Потемневшее от огня серебро в руках Мицуи быстро теплеет. Он сжимает браслет охваченными дрожью пальцами и выискивает гравировку на обратной стороне по памяти: три иероглифа, складывающиеся в имя владельца. Незатейливо и лаконично. Ничего лишнего. Такаши нравится изящная простота, и подарки он выбирает такие же. Указательным быстро находит тонкие изгибы, выбитые штихелем, и едва ощутимые, знакомые наизусть черточки прожигают кожу.

      Умер ли Хаккай до того, как огонь раскалил металл добела, или сгорел заживо?

      Мицуе бы заплакать, завыть от потери, словно ребенок, но его глаза остаются сухими. Он смотрит перед собой, и в зрачках его не отражается ничего, кроме пустоты. Холодной и глубинной, способной залатать раны (с такими живут наполовину), создающий внутри и вокруг непроницаемый купол, защищающий от внешнего мира. Местный анальгетик от удушающих приступов горя, тоски и уныния.

      В носу начинает свербеть от запаха гари. Он остаточный, налипший на ткань мешка и не дотлевшие остатки плоти на обожжённых костях, но Мицуя отчетливо его ощущает. Если зажмуриться, то безошибочно окажется окруженным пламенем и едким дымом, прожигающим легкие. Почувствует, как вскипает кровь в венах, лопаются капилляры. Ощутит огонь каждой клеткой скованного тела и услышит крик, так и не осознав, что он зовом о помощи рвется из собственной грудной клетки, пока не затихнет. И рядом не будет ни человека, ни неба, а даже если и повезет, то он уже не увидит, не прикоснется и ничего не почувствует, потому что холодная, безразличная темнота сомкнется под отяжелевшими веками.

      — Он там вообще дышит? — раздается позади сквозь непроницаемую толщу сознания, и Такаши не сразу признает озадаченный голос Риндо. — Эй, Мицуя.

      Браслет выпадает из ослабших пальцев, описывает круг по бетонному полу и со звоном падает, заставив Мицую вздрогнуть. Медленно моргая, в первые секунды не осознает, что находится в гараже, что не он умер в огне. Взгляд замирает на горсти костей. Больших и маленьких, треснувших и цельных. В мешке их с лихвой наберется все двести. Выложи на поверхность и соберешь человека, только толку-то, если к жизни его уже не вернуть. Такаши хочет обнять эти кости, прижать к груди то последнее, что осталось от Хаккая, но не может пошевелиться. Обессиленное тело перестает слушаться, связь с мозгом, пытающимся наспех обработать полученную информацию, разорвана.

      А затем на плечо ложится чья-то ладонь, некрепко, но ощутимо сжимая, будто перезапуская функционирование зависшего механизма. Чужое тепло просачивается сквозь тонкую ткань футболки, заставляя дернуться и запоздало обратить взор на подошедшего.

      — Така-чан, — ласково произносит Ран, и эта мягкость ему совсем не подходит.

      Всматриваясь в лицо мужчины, Мицуя выискивает в нем подлинные эмоции: злорадство, надменность или презрение. То, с чем привык сталкиваться ежедневно и с чем успел примириться. От сочувствующего — читай: фальшивого — Хайтани становится дурно, и тошнота подступает к горлу. Он ненастоящий. Не может быть настоящим. Такаши в его наигранную доброту не верит. Как и в то, что Ран не знал о смерти Хаккая Шиба. Все это часть одной игры, спектакля, в котором Мицуя принял участие не по собственной воле.

      — Вы к этому причастны?

      Что-то в спокойной, ровной интонации Такаши заставляет Рана помедлить с ответом, оценить риски. Решив для себя эту головоломку, мужчина небрежно пожимает плечами и вопросом отвечает на вопрос:

      — Разве это в нашем духе?

      — Я спрашиваю, причастны ли вы к убийству?

      Мицуя непреклонен. Теперь в его взгляде прослеживается нечто темное и опасное, совершенно ему несвойственное. Он стоит спиной к светильнику, и тень делает его черты лица жестче, линии скул — резче. Если привычного всем Такаши — мальчика справедливость, мальчика верность — можно сравнить со штилем, то нынешняя его версия больше похожа на собирающуюся бурю. Она только-только набирает обороты, но небо уже свирепеет под непрерывный марш беспокойного ветра.

      Ран чует силу, ищейкой выискивает чужие слабости. И колебание нестабильности ощущает кончиками пальцев, вдыхая аромат зарождающейся черноты с восторгом безумца. Его сочувствие — фикция, но ликование настолько реально, что ощущается на расстоянии. Мицуя видит. Мицуя знает. Исход вечера зависит от того, что он услышит.

      — Это не мы. О Хаккае нам сообщили только сегодня, — Ран называет мертвеца по имени, и от этого становится неприятно. — Кое-как удалось достать останки, между прочим.

      — Ты ждешь от меня благодарности?

      — Хотелось бы.

      — Это одна из шестерок Санзу, — встревает в разговор Риндо, подбираясь ближе. — Ты наверняка догадался, что он теперь на вторых ролях после Майки. И отвечает за чистку.

      Мицуя кивает.

      На всем свете не сыскать псины преданнее, но она обоюдоострым клинком пронзает обе стороны. Харуче продолжает считать, что защищает друга детства, но, потакая его прихотям, утаскивать на дно — плохой пример дружбы. Однажды все это обязательно скверно закончится, и велик риск, что Такаши не суждено застать конец этой эпохи. Слишком много переменных и неоднозначных союзников, чтобы делать ставки на будущее. А, впрочем, лучше ли Санзу сам Мицуя?

      Смотреть на мешок с костями Такаши не хочет, но взгляд то и дело за него цепляется. Его наказание. Бремя. Ответственность. За спиной теперь не один, а с десяток призраков, и голоса двух самые громкие. Они никогда его не покинут.

      Обратившись к Риндо, Мицуя не находит в себе сил произнести имя Шибы:

      — Это точно он?

      — Все, кроме тебя, были убиты, Мицуя.

      — Йокогама?

      — Да. Через два дня после того как тебя объявили предателем.

      Всего через два дня. Выходит, в вечер, когда Такаши пришел в себя после первой встречи с Хайтани, его друг медленно умирал в агонии. Хаккай был сильным, иначе бы не продержался столь долго. Вот только его борьба ничего не стоила, совсем ничего, ведь Мицуя не успел его спасти.

      Кулак Такаши сжимается, и боль в поврежденных костяшках напоминает ему о том, что он еще жив. Если бы она поразила его целиком, если бы он сумел в ней задохнуться, может быть, ему стало бы немного легче.

      — Кто?

      — Рецу Ивата со своей шайкой.

      — Его сегодня поймали и припрятали на одном из наших складов, — дополняет брата старший Хайтани. — Рин катался днем, чтобы оценить обстановку. Хочешь его навестить?

      Мицуя знает: он не увидит ни грамма раскаяния в глазах убийцы, одно тупое, стыдливое желание выжить. Знает, потому что ему известно чувство отчаяния и загнанности на собственной шкуре. Но пугает Такаши вовсе не это, а пульсирующая в жилах, неконтролируемая жажда крови. Он боится, что в нем не найдется ни сочувствия, ни разума, стоит единожды взглянуть на причастного к смерти Шибы.

      — Ты же не оставишь этого просто так, верно, Така-чан? — прямо спрашивает Ран, не оставляя разнообразие выбора.

      Отказ равносилен предательству. Согласие грозит катастрофой. Мицуе нужно время: остыть, обдумать, принять рациональное решение, но он не уверен, что бардак в его голове уляжется к утру, что его способы решения — истинно верные. Что, если его стремление быть хорошим человеком, уважаемым членом общества, — ошибка. Черта давно пересечена, координаты пути «добропорядочность — совесть — честность» сбиты, а он все еще на что-то надеется. И его представление о самом себе — обман и не более, потому что хорошие люди не мстят за смерть тех, кого любят, а ему так хочется, до дрожи хочется причинить боль убийце. И если выйти на след палача Дракена он не смог, то упустить ублюдка, отобравшего у него последнего друга, Такаши не имеет права.

      — Не оставлю, — согласие дается легче сопротивления; так странно.

      — Тогда отправляемся прямо сейчас.

      Взгляд Мицуи снова обращен к мешку, когда он останавливает Рана:

      — Постой, сначала я хочу похоронить его.

      — Сейчас не лучшее время, — оставайся Такаши в себе, он бы уловил раздражение, промелькнувшее на лице мужчины. — Завтра утром я отвезу тебя в крематорий, и ты сможешь достойно проводить друга.

      — Предлагаешь просто оставить его здесь?

      — Така-чан, он на тебя не обидится, а вот если упустишь шанс поквитаться с убийцей, то вполне может. Знаешь, духи могут быть довольно мстительными.

      Мицуя не верит в потусторонние силы, лишь в неизбежность кармы. И она его однажды обязательно настигнет.

      — Тогда дай мне пять минут. Здесь ему будет холодно.

      Не дожидаясь ответа, Такаши отворачивается от братьев. Он поднимает с пола браслет и надевает его на левое запястье. Остывший металл холодит кожу, и Мицуя несколько мгновений согревает его в своих ладонях, мысленно обещая покойнику встретиться снова. Не сегодня, но когда-нибудь — обязательно. Губы молодого человека трогает едва заметная улыбка, после чего он поднимает мешок с костями и покидает гараж под недоумевающие взгляды Хайтани.

      Бережно уложив Хаккая на постель, Такаши не спешит задерживаться. Запах гари липнет к его футболке и волосам, он же наверняка намертво осядет не только на постельном белье, но и в памяти. Мицуя не возражает. Сейчас ему нужно идти, иначе потом выйти за дверь комнаты он уже не сможет.

      К моменту возвращения Такаши в гараж, Риндо уже в машине. Он барабанит пальцами по рулю и наблюдает за появлением гостя через наружное зеркало заднего вида. Его старший брат терпеливо ждет у дверей, ведя с кем-то переписку. Он быстро допечатывает последние иероглифы и прячет телефон в карман брюк, заметив Мицую. В повисшей тишине вопрос звучит непривычно громко:

      — Едем?

      — Да.

      В руках Рана заблаговременно приобретенное кашемировое пальто, которое он помогает надеть Такаши. Мужчина предельно аккуратен и только раз слегка задевает безвольно висящую кисть ладонью. И пусть одно существование Хайтани — грех, Мицуя все равно хочет, чтобы тот вновь к нему прикоснулся, оставив тень жизни на холодной коже. Когда Ран отстраняется, чтобы передать обувь, Такаши не произносит ни слова.

      Пальто сидит как влитое, кожаные ботинки тоже. То, насколько четко соблюдены параметры, должно изумлять, но, зная подход Рана к своим увлечениям и игрушкам, удивляться не получается.

      На заднем сиденье Мицуя оказывается один. Несмотря на мимолетную жажду тепла, он рад, что оба Хайтани заняли места спереди. И пусть цепкий взгляд Рана то и дело проходится по лицу Такаши, выискивая новые грани эмоций, он нуждается в этом мнимом пространстве. Сбежать не выйдет: блокировка задних дверей не осталась незамеченной. Был ли Риндо обеспокоен тем, что их пленник способен выпрыгнуть на ходу или руководствовался безопасностью всех троих пассажиров — неизвестно, но Мицуя не против, потому что в своем здравомыслии он уверен лишь наполовину.

      Прижавшись к боковой двери, молодой человек склоняет голову к окну. За стеклом простирается необъятная темнота, и единственное освещение в этой глуши — фары дальнего света. Риндо, похоже, совсем не чувствует страха, но влюблен в скорость. И потому быстро разгоняется до ста пятидесяти километров в час, стоит им выехать с участка. Поначалу они с братом долго решают, что слушать, позже — треплются ни о чем, несерьезно. Мицуя понимает, что его присутствие автоматически прекращает разговоры о важном, но все равно какое-то время их перепалку слушает.

      В детстве и юности у него было много похожих моментов. Будучи старшим ребенком в семье он не всегда находил взаимопонимание с младшими сестрами. Ответственность давила на плечи, и Такаши старался, но отнюдь не всегда сохранял за собой звание примерного старшего брата. Ссоры с Маной по поводу комендантского часа, обиды Луны на отказ отпустить ее на прогулку с сомнительным типом на фоне последних событий кажутся глупыми. Они ругались и мирились, искали пути выхода из сложных жизненных ситуаций и много мечтали, лежа под открытым ночным небом. В семнадцать Мицуя пообещал самому себе, что его семья обязательно перестанет бедствовать, он вытащит их из болота. И ведь вытянул, правда цена оказалась непомерно высокой.

      Год назад, провожая мать и сестер в аэропорту, Такаши видел их в последний раз. Звонил теперь тоже нечасто, опасаясь слежки. Он не боялся, но думал, что, возможно, ему не суждено их снова увидеть. Не худший вариант из возможных, если это позволит его семье быть в безопасности.

      — Сбавь скорость, там крутой поворот, — голос Рана заставляет Такаши обратить на братьев внимание.

      — Сядешь за руль — будешь главным, а пока заткнись.

      — Риндо, сбавь скорость, — подчеркнуто сухо повторяет старший Хайтани.

      Он не ругается и не кричит, но, даже сидя на заднем сиденье, Такаши ощущает его подавляющую, мрачную энергетику. То, как сильно напрягается Рин, заметно по заходившим на его скулах жевалкам.

      — Ладно-ладно, — поколебавшись, сдается он.

      Больше братья не разговаривают, и негромко играющая музыка постепенно заполняет тишину. Под неразборчивое завывание неизвестного поп исполнителя Мицуя теряет ощущение времени и крепче цепляется в серебряный браслет. Он не знает, как долго и куда они едут. Мысли рассыпаются, и память, выуживая из хранилища воспоминания, кидает то в жар, то в холод, но всякий раз неизменно возвращает к моменту, когда Такаши раскрыл мешок и обнаружил в нем кости.

      От человека, думает он, не может остаться лишь это. Безымянное. Пустое. Прогорклое.

      Они виделись — когда? Такаши морщится, силясь сложить в уме числа, но он не уверен даже в том, сколько времени провел в доме Хайтани. Несколько дней, неделю или месяц. Часы слились в бесконечную попытку спасти и спастись, но — ха! — все в пустую, потому что ни черта не вышло.

      В последний раз Хаккай, попрощавшись, улыбнулся. Широко и задорно, почти как модель с обложек модных журналов. Он часто улыбался с тех пор, как однажды, лет пять назад, Мицуя сказал ему между делом:

      — У тебя красивая улыбка.

      Тогда Шиба и зажегся.

      Глупый, влюбленный мальчишка. Он больше не улыбается.

      почему?

      потому что от него остались одни кости.

      Уголки губ Мицуи нервно дергаются. Стискивая зубы, он закрывает рот ладонью.

      он больше не улыбается?

      не улыбается.

      почему?

      мертвые не улыбаются.

      улыбаются, если правильно сложишь их кости.

      Из груди Такаши вырывается полузадушенный хрип: то ли лай, то ли смех. Он зубами вгрызается в губы, пытаясь заставить себя заткнуться. Его разум в огне и в груди так щекотно, что хочется сжаться в неразборчивый, наэлектризованный клубок. Дотронешься — убьет. Как убило Хаккая и Дракена и всех-всех тоже убьет.

      — Мицуя? — голос далекий, зарытый в песок, потопленный на дне океана, но Такаши все равно его слышит. Он смотрит в светлые глаза Рана — в них сирень и крокусы — и хочет их вырвать. Вместо этого пальцы до боли впиваются в щеки, ногтями вонзаясь в нежную кожу.

      Что-то щелкает, на уровне рефлексов заставив дернуться, и окно приоткрывается, впуская в салон прохладный ноябрьский воздух. Мицуя дышит тяжело и рвано. Вдох. Выдох. Давление падает, но головная боль, стреляющая в висок, все еще остается.

      — Мицуя, — еще раз настойчиво зовет мужчина, и теперь молодой человек смотрит на него куда более ясно, — ты как?

      — Пойдет.

      — Точно? — и, получив утвердительный кивок, добавляет: — Мы почти приехали.

      Склад, на который они прибывают минутами позже, кажется заброшенным. Выбравшись из машины вслед за братьями, Мицуя рассеянно осматривается. Место ему незнакомо. Инстинкт самосохранения не срабатывает, голос разума недоступен. В моменте Такаши заботят опавшие листья под ногами и порывистый ветер, щипающий за щеки, холодом дышащий за ворот футболки. Мицуя так и не застегнулся, позабыв про расцветающую за окном темницы позднюю осень.

      На складе что-то падает, и фокус внимания смещается на шум, раздающийся за железной дверью. Гомон моментально смолкает, стоит Хайтани появиться на пороге. Подчиненные — четверо внушительного размера парней и двое помельче — синхронно, словно один живой организм, поворачиваются в их сторону и кланяются в приветствии. Особенно ярко на фоне этой картины выделяется тот, кто не повинуется всеобщей волне почтения к членам верхушки.

      Рецу, стоящий на коленях, скалит окровавленные зубы и моментально вычисляет третьего лишнего — Мицую. Он открывает рот прежде, чем кто-то успеет опомниться:

      — С каких пор Хайтани держат при себе крысу?

      Грызун по всем параметрам здесь только один, и он привлекает внимание. Такаши не задевают слова, но выбивает из колеи сам факт его существование. Головная боль становится нетерпимой, и отчего-то кажется: если ударить выблядка посильнее, то жить с недугом станет на порядок проще.

      — Ты не вежлив, — громыхает один из подчиненных Хайтани и без предупреждения шлепает пленника по затылку, заставив упасть лицом вниз. — Веди себя прилично.

      — Вежливо с кем? С предателем?

      Изогнувшись, Рецу снова смотрит на Мицую снизу вверх: в его темных зрачках читается презрение, непринятие и насмешка. Такаши не осведомлен о том, что происходит в Брахме сейчас, но ему известно: когда поступает сигнал убрать приближенного к главе советника и его подчиненных — этот приказ никак не связан с развлечениями. Пусть в Майки что-то поломалось, он не из тех, кто получает удовольствие от бойни, особенно некогда близких товарищей. Мицуя в это верит и не верит одновременно. С Санзу поблизости стоит ожидать что угодно.

      И глупый, рвущийся до признания Рецу по всем параметрам его приемник с этой жестокой пропагандисткой позицией жить во имя короля и топить неугодных. Но здесь и сейчас распластан на полу не Такаши, а он, человек, возомнивший себя выше и сильнее тех, кто прожил с Харуче бок о бок достаточно долго, чтобы суметь выжить.

      — Нам отрезать ему язык? — обращается к Хайтани парень, ударивший пленника.

      Стоящий позади Ран наклоняется к Мицуе и вкрадчиво шепчет тому в ухо:

      — Что скажешь, Така-чан? Он тебе не надоел? Мне вот очень.

      Молодой человек не отвечает, сосредоточив пустой, лишенный чувства взгляд на Рецу. Он слышит людей вокруг, видит, как шевелятся и гнутся в ухмылке губы убийцы, но не различает сути разговора. Все это — непрерывный белый шум, пока в голове Мицуи перегорают один за другим проводки, отвечающие за разум.

      В поле зрение Такаши врывается Риндо. Словно в замедленной съемке он подходит к Ивата и пинает его в грудь, заставив упасть на бок и зайтись громким кашлем. Алые брызги пачкают обувь и росчерком оседают на бетонный пол.

      Красный. Красный. Красный.

      Как огонь, плоть и кровь. Как то, что было Хаккаем, пока не превратилось в кости. Смерть — конечная станция, после того как тело переехал поезд. Вместо гудения смех, за билет платить не нужно. Шепот Шибы на подкорке: «Мне было больно, Таканчик». Дракен звучит голосом Бога: «Мне тоже». Мицуе хочется обнять их обоих, даже если рук на троих всего двое.

      — Если оставить Рецу в живых, он натворит немало бед, — слова Рана прорывается сквозь беспорядок в голове, теплая ладонь мужчины крепко ложиться на шею, отгоняя одним прикосновением холод потустороннего мира. Мицуя думает, что это он станет синонимом хаоса, если не перережет себе горло сию же секунду, но хватка Хайтани не ослабевает. И его голос — спокойный и ровный — единственное, за что получается зацепиться: — Он тот еще подонок. Знал бы ты, сколько компания отвалила, чтобы вытащить его из тюрьмы за изнасилования и убийство.

      Такаши не должен верить на слово, но почему-то верит. Может, потому что чужое тепло удерживает его тело и разум в мире. Может, потому что Ран на фоне него самого выглядит здравомыслящим и стабильным. Взглянув на него, Мицуя находит в себе силы задать Рецу главный вопрос:

      — Ты убил Хаккая и моих товарищей?

      Треп смолкает. В центре внимания снова Такаши — предатель, трус и живой мертвец. Он и правда похож на того, чье тело медленно остывает: стеклянные глаза и посиневшие губы. И если неприглядный внешний вид легко привести в порядок, что делать с разложением внутри?

      — Ничего себе, ты все-таки разговариваешь, — издевательски тянет Рецу, но былого задора ему недостает: разбитое лицо очевидно болезненно ноет. — Я уж было решил, что тебе перерезали голосовые связки. Было бы веселее.

      Рецу храбрится. Мгновение чужого беспокойства, животной настороженности Мицуя вылавливает краем глаза и делает шаг вперед. Тогда нить сдерживания, созданная Раном, натягивается и рвется.

      — Ты убил Хаккая? — сухо повторяет Такаши.

      — Тебя волнует этот тупица? А меня вот интересует, почему ты еще жив.

      Вопрос на вопрос вместо ответа. В духе Хайтани и всех лицемерных ублюдков, ищущих кайф в том, как доводить людей до ручки. В последнее время Мицуя так часто наступает на одни и те же грабли, что сжимать кулаки и скалить в агрессии зубы становится глупой привычкой. Но оставаться собой в клетке с чудовищами больше небезопасно.

      Во рту кисло. Открой рот и закапает ядом. Вот только Риндо оказывается быстрее.

      — Нашел тут занятные видео на твоем телефоне, Рецу. Отправлял отчет Санзу?

      — Я же их удалил, — паника Ивата мимолетна, но не бесследна.

      — Мама хотела программиста, а получился долбоеб.

      — Что там? — спрашивает Мицуя.

      — Съемки с момента убийства. Тебе не стоит смотреть.

      — Покажи.

      Взглянув на брата и получив одобрение, Риндо нехотя протягивает телефон Мицуе.

      С первых до последних секунд главный герой любительской режиссуры — Хаккай. Он неподвижно лежит на бетонном полу в одних брюках, и лишь тяжелое, прерывистое дыхание сообщает о том, что парень еще жив. На его теле здесь и там акварелью растеклись темно-синие гематомы, правая нога неестественно выгнута. Разорванная кожа лодыжек и запястий кровоточит. Он не связан только потому, что больше не способен ни проявлять сопротивление, ни двигаться. Если Шиба и в сознании, то едва ли осознает свое положение, мечась между бредом и реальностью. Он достаточно крепок, чтобы вынести нескольких парней разом, но не всесилен.

      Рецу подбирается ближе, демонстрируя плоды своего усердия, и безжалостно бьет Хаккая мыском кроссовка по пояснице. Громкий, протяжный стон оповещает о том, что он еще жив. У Мицуи от этого звука болит сердце, но он не может заставить себя отвернуться.

      — Все говорили, что ты опасен, но, похоже, мне напиздели, — самого Рецу на экране не видно, но его голос, пусть и искаженный помехами, легко узнаваем. — Или дело в том, что нас было чуточку больше?

      Хаккай не реагирует, и тогда Ивата хватает его за волосы, заставляя повернуться к камере.

      Лицо Шибы разбито: из рассеченного лба течет кровь, заливая глаза и губы. В некогда знакомых чертах родного человека узнать трудно.

      — Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, уебок, — гнев Рецу просачивается сквозь экран и время, будто бы события происходят здесь и сейчас, только протяни навстречу руку. — Надоело. Есть что сказать напоследок?

      Звук из динамиков нестабилен. Мицуя не уверен, но он хочет верить, что сумел вычленить из помех тихий выдох, принадлежащий Хаккаю:

      — Таканчик.

      Картинка становится неровной. Шибы больше нет в кадре. Стены, полы и багровые лужи — все, что доступно взгляду.

      — Что будем делать с телом? — раздается незнакомый голос.

      — Сожжем. Но для начала подай-ка мне лом. Пора с этим покончить.

      Видео резко обрывается, и экран успевает погаснуть, но в разбитом сознании Такаши сюжет воспроизводится снова и снова, будто заело пластинку. Перемотка недоступна, кнопка «стоп» отсутствует. Он переживает каждый неувиденный удар, порез, ссадину, чувствует, как под конец металл пронзает легкое, и рот заполняется кровью. Бесконечная пытка с одной горячей надеждой — покончить со всем как можно скорее: умереть или уничтожить. И если Хаккаю выбора не оставили, то Мицуе, выходит, тоже.

      Ран, возникший перед Такаши высокой стеной, прячет его от чужих непрошенных взглядов. Наклонившись, осторожно стирает с щеки солоноватую влагу, — Мицуя и не заметил, в какой момент на глазах выступили слезы, — и забирает крепко сжатый в руках телефон. Движения мужчины неторопливы, словно он боится одним неверным прикосновением окончательно доломать драгоценную игрушку.

      — Убийца твоего друга заслуживает смерти, — негромко произносит Ран, заглядывая Такаши в глаза, выискивая в них проблеск сознания. — Хочешь, я убью его для тебя?

      Выбор несложен. Да или нет. Любой ответ сулит Мицуе остаться для общества чистым и непорочным. Так было всегда. И должно оставаться впредь. Но это не то, чего он хочет. Или не хочет. В памяти не осталось ни одного счастливого воспоминания из прошлого: их заменили картинки из видео. Черное, белое, красное — таков мир в ослепленных глазах Мицуи, в котором милосердие вычеркнуто за долговую просрочку. И, вытягивая руку вперед, он просит:

      — Дай мне что-нибудь, — сухо и без эмоций, механически.

      На лице Рана ни удивления, ни радости. Он медлит совсем недолго, прежде чем попросить у одного из подчиненных оружие. И, вкладывая в ладонь Мицуи нож, нежно поглаживая его запястья, тихо шепчет:

      — Ты поступаешь правильно.

      Правильно — это оставаться мудрым человеком и использовать силу только для защиты. Правильно — это оберегать самых дорогих и близких. Но уберечь их у Такаши как раз и не вышло. Скажет ли ему спасибо Дракен за неуместные принципы? Улыбнется ли еще раз Хаккай в благодарность за слабоволие? Выразят ли восхищение подчиненные за то, что отдали свои жизни по чьей-то дурацкой прихоти? Ни черта, потому что все они мертвы. В двадцать три пора уже вырасти, принять мир со всеми его пороками и недостатками. Мицуя ведь сам его однажды выбрал.

      Нож ощущается на удивление тяжелым. Неровные, тупые края и не оттертые до конца пятна красно-ржавого цвета. Выходя из-под тени Рана, добровольно отбрасывая свою человечность, Мицуя крепче сжимает пальцы на рукоятке.

      — Эй, постой, — начинает блеять Рецу, стоит Такаши направиться в его сторону. — Я знаю, что виноват, но все не совсем так, как тебе показали, — бла, бла и бла. — Ты же, ха, не такой, Мицуя. Всегда благоразумный и правильный. Ты же так со мной не поступишь?

      Болтовня Рецу — бессмысленный треп. Он непрерывно жужжит в аккомпанемент головной боли, превращаясь в какофонию. Мицуя не различает слов, не воспринимает чужой страх на веру. Все, что он видит — объект ненависти, который необходимо уничтожить. И тогда шум, наконец, стихнет, чудовищные картинки под веками исчезнут. Люди не оживут, но Такаши сможет сбросить камень, давящий на ребра. Сможет ведь?

      Имя Мицуи застревает в горле Рецу на полу-выдохе, когда нож с силой входит в его грудную клетку. Удар — это вдох. Удар — это выдох. Оказывается, убивать так просто. Один замах ломает оковы, второй стирает грань, черту и все смыслы. Вот о чем в полубреду твердил Майки? Вот чего боялся сам Мицуя? В полыхающем свете ненависти так легко утонуть в красном. Отвратительно. Мерзко. Прекрасно.

      — Может, его остановить?

      — Еще немного.

      Жужжание сменяется хрипом, булькающим звуком. Он нарастает вместе с тем, с какой силой Такаши вонзает нож в безропотно лежащее под ним тело.

      Пустота в голове дает трещину, когда нож выскальзывает из влажных пальцев и плюхается в кровавую жижу. Ослепительная вспышка ярости медленно рассеивается, и тогда мир снова приобретает цвет, становясь багровым. Охваченные тремором руки, футболка и джинсы — все залито кровью. Пальцы повисают над изувеченной рваными ранами грудной клеткой Рецу. Ни дюйма кожи — сплошное месиво. Заберись поглубже и обнаружишь кости.

      Щекотливое чувство восторга в одночасье сменяется отвращением. Мицуя пытается отползти назад, но рука соскальзывает, и он падает, распластавшись на мертвом, пока еще дышащим теплом теле. Его окутывает невыносимый смрад смерти, крови. Она повсюду: липнет к коже и волосам, забивается плотным слоем под ногти и неприятно хлюпает под одеждой. Тряпки на выброс и себя бы при лучшем раскладе тоже. Такаши хочет уснуть и не проснуться, но над ним вновь возвышается тот, кто не разрешает ему сдаться:

      — Така-чан, иди сюда.

      Ран — воплощение беззакония и насилия. Все в нем должно отталкивать. И отталкивало. До тех пор, пока он не остался единственным, кто протянул ему руку. В омуте мракобесия и тупого бессилия Мицуе не на кого больше положиться. Всматриваясь в непривычно спокойные глаза мужчины, он не задает вопросов, но предупреждает:

      — Я грязный.

      — Не переживай, я не брезгливый.

      В Мицуе не осталось ни ресурсов, ни здравомыслия. Он позволяет поднять себя на ноги, не прилагая усилий и тут же оказывается втянут в крепкие объятия. Это хорошо, пусть и неправильно. Такаши не уверен, что способен сейчас свой вес выдержать, как и в том, что не рухнет через пару мгновений, лишившись сознания. Вспышка ярости не помогла избавиться от мигрени и такое чувство, будто череп расколот надвое и из него протекает. Мицуя знает: его кошмар не окончен, это начало. И когда станет немного полегче, он вспомнит каждую деталь в мельчайших подробностях, вернется к тому, в чем хорош на протяжении долго времени — к саморазрушению. Сейчас же Такаши не остается ничего иного, кроме как уткнуться носом в чужое плечо, принимая незаслуженный дар утешения.

      — Ты поступил правильно, — едва слышно, так, чтобы слышал один Мицуя, шепчет Ран. Его пальцы нежно ласкают затылок, успокаивая. Боль никуда не уходит, но становится терпимее.

…

      На керамической поверхности ванной при неосторожном движении остаются разводы. Мицуя старается к ней не прикасаться, сжавшись в плотный клубок, зарывшись лицом в колени. Он так и не снял одежду, только скинул при входе в дом испачканные пальто и ботинки, а затем, ведомый Раном, безвольно последовал за ним в ванную комнату. Мужчина, пообещав вернуться, исчез за дверью. Такаши, оставшись один на один с собой, не нашелся с тем, что ему дальше делать.

      В голове ночное путешествие записано нечеткой, прерывистой картинкой. Слова, мольбы, крики — разорванные на куски обрывки, соединить которые непросто. Но есть то, что Мицуя знает наверняка: в момент, когда боль стала невыносимой, — его мир сжался до одной красной точки. И тогда убийца Хаккая умер.

      Ран спрятал Мицую в объятиях то ли от реальности, то ли от взглядов, но даже так молодой человек разглядел Рецу. Дырки в груди и блеск показавшихся наружу внутренностей. Его кровь засохла на пальцах Такаши, неприятно стянула кожу. Нервно соскребая ее ногтями, он давит сильнее и сильнее в надежде почувствовать что-то помимо тупого, холодного онемения. Может, на том складе Мицуя погиб тоже?

      Убить человека и так жестоко — страшно. Гораздо страшнее то, что Такаши, безустанно выискивая внутри себя сожаление, найти его никак не может. Совесть сыто спит под ребрами, пока он, омытый с головы до пят чужой кровью, пачкает белоснежную ванную.

      Ран появляется в комнате тихо и почти незаметно, неся с собой банные принадлежности. Сам он успел переодеться, избавившись от грязной одежды. Заметив, что его гость, пленник, сожитель — разобраться в терминологии их отношений изо дня в день становится все сложнее — не сдвинулся с места, оставшись сидеть в испачканных вещах, Хайтани не кажется удивленным. Мицуя хочет, чтобы он сказал что-то колкое и обидное, заставил мотор его чувств вновь заработать, но мужчина только подходит ближе. Присаживается на корточки, так, чтобы смотреть друг на друга стало проще, и мягко спрашивает:

      — Нужна помощь?

      Помощь от того, кто оставил на теле Такаши бесчисленное количество синяков и ссадин, вывихов. От того, кто физически и психологически истязал его на протяжении целой недели. Того, кого Мицуя должен ненавидеть всем своим существом. Помощь звучит как насмешка, но Ран не смеется. Он протягивает руку вперед и касается расчёсанного запястья Такаши, нежно поглаживая.

      Дурость. Наваждение. Сон.

      В Мицуе для сопротивления не осталось места. Он устало кивает и тянет руку в ответ, пачкая грязными руками чистую кожу.