«Я работаю один» — как заезженной пластинкой на древнем граммофоне, ютящемся в углу. Всегда один, вечно покинутый всеми — нет, упрямо отгораживающийся ото всех. Игорю Грому удобно в своем одиночестве, скроенном точно для него, подогнанном по размеру — он умеет держаться на расстоянии. Но в последнее время Игорь чувствует себя окруженным. И почти счастливым.

Он не против шататься по крышам, подкармливать Юлю любимой шавермой, беззлобно поддевать Димку, который смущенно моргает и что-то малюет в блокноте. Игорь вполне смиряется, Игорь, блядь, получает удовольствие. Но есть какая-то грань, от которой он бесконечно готов друзей оттаскивать: его безумная работа, на которой каждый день можно немного сдохнуть.

Игорь Гром не боится смерти. Старается о ней не задумываться, когда открывает дверь с ноги и мысленно перебирает все варианты: шмальнут ему дробью в лицо или повезет сегодня. Смерть его, болезного, не трогает даже, себе дороже связываться. А вот его друзья…

От Димки не отбрешешься — напарник все-таки, все чин по чину, хотя Игорь старается его ненавязчиво за спину задвинуть, прикрыть собой. А вот Юля — тонкая, но резкая, хлесткая Юля; Юля, от которой пахнет сладкими маками, алый росчерк волос на периферии, поблескивающая тяжелая кожанка, перестук каблуков. Юля тоже лезет, подставляется, все ради сенсации, ради выгрызенных кадров, ради… него?

Игорь готов ее умолять быть осторожнее, но он только стискивает зубы и смотрит в ее узкую спину с выступающими лопатками, думает горячечно и безумно: умру, но закрою собой. И это у него что-то инстинктивное, собачье. Стайное.

А Юле как будто все равно, у нее чувство страха отбитое, когда речь о деле, журналистская эта ее хуйня — Игорь уверен, что только поистине бесстрашный человек может выбрать себе такую профессию, да еще в этой стране, где очень часто стреляют в подъездах, особенно в день рождения президента. Иногда ему кажется, что Юля еще безумнее его, и это Игорю странно нравится — бьет в голову, как хороший крепкий алкоголь. Увлекает.

Это случается во время очередного дела, когда Игорь выбивает дурь из очередного бандита — почти буквально, этот уебок половину Питера подсадил на какую-то дрянь, из-за которой сразу в слюни размазывает. Искали его долго, муторно, ночами не спали, и теперь в Игоре горит вся злость, вся усталость даже — топливо такое же хорошее, как и хваленая жажда справедливости. Заебанный мент вдвое опаснее, знать надо. Этот — не знает. Пытается удрать, хотя район оцеплен, приказывает охранникам Игоря схватить…

Уворачиваясь от тяжелого удара, Игорь о Юле думает, которая с ним вместе соскользнула в темень старого офисного здания. Где-то рядом — и его охватывает смешанное чувство надежности и беспокойства. Тело отточенно действует, но Игорь, пожалуй, возится слишком долго. Вырубает охранников, выволакивает из угла тощего человека с залысинами — обычный такой мужичок, неприметный. Вертлявый, сука.

Когда Игорь подходит к двери, на него вываливается Юля. Безумная, с широко распахнутыми глазами — и с тяжелым топором в руках. Коротко вскрикивает, роняет топор, и он громко звенит по кафелю, звук дробится. Игорь слишком охуевше смотрит, и Юля шипит ему в лицо отрывисто:

— Тебя сколько не было! Я думала, тебя убили! Игорь!

И с топором кинулась, и зарубила бы кого-нибудь — в последнем отчаянном рывке, отомстить пытаясь, и Игорю слишком хорошо от этой мысли, нездорово приятно, и он помимо воли, несмотря на усталость, расплывается, скалится в довольной улыбке.

Уебку в наручниках все равно уже, не до того ему. Майор Игорь Гром совершенно честно, но перебито как-то выдыхает, очень внимательно на нее глядя — вот такую, огненную, взъерошенную и боевую:

— Юль, тебе очень идет… топор.

Она смеется устало и облегченно, кивает зачем-то, видимо, признавая, что каждой женщине нужен свой собственный боевой топорик — ну или хотя бы такой вот, пожарный. У него в голове крутится десяток шуток про Достоевского, но Игорь все это как-то замалчивает, просто любуется. Смотрит в душу — если у рыжих она все-таки есть. У Юли — так точно.

— Мы же стая, Гром, мы за тебя кого хочешь — понимаешь? — довольно говорит Юля, и она не играет, не притворяется. — Дурак ты, Игорь, ничего не видишь. Я бы с этим топором и на психа с огнеметами — тоже пошла бы.

— Я на вас плохо влияю, — признает Игорь.

В нем успокаивается что-то. Игорь знает, что должен защищать, должен сдохнуть, но уберечь, это в нем всегда было — иначе какой он мент, слово одно. Он и в башне думал, как бы ребят спасти, готов был на все. А оно вон оно как. Они такие же — все насквозь преданные.

Юля улыбается мягко, спокойно — по-родному так, щемяще очень, касается ссадин на его щеке, наблюдает, как Игорь чуть хмурится. И говорит мягко и так правильно:

— Идем, там все наверняка волнуются, куда ты пропал.

И Игорь, конечно, идет за ней, как будто по нити путеводной выбирается — дрожащей красной нитке, которую он очень боится оборвать, потому что на ней подвешено его сердце.