А потом по очереди издевались и убивали. Они причиняли боль, оставляли на полчаса и приходили убивать. Один выстрел, мол, отмучили вас уже. Они изнасиловали Кенсу... чёрт, я слышал, а помочь не мог. Это так больно, будто ты сходишь с ума. Он умолял не трогать его, просто убить...

Сехун задыхается, когда говорит это. Он едва не плачет от своей бесполезности и происходящего. Лухан кивает.

— Когда он в первый раз попался, то они ему на шею клеймо ставили. Он потом дергался от каждого прикосновения к себе. Он настолько боялся, что его могут вот так унижать. Я всегда считал Кёнсу гордым человеком. Его гордость убили дважды.

— Я разговаривал с ним вчера, он едва реагирует на вопросы, но так резко. Я...не выдержал...сбежал...а потом разрыдался, слабак.

Бэкхен обнимает его, думая о том, как можно вытащить Кенсу из этой ямы убитой гордости. Потому что нужно что-то делать. Срочно. Со всеми ими. Потому что ещё что-нибудь случись с ними, так они совсем сломаются, больше не имея силы сражаться. Потому что нужно спасать Лухана, который улыбается так лживо и грязно. И Сехуна, который умрёт в своей совести, потому что дети не понимают, что они совсем ничего не могли сделать. Но в первую очередь нужно вытащить Кёна, ибо он срочно нужен, как кислород, потому что ты для него рукой жертвовал, а Лу никогда не встанет. Но они друзья, нужно об этом сказать.

***

"Возвращаясь к реальности, мы делаем себе больно"

1.283 дня после.

"Когда я говорю об этом, я чувствую себя трусом. Однако, вспоминая раскаленный солнцем Багдад, я думаю, что безумно рад, что не был на той войне. Я рад, что не слышал её слёз, не терял любимых и родных. Я просто рад, что меня с этим солнечным мраком не связало ничто. Но мы были в Ираке как журналисты. Мы решили, дали обещание, что не расскажем про то, что видели, не покажем фото и не опубликуем записи.

Но есть исключения. За те сутки, что мы там пробыли, нам попался только один разговорчивый солдат. Наверное, на примере этого человека я узнал, что можно любить безумно и отчаянно. Что есть улыбки, несущие в себе столько боли и непролитых слёз. Что можно каждый день смотреть смерти в глаза, но сиять безудержно ярко и счастливо, так чисто и правдоподобно.

Из всех семи тысяч фото я нашёл одну, достойную редакции. Остальное вышло либо слишком жестоким для правды, либо слишком личным.

Поэтому, своим отголоском войны я считаю этого человека, который нам помогал и улыбался. Просто это стало примером того, что нужно жить, не важно, как, главное - жить."

Бэкхен переводит взгляд на фото, напечатанное так грязно, будто это "одно из тысяч" такое ненужное. На том фото он и Чанель. Со спины, но так чётко со всеми их различиями и некими нежностями. Бэкхен не знал, что Кай сделал фото. И никогда не думал, что в годовщину конца войны кто-то черкнет о нём пару слов. Как же тесен мир.

Он не успевает дочитать статью: в ней собраны очерки о людях с войны глазами разных журналистов. Тёплые руки ложатся на плечи. Бэкхен поворачивается, улыбаясь Исину. Тот с непонятной сладостью во рту, больше напоминающую детские леденцы на палочке, а в руках разные бумаги. Весь он такой, с бумажной-сладким оттенком. Тянет что-то Бэкхену.

— Держи.

— Что это?

— Письмо же, — умильно произносит Исин. Бён улыбается хитро, слегка щурясь. Он знает, что письмо, видит. Оно от Сехуна, потому что из другой страны, да и некому больше. Исин уходит мыть руки, пока Бэк берётся читать. Почему-то сейчас ему что-то подсказывает, что это нужно открыть скорее. Потому что есть некое желание окунуться в лёгкий лепет Сехуна, такой тёплый. Потому что Се сам хороший.

Он пробегает взглядом по строкам, улыбаясь иногда, иногда хмуря брови. А потом вздыхает, потому что "Я кое-что нашёл. Нужно отдать тебе" заставляет задохнуться. Это может быть все, что угодно. И Сехун пишет адрес и время. А ещё добавляет небольшую инструкцию, будто что-то illegal отдать хочет. Эта мысль смешит, но время Бэк запоминает. А в основном, Сехун не умеет рассказывать что-то полезное и интересное. Просто он стеснительный и холодный, хотя его общество тёплое. Просто его приятно слушать и ждать.

***

"Я смогу любовью раны залечить, только позволь вместе улыбаться нам."

1.300 дней после.

Бэкхен никогда не думал, что пойдёт на авантюру О Сехуна, но почему-то сидит в торговом центре, который указал Се. Но он тут, в футболке, как просил Сехун. Наверное, человек, что должен прийти, узнаёт его по тату. У Бёна мания носить теплую одежду даже в начале лета, потому что он ещё не согрелся в морозном свете Кореи, помня горячее солнце всем нутром.

Парень смотрит на пол вперёд, просто зависая взглядом в одной точке. Он пришёл раньше, потому что надоело чего-то ждать. А может, ему уже не терпится увидеть то, что припас ему товарищ. И он невольно ухмыляется, когда видит ноги человека идущего к нему. Странная мысль прокрадывается в голову, но он решает не поднимать взгляд, потому что...

— Скажи мне, что ты Бэкхён, — такая отчаянная просьба, тем голосом, который можно читать в легком бреду. Бэкхён бы сошел с ума, если бы поднял голову. Потому что это сводит с ума настолько, что хочется кричать, умолять исчезнуть, потому что слишком хороший сон для одного грешного человека. Только, Бэкхён, перед кем ты грешен, маленькая тварь?

— А если я совру?

— Я буду знать, что это ложь.

Бэкхён поднимает голову, вздыхая. Если бы его спросили, что есть в Пак Чанёле такое, что никогда не изменится. Он бы не ответил. Потому что за все то время, пока ты его не видишь, он остается точно таким же, каким и был. Да, другим, но таким же. И ты думаешь, что есть у этого человека такая черта, которую нельзя стереть годами, убрать из памяти и лица. Потому что Бэкхён помнит эту неизвестную черту Пака.

— А если я уйду от вопроса?

— Ты уже это делаешь.

Бэкхён улыбается, потому что это глупо. Он не уходит. Он бежит, трусливо сверкая пятками. А Чанёль улыбается в ответ. Так тепло и ярко, как должен улыбаться только Чанёль. Как не смешно, но его Чанёль. Потому что другого и быть не должно. Потому что пионами будут цвести их отношения, даже если их нет и не будет. Потому что это чертовы цветы, которые покрывают кожу там, где касаться легче и лучше. Просто так нужно.

— Бён Бэкхён, — протягивает руку Бэкхён, слегка приподнимаясь с места. Та легко трясется, но так уверенно и крепко для действия. Чанёль ухмыляется, разглядывая рисунок на всю. Цветы, которые он рисовал, просто наблюдая за этим человеком. Потому что Бэкхён - цветы, не важно, будь то пионы или другие. Он может быть сотканным солнцем, но в любом случае цветком.

— Пак Чанёль, — он пожимает руку. Сжимает крепко, властно. Бэкхён знает, что его пробирает по всему телу, до пальцев ног. Но такое мнимое чувство, будто рука совсем отбивается от странного, переставая отдавать в плече и трястись. Чанёль дает внушение поддержки и опоры.

— Приятно познакомиться, Чанёль, — он руку выпускает, продолжая улыбаться. Чанёль будто в разочаровании, что тонкие пальцы легко выскользнули из его ладони. Такой большой и горячей. Потому что покрыт он пламенем, сжигающим всё, только не цветы. Не их цветы.

— Взаимно.

— Ты же должен был отдать мне потерянную вещь.

— А разве ты не видишь ее?

Бён оглядывается, осматривает Чанёля, но не понимает. Он отрицательно качает головой, мол, совсем нет. О чем же ты? Или это не ты? Боже, а если это правда не ты, а нужный человек не подойдет, потому что мешаешь ты? У него по взгляду читается, что он с ума сходит, просто не понимая, что от него требуют. А уставший активно и быстро думать мозг дает сбой, просто преклоняясь перед непонятной задачей.

— Глупый малыш Бэкки.

Он просто обнимает, так ласково и нежно, как может только он. Никто и никогда не сможет так обнимать Бэкхёна, такого сильного, но хрупкого одновременно. Потому что никто его так отчаянно не любит, чтобы до боли и жара там, где солнце сходится дикой сладостью судорог. А ты умрешь от того, что просто никто не называет тебя этим глупым "Бэкки", прилагая к этому столько чувств. И еще потому, что глупый, а верить не желает. Потому что Чанёль прижимает крепче, а всё, что может Бэкхён - бессильно опустить руки.

И всё будет осыпано бабочками, потому что они просыпаются от солнца. Бэкхён не знает, отчего именно так. Но его ломает это окончательно. Пять лет войны, гордое одиночество. Не важно. Просто это не было тем, что могло быть сильнее его. Но есть и будет Пак Чанёль, который никогда не должен был видеть его таким. Просто, без слов и оправданий, плачущего в его футболку. Нет даже сил, чтобы хвататься за ткань или обнимать в ответ. Громко и с истерикой, когда так тихо и спокойно.

Чанёль будет просто гладить по голове, нежно обнимая. Целовать руки, когда будет легче. Потому что он знает, что делает. А Бэкхён - нет. Просто смотреть слепым взглядом на самую главную мечту убитого юношества. На самую наглую ложь для своих друзей. Потому что они всё же были друзьями. А Бэкхён врал, сбегая к этому Паку.

Но нет, плевать, потому что было, что терять. Потому что был повод сражаться, когда кричать приходилось от отчаяния. И не было ни одного дня, когда солнце в душе жило бы без мысли о том смысле. Просто Бэкхён сражался. Даже Чанёль за него сражался, отбивая у всех обстоятельств. И были ли те жертвы напрасными - неясно. Но тут не то. Не так. Нет ничего, что они бы делали верно по отдельности. Все мы, вероятно, делаем что-то не так: сражаясь за важное, для важного, где общее не важно, но так нужно.