— Мне здесь — все равно что быть разбитой на куски. На сотни маленьких кричащих кусочков, которые склеил кто-то неумелый агонией.

      Ее губы дергаются в рефлекторной улыбке. Денница молчит, Денница смотрит на тени под глазами, болезненные морщинки, нездоровую бледность кожи и испарину на лбу. Сейчас на кушетке лежит кукла с истекающим сроком годности, но в глазах — в них полыхает и корчится живое необъемлемое существо.

      Денница подходит к ней не торопясь, хотя кажется — минута промедления, и она просто рассыпется горсткой праха. Он поддевает пальцами ее прядь и подносит к глазам, рассматривая в свете ночного солнца алеющие рыжим всполохи переплетения прядей. Пальцы Денницы грубые, знакомые с оружием — и шелковая прядь легко выскальзывает и падает в беспорядке на чужое истончившееся плечо.

      Лучше их отношения и не описать.

      — Итак, ты снова на грани и все еще здесь, а не у своих любимых грязных животных.

      Его злые слова — капля яда в чаше, которую глоток за глотком она пьет день изо дня в этом мире. Денница отчаянно не хочет, чтобы она переполнилась из-за него, и все равно не сдерживает злость — горькую, бессильную, и оттого вдвойне ненавистную.

      Она слабо улыбается, на этот раз более похоже. В глазах мелькает тепло, далекое и слабое, как искра от костра, улетевшая в снежную пургу.

      — Морт… — Денница морщится, словно один лишь звук имени демона уже загрязняет воздух его дворца, — спалит… все. В огне. Все сгорит, но смысла — нет… — она закрывает глаза и поверхностно выдыхает, словно каждое слово дается ей с трудом.

      Может, так и есть. Может, если взять кинжал, сорвать дымчатый шифон и вскрыть ее слабую плоть, то он увидит изорванные органы?

      Денница отводит взгляд в сторону сада и думает, что нужно сжечь все розы в нем.

      — А другой… я не знаю. К чему лишние… заботы и попытки, — и замолкает, медленно восстанавливая дыхание.

      Заботится. О чувствах рогатых тварей — заботится! Любит.

      Денницу передергивает от омерзения.

      — А мои заботы тебя, значит, не волнуют? — посмотреть бы ей в лицо, да не хочется увидеть то полумертвое тепло уже по отношению к себе. Он не знает, чего хочет больше — задушить, переломав позвонки шеи, или встряхнуть, одним своим велением выгнав все ее терзания.

      — Ты не попытаешься помочь, — говорит просто и правду, черт возьми, потому что он не идиот и знает, как бесполезно удерживать тягу к жизни у существа, которое этого стремления не имело чуть ли не с первого дня попадания в плоть и кости физического тела.

      Он — не те два… две твари, каким-то образом удержавшие Силу своей…

      Денницу передергивает от одной лишь мысли, какой именно привязанностью они удержали эти безвольно лежащие руки от того, чтобы всадить в себя кинжал. Но удержали же! И как удачно — на десятилетия против тех нескольких десятков дней, которые она провела тогда — много сотен лет назад — в своем первом теле и только рядом с ним.

      — Верно, — поворачивает к ней лицо и смотрит надменно. — Не попытаюсь. А вот ты вполне можешь попросить закончить свои муки здесь и сейчас, это же так просто. Одно движение — и все твои… страдания, — кривится, почти выплевывая фразы, — снова станут незначительными.

      Она… взгляд не отводит. Не отводит взгляд!

      У яда, растекающегося по его гортани, привкус соли и железа. Сейчас она не может ни улыбнуться, ни отвернуться, пряча все что есть в игривом движении ресниц. Ничего не может — не осталось сил хотеть уметь.

      Ее голос тише вдоха, но слышим на другом краю огненного озера.

      — Возможно, я слабее многих. Даже бесполезнее. Но разве можно меня назвать жестокой?

      Денница не дышит. Денница закрывает глаза.

      Вот так и ставят на колени.

      Он вздыхает, откидывается на спинку причудливо изогнутой кушетки, чувствуя чужие вытянутые ноги. И как тут сохранять свое царское достоинство?

      — Итак, сколько тебе осталось? — голос звучит сухо и равнодушно. Примерно так Денница интересуется мнением своих подчиненных, когда уже сам все решил.

      — Я не хотела этого, — в ее голосе нет ничего.

      Не хотела — чего? Появиться в его владениях во второй раз? Заставить его испытать круг восхитительных в своей противоестественности его природе ощущений? Быть живой?

      Он хочет ее убить.

      Он хочет ее обнять.

      Он так и не делает ничего из этого.

      Он говорит:

      — Если появишься здесь в третий раз — уже не уйдешь.

      Разве можно назвать жестокой, да?

Можно.