Кей боится быть богом. Он никогда не скрывает от себя ни дрожь от каждой человеческой молитвы, ни скребущуюся по ребрам боль от того, как его глаза светятся умирающим золотом. Кей ненавидит быть богом так сильно, что запрещает себе приближаться к храмам, к лунному свету, к дому Акитеру — он даже сбежал в Токио, чтобы разорвать оставшиеся нити. Кей заложил кирпич и теперь проглатывает тревогу, когда смотрит на стены вокруг себя.
Никто на самом деле не знал, когда боги отреклись друг от друга. Слишком много лун прошло — даже Акитеру не застал первый кровавый закат. Просто однажды кто-то решил, что они должны есть сердца друг друга — так люди едят гранат, Кей помнит, как кровь должна стекать по рукам, как губы окрашиваются красным и как золото глаз светится в закатном солнце. Кей помнит деталями и клянётся, что продержится как можно дольше.
Тсукишима тратит все силы на то, чтобы скрыть свою душу и сердце, терпеливо надевает темные линзы с утра и старается не привлекать внимание — он ведёт себя как обычный человек, как отстранённый студент. За конспектами лекций идут встречи с Ямагучи, за встречами с Ямагучи — часы за статьями, за новыми делами. Тсукишима нагружает себя так, чтобы не было времени чувствовать воющее одиночество и тревогу. Токио научило его привыкать к хору молитв и проклятий, шум человеческих голосов стал фоновым, и Кей успешно его игнорирует. Время от времени Тсукишима цепляется за одну просьбу, распутывает нужные нити, а потом уходит готовиться к семинару. Он доволен рутиной, которой придерживается. Все шло по плану, спокойно и по-человечески.
Единственное, что ему нравится в своей сущности — память, которая выборочно сохранила только ощущения, указатели к правильным путям. Кей не помнит, откуда знает некоторые вещи, но они кажутся ему по-странному знакомыми: рука Ямагучи протягивает чашку чая, запах осенних листьев от собственных тетрадей, тонкий белый шрам на запястье Ячи, покалывание в висках поздними вечерами. После ухода из дома он обнаружил, что не может точно вспомнить, что было до этого всего в целом — только отдельные сцены и остатки ощущений. Дома время не текло, как в человеческом мире, оно разливалось вином на праздниках, неаккуратно и торжественно. Тсукишиме нравится быть человеком.
Открыв глаза, он натыкается на улыбку Куроо.
— Извини, ты что-то сказал?
— Ничего. Твой кофе.
Куроо ставит перед ним чашку и утыкается в книгу — «Сиддхартха», и Тсукишима старательно делает вид, что игнорирует этот факт, как и многие другие мелочи о Куроо: его любовь к завариванию чая, кучу книг о космосе, ночные голосовые “Тсукки, глобальное затемнение такая красивая и грустная идея для конца света”, уязвимое выражение лица, когда их ладони случайно сталкиваются, ощущение того, что в его сильном юном голосе кроется пыль тысячи веков, нечеловеческое золото в глазах. Кей никогда не опускает защиту и знает, что его сердце бьется по-человечески, что его душа ощущается по-человечески, и что сердце Куроо бьется так же.
Куроо почти не спрашивает, но все равно легко узнает о Тсукишиме слишком много, словно за каждой их встречей в Кее не звенит разумное беги беги беги. Все равно они оказываются на кухне — на этот раз дома у Тсукишимы, — и говорят обо всем. Или молчат. Кей делает глоток странного кофе, смотрит на свою тетрадь и понимает, что концентрация сегодня не придет. Он возвращается к сосредоточенному лицу Куроо, которое, противореча половине других чувств, внушает спокойствие. Куроо загибает уголок страницы, закрывает книгу и смотрит в ответ.
— Устал? Могу уйти и дать тебе поспать.
— Нет, все в порядке. Меня выматывают мысли о Сиддхартхе. Не думал, что Гессе в вашем вкусе.
— Да? И что же в нем, по-твоему? — на губах Куроо появляется улыбка-усмешка.
— Я, — говорит Тсукишима, поправляя очки. Куроо стремительно краснеет. — Различная литература про параллельные вселенные и сомнительные теории. Томатный сок.
— Откуда ты знаешь, что мне нравится томатный сок?
Тсукишима в ответ только улыбается.
— Ладно, тогда скажи, какой твой любимый сок? — пальцы Куроо разглаживают складку на рукаве кофты Тсукишимы. Кей отстраненно смотрит на них.
— Кофе.
— Врешь.
— Нет.
— Тебе нравится этот кофе? — лицо у Куроо из хитрого становится серьезным. Тсукишима невольно медлит с ответом, понимая, что кофе странный из-за подвоха.
— Нравится…
— Тсукки, посмотри в чашку.
Тсукишима понимает, что Куроо сделал ему чай.
Когда Куроо уходит, будто по часам, до заката, легко выскальзывая, напоследок крепко обняв, Тсукишима идет зашторивать окна. Тревога копошится в нем, подсказывая, что луна растет. Кей глубоко вдыхает и медленно выдыхает, стараясь, чтобы желание выйти на улицу вышло из него вместе с углекислым газом. Он не собирается показываться богом, он не собирается вмешиваться в жизни людей, брать на себя ответственность и глупо погибнуть, лишась своего сердца. Кей знает — он не сможет защитить себя. Не от тех, кто убил десятки богов, кто вскрывал их грудные клетки, кто слизывал кровь с пальцев. Кей вырос из голода, сделал из страха принципы, и он полностью защищен.
Взгляд Ямагучи до ужаса укоризненный. Сильный, здравомыслящий, только скажи, и он возьмет тебя за шкирку, встряхнет, вытянет из болота и потащит за руку вперед. Ямагучи смог победить внутреннее одиночество так, что Тсукишима, наверное, не смог бы назвать человека смелее. Тадаши прокручивает кольцо на пальце — “танцуй” и “плачь” сменяют друг друга каруселью. Кей с трудом вспоминает, что когда-то, еще когда он жил богом, подложил его в спортивную сумку. Ямагучи кольцо почти не снимает.
— Прекрати на меня смотреть так, будто я стащил у тебя кошелек.
— Тсукки, ты стащил мои нервные клетки. Ты свои глаза видел? Если ты ведешь двойную жизнь, так и скажи.
На мгновение Кей перестает дышать.
— Какую двойную жизнь?
— Ты шпион. Ты супергерой. Ты беглый преступник. Не знаю, что-угодно, что заставляет тебя не спать ночью. Если у тебя есть какие-то проблемы, пусть даже с законом, то я хочу хотя бы знать о них, чтобы быть готовым к полицейским.
Тсукишима облегченно выдыхает и прикрывает глаза. Порой ему кажется, что сердце остановится вот так, от замечаний Тадаши.
— Все не так плохо, как ты себе это представляешь.
— Да, возможно, у тебя не двойная жизнь, и ты просто дурак, но я надеюсь на наличие здравомыслия. Сколько часов ты спал на этой неделе?
— Достаточно, чтобы не желать тратить на этот разговор время. У меня все под контролем.
— У тебя неправильный контроль.
Лицо Ямагучи из недовольного быстро сменяется на благодушное, когда они подходят к Ячи. Они стараются как можно меньше спорить при ней — негласное правило с самого начала их дружбы, бережет ее комфорт и нервы. Они входят в университетскую столовую, надеясь найти свободный столик. Ямагучи всматривается вглубь зала.
— Прекрасно выглядишь, — насмешливо звучит где-то сбоку. Тсукишима чувствует испуг не от неожиданности, а от того, что он снова не заметил близость к Куроо.
— Почему мы всегда встречаемся за едой?...
— А ты считаешь безопасным встречаться со мной вне досягаемости вилок и ножей?
Голос Куроо смеется. Лицо серьезное. Он улыбается Ямагучи и Ячи и отходит к Кенме, и Тсукишима слышит его веселое ворчание. Кей слышит остатки вызова, колющего нападения ради защиты. Рядом с Куроо небезопасно, даже если пистолет в твоей руке будет прижиматься к его лбу, даже если Куроо будет связан, даже если он — человек. Все встречи с ним — проверка на прочность. Испытание силы воли, гордости, крепкости твоих правил, которые кажутся какими-то ненужными и не действенными. Хаос в жизни Куроо — порядок, просто такой, в котором черт ломает ноги, но чужой порядок при Куроо всегда случайно сыпется, ускользает, становится хаосом, который не понять.
Ямагучи с удивлением отмечает неразумную веру Ячи и Тсукишимы к упрямой привязанности к судьбе и тому, что все предрешено. Ячи быстро пробегается пальцами по шраму на запястье и говорит, что за ними точно кто-то приглядывает. Кей чувствует покалывание в руках. Приятно знать, что Ячи разучилась отличать то, за что она в ответе, от факторов, которые ею не контролируются, и сейчас в ее волнении не встречается паническое моя вина, никаких сколотых кружек и молитв о прощении.
Кей снимает очки и ладонями растирает лицо, с удивлением замечая, что от него снова пахнет осенью.
— Нет, ты только представь, найти собственный путь в астрофизике! Или, ладно, даже без науки, просто у космоса, но не падать в ритуалы и сказки. Сиддхартха учился у речки, а ты будешь учится у Луны!
Тсукишима, улыбаясь, качает головой.
— Почему вы еще не пишете философские статьи? Вы бы легко основали учение, нашли бы последователей, возможно, катались на фургонах.
— И курили.
— Я хотел сказать о том, что вы бы таскали телескопы, но вам виднее.
Они смеются. Сегодня хорошо. С Куроо хорошо. Они бредут по улице, и Куроо смотрит на вечернее темное небо. Тсукишима знает, что сегодня полнолуние, что его нахождение здесь опасно, и может стать его последней глупостью, поэтому из какого-то пламенеющего страхом упрямства он не надевал линзы. Как только он посмотрит на луну, его глаза вспыхнут.
— Почему вы так любите космос?
В выражении лица Куроо снова мелькает знакомая уязвимость.
— Не пойми неправильно, но за него мы будто бы не несем ответственности. Пока я здесь, я могу влиять на вещи, на все, что меня окружает, и я не всегда уверен, помог ли я, или навредил. А там… Загадки, которые можно пытаться разгадывать, зная, что ты ничего не разрушишь.
Куроо не натягивает улыбку и открыто смотрит на Тсукишиму, и глаза его в лунном свете кажутся потухшим золотом. Кей внезапно чувствует его сердце — тяжелое, излучающее жар, такое встречалось у богов-воителей. Душа Куроо — сдерживаемый им самим огонь, не болезненный, манящий, как спасение в метели, и слова его — свет маяка. Куроо — путеводный бог, и Кей чувствует, как внутри что-то ломается.
— Вещее сердце, — выдыхает Тсукишима.
Куроо с усмешкой-защитой разводит руки:
— Прошу к столу, приноси свой голод.
Кей не двигается. Куроо опускает руки.
— Не бойся, я слабее в такие яркие ночи.
— Путеводный бог с силой от самой плотной темноты. Красиво.
Настороженность в глазах Куроо тает. Тсукишима грустно улыбается.
— Никогда бы не подумал, что вы тоже боитесь самого себя.
— Все боятся. Просто отречение не особо тебя и бережет.
— Вы должны наставлять людей, а не богов, — недовольство, такое же оборонительное, как чужие усмешки, проскальзывает млечным путем в голосе.
Куроо молчит. Кей думает о том, сколько раз его сердце могло быть гранатом в его зубах. Он сбрасывает защиту и порывисто хватает резко выдохнувшего Куроо за руку. Голод — слабый, мертвый, — и не думает шевелиться.
Тсукишима смотрит на луну. Возможно, они нашли собственный путь.