У его матери зеленые глаза, светлые волосы. Она вся состоит из сияющих тонов: нежная кожа, красивые губы, тонко-звонкий прогиб спины, задумчивый наклон головы. Но Денница всегда видел другие цвета, не переплетение светлой пастели нежности, а нечто другое – черный и золотой. Громкие цвета, контрастные – и самые императорские, ведь мама – Императрица под покровом вечной ночи их части мира.

      Он сказал ей это, в детстве, когда не был уверен – в своем видении, в себе, в том, что будет и том, что должно быть. Она улыбнулась – так, как могла только она, нежно-грустно, счастливо-остро, и не ответила.

      Тогда Денница решил, что правота не обязана ждать слов, уверенность не нуждается в подтверждении.

      Черный и золотой – цвета империи.

      Он и сам был разноцветным – из зеркала смотрели черный и зеленый глаз. Зеленый – это приятно и естественно, у двоих его отцов этот цвет пылал насмешкой, придавливал внимательностью. Зелеными были глаза матери.

      Черный обещал что-то иное, манил, как неведомое дно распахнутого круга бездны.

      А еще цветными были глаза у его прадеда – предыдущего Императора, который рассыпался прахом по красным пескам своих земель, оставив трон на откуп двум внукам.

      – Только зеленого не было. Был алый и черный.

      Алый – как кусок огромной луны в небе, как земля под ногами, как розы с шипами. Тот Император, который прошел по измерению, где все состояло из костей дьяволов и демонов, переплетенных в битве даже после смерти, который был первым после Первенца, который никого никогда не любил – он тоже был Денницей.

      «Утренняя звезда».

      – Звезда на грани ночного и дневного неба, – как-то сказала мама, и ее пальцы, обводящие изгибы шипов, казались хрустально-прозрачными. – Почти как солнце, почти как обычная звезда – но всегда между. Особенная. Стойкая. Понимаешь?

      Он не совсем понимал, но – чувствовал.

      Черный и золотой – императорские цвета.

      Это казалось важными, как и то, что он не ощущал на себе гнета обязательства от этого имени. Два острых брата и две прекрасные сестры – и лишь он один назван в честь черно-алого прошлого, любимого всеми и нелюбящего никого.

      Под призрачно-красным светом луны мама сияла черными сиянием, с золотыми искрами на самом дне ее глаз.

      Денница знает – прадед видел ее, говорил с ней. Он бы позавидовал ему – говорят, тот Император видел ее другой. Вот только убиваться по былому, далекому, не своему, он не умеет – не научился и не научится, как и мама, что не может тосковать по прошлому – воспринимать прошлое.

      (Говорят, те немногие, что дотянулись до черно-золотого всполоха, так и остались с ней).

      – Думаю, мы друг друга во многом не понимали. Но это и не важно, лишь бы каждый оставался собой: сломанным или жестоким, счастливым или высокомерным. Пока у нас было не притворство, а всего лишь непонимание и бессилие одно на двоих, мы оставались друг у друга.

      – Краешком души?

      – Краешком души.

      Денница опускает голову на ее колени и, закрыв глаза, мимолетно думает, что тот, другой, тосковал – совсем немного, на далеком краешке души.

      Его отцы дарят ей нежность белых лилий, страсть багровых астр. Это тоже выражение чувств, которые кого-то ломают и рвут, как лист бумаги, но их делают лишь сильнее и ярче.

      Для Денницы мама пахнет только розами – теми, что цвета луны, под покровом острых жгучих шипов. Только их он и может принести в дар, вместе с исколотыми руками – тем лучше.

      Денница все больше понимает: у чувств есть несколько сторон, и отвергать те, что считаются слабостью – едва ли не большая ошибка.

      Тот Император никого никогда не любил – при нем зацвели колючие розы.

      Его внуки вдвоем утонули в чувстве к Лаутеркей – и получили взаимность.

      Его правнук обречен полюбить, утонуть во взаимности – и тосковать краешком души.

      Денница слегка улыбается.

      На него многие смотрят. Он не теряется, не делает вид, что не замечает, что выше и лучше этого - смотрит в ответ, не опуская глаз. Видит это: изящество чужих движений, красоту увитых браслетами рук, чувственно-ядовитый изгиб губ. Дьяволы красивы - так он считает.

      Но все не то.

      Не то.

      Старшие браться находят свое счастье в человеческой Империи, одно на двоих. С радостью сдали себя в капкан глаз цвета молодой листвы, протянули руки под оковы россыпи золотых кудрей волос. Им, двум «бедам» родного Ада, было легко опуститься на колени. Она похожа на мать.

      «Почти похожа».

      Денница оставляет безучастным очередное обещание насмешливо-сладкого чувства и смотрит только вперед.

      Не то. Все не то.

      А еще ему не нужно, чтобы у его любви были светлые волосы и зеленые глаза. Это все, как холодные пальцы и розы, есть у одной-единственной, той, которой не станет никто другой, пусть даже дважды цвета малахита будут глаза, обещающие ему самый сладкий в мире плен.

      Закрыв глаза и прижав ладонь матери к щеке, Денница едва заметно улыбается. На его душе спокойно, и он может себе позволить не принимать чувства тех, кто похож.

      «Почти похож».

      Денница не думает, что скоро примет хоть какие-то чужие чувства. Два его отца хранят черно-золотое, ломкое и искристое сияние единственных настоящих глаз - раз. Он приносит ей розы с шипами, с удовлетворением принимая грусть на самом краешке души - два. Дьяволы отступают назад, в их глазах легкое неверие и зарождение того, что поставит однажды их перед ним на колени - три.

      Денница сжимает кулак и не думает ослаблять хватку.