Змея обвивает сердце Годжо кольцами и кусает себя за хвост.
Он может почувствовать, как за плечом горько-сладко усмехается Сугуру, Нанами следит за каждым его движением колючим-нежным взглядом. Фантомная близость. Жизнь Годжо — путь по остывающим телам, пусть знакомым, это никогда его не сломает, это — данность, закон, очевидное и, к сожалению, ожидаемое. Смотри своими глазами на восходы, за которыми последуют закаты. Уроборос на сердце невозможно увидеть, но легко чувствовать.
Если обернуться, то можно увидеть, как у его ног лежат две руки: одна — лучшего друга, вторая — возлюбленного. Если наклониться и прижать пальцы к запястьям, ответом будет тишина.
Годжо не оборачивается.
Сколько раз он стоял посреди комнаты, потому что не мог заставить себя лечь в кровать? Это началось до смешного давно, когда к нему в комнату прокрадывался Сугуру. Закрывая все шесть глаз, Годжо видит:
Объятый темным туманом, Сугуру заново собирает волосы в пучок. Нет ни намека на то, что с ним станет. Он спокоен, силен и молод, так чертовски молод и жив. Его лицо — спокойная гладь глубоко озера, в котором затонул храм, и, возможно, несколько детей. Сугуру говорил, что не запоминал свои сны, но Годжо знает, что они просто были слишком темны, чтобы сделать шаг назад.
— Пошли поедим, — говорит Годжо.
— Тебе лишь бы поесть, — хмыкает Сугуру. Но хорошо хмыкает, Годжо знает — думал, что знал, — все оттенки эмоций в его ответах. И плещущееся раздражение, и скрытое презрение, и заботу с волнением, и смех, спрятанный под одеялом, выглядывающий ребенком из-за шторы во время игры в прятки. Сугуру хмыкает доброжелательно и согласно.
Сколько бы они не скалились друг другу, Годжо думал, что все это ядовитое и ледяное, что крепко стоит стальным прутиком внутри Сугуру, не будет направлено к нему со всей силы.
Годжо тогда во многом ошибался.
Сугуру тонко улыбается, как улыбалась судьба, когда наделяла Годжо силой. Держи, мальчик, свое благословение-проклятие — вот тебе все: ум, звездные ночи, друг и враг, влюбленность и отчаяние, одиночество, мысль “я скучаю” на повторе. Дым без огня, отсутствие слез и много, бесконечно много улыбок и смеха.
Когда соус Годжо заканчивается, он использует тот, который покупал Сугуру, и тот позволяет ему, молча сдвигая упаковку на середину стола. Как молоды они были. У них впереди было бы все, если бы Годжо научился быть внимательнее и послушнее, если бы он научился извиняться. Нанами как-то сказал на его задушенный смешок-вздох “если бы я не влюбился в тебя сейчас, то не смог бы влюбиться никогда”, и на это, возможно, стоило в шутку обидеться, если бы в этих словах, как и всегда в прямолинейности Нанами, не сквозило утешение и знание.
Годжо хочет закрыть глаза везде, даже в воспоминаниях, чтобы притвориться, что все это случилось не с ними.
Закрывая глаза, Годжо видит:
Сугуру лежит рядом, его ноги на ногах Годжо, и дыхание у него чуть-чуть неровное, будто он пытается не издавать ни звука, удерживая себя цепями. Они поссорились, а потом разъехались по заданиям, и все равно Сугуру здесь для него, чтобы Годжо смог поспать этой ночью, а не сорвался тренироваться.
У Сугуру необработанные ссадины на костяшках, которые появились до задания.
Годжо закрыл глаза.
Если бы только в нем было-
Он должен исправить все, достичь цели, но сделать это позже, ведь ему необходимо поспать, даже если в тенях стоит новый Сугуру, который стоит, как злое божество, как напоминание о том, что нет в силе на стороне добра святости и правды. В силе нет ничего, кроме силы. Ответственность кроется не в ней, и Сугуру с Нанами — мертвые этому доказательства.
Годжо закрывает глаза и думает о Нанами. Они даже не перешли на имена, просто не дошли до того уровня повседневной близости в сердце. Вот Нанами стоит — уставший, его усталость больше него самого, она выходит за него, будто излучение, и страшно даже руку протянуть, чтобы узнать, что плещется в чужих глазах, скрытых очками. Нанами стоит у плиты и ждет, когда закипит чайник, хотя это можно было бы услышать, и наблюдение было еще одним знаком усталости. Услышат ли они что-то кроме врагов? Годжо боялся, что они не услышат друг друга, потому что он знает такую породу людей — спасибо опыту. Им все равно на его силу, они спокойно воспринимают его и двигаются по своему пути, крепко сжимая зубы, когда становится тяжело, и Годжо любит и ненавидит это одновременно, потому что если бы только Сугуру поговорил с ним, то, может, они смогли бы выбраться, пусть он и был тогда придурком.
Но Нанами выключает чайник и молча достает две чашки, чтобы заварить чай и ему тоже. И есть в этом что-то сокровенное и близкое, что-то, что хочется собрать в ладони и крепко держать часами.
— Ты молчишь, — Нанами поворачивается и смотрит — навылет. Усталость плещется где-то далеко, Нанами будто объят переплетением спокойствия и силы, и в голове Годжо мелькает мысль, что быть проклятием, которое убивает Нанами, даже приятно.
— О, я знал, что ты соскучился по моим историям, — Годжо знает, что его усмешка сейчас кривая. Когда выражение лица Нанами не меняется, приходится вздохнуть и махнуть рукой. — Слишком много мыслей, мой светлый разум перезагружен.
— Итадори сильный, и он не один, справится — Нанами отворачивается и наливает чай. — И ты справишься, потому что ты тоже не один.
— Очень оптимистично со стороны того, кто считает все полным отстоем, — фыркает Годжо.
— Это отстой. Но ты справишься.
Годжо обнимает его за талию, растворяется вокруг вместе с усталостью и спокойствием, дышит ему в шею и чувствует, как Нанами целует его в голову.
— Я справлюсь.
Если обернуться, то можно увидеть, как у его ног лежат две руки: одна — лучшего друга, вторая — возлюбленного.
Годжо ложится в кровать и закрывает глаза. Он засыпает, чтобы завтра, не оборачиваясь, справиться с этим отстоем.
Змея на сердце замирает, испуганная воспоминаниями, которые делают его сильнее.