спасенные закаты

Улыбка Тсукишимы напоминает свою же, которую он дарил там, дома, когда уходил навсегда.

Куроо зло смотрит на захламленный стол и заставляет себя выдохнуть — он не может беспокоиться каждый раз, когда Тсукишима опаздывает из-за работы. Это происходит достаточно редко, чтобы раздражаться на самого Тсукишиму, но достаточно часто, чтобы Куроо запомнил, что моя работа не всегда настолько опасная. Но отмашки Тсукишимы никогда не сотрут ни один шрам на его теле — бесконечное количество, как звезд, как историй, которые они оба замалчивают, подпирают переполненные костьми шкафы плечами, но продолжают смотреть друг на друга, протягивать руки и касаться кончиками пальцев. Черт, где же этот гаечный ключ?

Сначала обслуживать государственных алхимиков казалось странным — после войны все оглядывались на них с каким-то непонятным для Куроо презрением, и, учитывая его собственную репутацию не пойми откуда взявшегося механика, принимать людей в форме было стратегической ошибкой.

Остается только смеяться над собой. Куроо обожает стратегические ошибки.

Тсукишима — стратегическая ошибка.

Среди кучи инструментов и кусков автоброни Куроо наконец-то находит гаечный ключ и победно хватает его. Опоздание — возможность, никак не причина, чтобы заняться другой, отложенной работой, и ее не стоит упускать, поэтому Куроо спешит занять руки и избавиться от воспоминаний, в которых Тсукишима приходил к нему обрывком самого себя, и как же по-горкому смешно, что Куроо искренне верил, что давно привык, что нет ничего на этой работе, что заставит его снова напряженно удерживать спокойное выражение лица и постоянно проверять, рядом ли доктор, до которого можно добежать, но Тсукишима Кей, который может выпрямиться, шагая на двух ногах, не используя костыли, и его улыбка — то ли благодарность, то ли прощание длиною в карьеру, — помогают сердцу Куроо стабильно пропускать несколько тактов, чтобы потом ускорить ритм. Тсукишима всегда приходит гордо, со звоном собственной победы, даже если она стоила собственных костей. Куроо только усмехается. Он тоже так ходил. До сих пор отголоски слышатся. И кости его где-то не здесь, а там, дома. В непризнанном, в покинутом, в засыпанном пеплом и вычеркнутом из сердца карандашом там — уже не дома, давно не дома, но привычка продолжает скрипеть зубами.

Дверь в мастерскую распахивается, Куроо резко вскидывает голову.

Кьетани усаживает Тсукишиму на ближайший стул и со стоном распрямляется.

— Ты тяжелый.

— Ты слабый.

— Привет? — отзывается Куроо, показываясь из-за кучи металлического хлама. Кьетани кивает и отходит в сторону, чтобы Тсукишиму было видно. Тсукишима выглядит не очень целым, не очень здоровым, не очень… — Ты украл его из больницы что ли? Тсукки, что ты здесь забыл?

— Ногу.

Кьетани выразительно поднимает брови. Видите, это не я здесь самый ужасающий военный алхимик. Куроо стонет.

— Сделай мне приятное и скажи, что ты уронил его по дороге.

— Я тоже очень рад видеть тебя, Куроо. Мой автопротез в ужасном состоянии, спасибо, что спросил, — Тсукишиме явно непривычно смотреть на них снизу вверх, и от этого интонация балансирует на грани оборонительной, несмотря на полностью расслабленную позу.

Кьетани мученически вздыхает.

— Я пошел.

Он несильно сжимает плечо Тсукишимы и уходит. Тот провожает его взглядом, пока Куроо сканирует каждый бинт и синяк, выглядывающий из-под рубашки с короткими рукавами. Он чуть отодвигает воротник, чтобы рассмотреть шрам на шее. Тсукишима шумно выдыхает, но не дергается, подпуская его — и такое его доверие обжигает под кожей, Куроо знает, как он напрягается даже у врачей, словно нужно быть готовым и вставать на защиту. Его смирение остается непокорным.

Уголок губ Тсукишимы дергается.

— У меня для тебя гораздо более страшный сюрприз. Если, конечно, к тебе еще не должны прийти заказчики.

— Сегодня нет.

— Отлично. Тогда помоги мне.

Куроо придерживает Тсукишиму за талию и напряженно отмечает, что с каждым сделанным шагом слышится тихий скрежет.

Нет никакой точки отсчета, чтобы понять, когда их отношения стали настолько близкими и родными, будто они знакомы десятки лет, будто каждый изгиб чужого тела — родное, можно с закрытыми глазами представить в точности до миллиметра. Куроо нравится знать, что он понимает мысли Тсукишимы, что он часть этих мыслей, но иногда ему по-детски, глупо, устало хочется спросить “почему?”, и ответом ему будет эхо чужим голосом.

Спустя несколько недель с их знакомства Тсукишима пришел к нему с пакетом продуктов, и тогда это застряло в горле то ли комом, то ли костью. Какая у него была улыбка, какая мягкость в движениях, будто и нет болей, усталости, все того же недоверия.

Когда исчезло недоверие?

Рука Тсукишимы сильнее сжимается на его плече, когда он садится на чистый стол. Куроо ждет, когда напряжение в чужих руках перестанет быть таким болезненным, и отстраняется. На лице Тсукишимы боль быстро сменяется хитростью, и от этой привычный, знакомой перемены хочется просто закрыть его здесь, привязать к кровати и дать поспать два дня, чтобы никакой службы, никаких убийц государственных алхимиков, ничего, что может причинить ему боль, и Куроо знает, что это невозможно, что это не то, чего Тсукишима хочет, что Тсукишима смог то, в чем он провалился — захотеть идти выше, даже если изнутри, даже если это сметет всех, кто рядом. Куроо, на самом деле, доволен тем, кто он и где он. Это его место, это его дом, это его профессия. Ему нравится поднимать людей, собирать их, а не тянуть вниз.

Тсукишима расправляется с ремнем и спускает брюки — белая кожа и страшные синяки с бинтами, полосками шрамов. Автопротез на ноге присоединяется к тому, что осталось от бедра. Сейчас, правда, выглядит так, что к бедру присоединяется что-то, оставшееся от автопротеза.

— Это что? — спрашивает Куроо, смотря на обломки, напоминающие автоброню.

— Сюрприз.

Куроо наклоняется, чтобы рассмотреть место присоединения металла к коже, и тут же об этом жалеет.

— Почему это вообще не сняли? Как ты это терпишь? — он поднимает взгляд на совершенно спокойное выражение лица Тсукишимы, который ухмыляется.

— Там что-то сломалось, поэтому оно легко не отсоединяется. Чувствуешь приближающуюся премию?

— Я чувствую приближающуюся смерть. Что ты делал? Как можно было угробить все до такой степени? — Куроо двигает Тсукишиму дальше по столу, чтобы понять, как отсоединить этот кошмар. — Постарайся меня сейчас не пинать.

Тсукишима только хватается руками за углы стола.

Отправив Тсукишиму спать, Куроо продолжает работать над автопротезом до ночи. Его небольшой перерыв — заглянуть в комнату, чтобы увидеть, как в закатном солнце виден каждый шрам на голой спине. Куроо думает, что отдать все свои руины времени и судьбе совершенно не жалко, если Тсукишима каждый раз возвращается домой, и его шрамы — смотри, трогай, но не говори — становятся знакомыми и любимыми, если его глаза продолжают собирать закаты, чтобы самому быть восходом, и даже если Тсукишима закатывает глаза и говорит, что не он ведет людей в бой, его незаметная поддержка, всегда прикрытая спина и усмешка держат — крепко, уверенно, надежно. Как и его безграничная спокойность в большинстве ситуаций — это по рукам и ногам Куроо гвоздями, чтобы от своего сердца не прятаться и горько смеяться.

Куроо часто горько смеется.

Но Куроо ни о чем не жалеет.

Солнце в Ксинге и солнце в Аместрисе одно.

Но за убитый автопротез хочется убить и Тсукишиму, пусть любовь, пусть зарплата, это становится, если честно, обидным, что даже автоброня Куроо не остается у него в хорошем состоянии больше двух месяцев. Тсукишима говорит, что чужая не выдерживает и недели, и что он с этим сделать ничего не может, поэтому, Куроо, гордись собой, и извини, но все-таки, это невыносимо. Это чертов вызов. Куроо смотрит на коллекцию отверток. Может, он потом подумает над другим сплавом.

Ночью дверь в мастерскую распахивается, на этот раз самим Тсукишимой, у которого в помощниках костыли. Куроо оборачивается на него резко, неудобно, так, что в затекшей шее стреляет болью.

— Пошли спать, Куроо, — говорит Тсукишима тоном, который он использует, когда на нем синяя форма.

Куроо усмехается.

— Я все еще работаю над твоей ногой.

— Нет, не работаешь. Все завтра, — Тсукишима выглядел бы мило со своей лохматой головой, если бы не кусочки стали в голосе и взгляде. — Из нас двоих полумертвого играю только я, так что не выдумывай.

Куроо хочет возразить, но Тсукишима поднимает бровь. Как-то был у них похожий спор, и выяснилось, что Тсукишима может уложить Куроо на лопатки в любом состоянии.

— Все, иду.

Выражение лица Тсукишимы тут же становится расслабленным, нежным.

Куроо чуть ли не падает, когда видит Тсукишиму в одних брюках на кухне.

— Что ты делаешь?

— Завтрак, — утренний голос Тсукишимы утрачивает обычную незаметную мелодичность и какую-то перманентную вкрадчивость, и Куроо к этому не готов.

Как он не готов к односложным ответам, которые Тсукишима дает постоянно, то с насмешкой, то с серьезностью, все они почему-то оказываются языком пламени — не поймаешь, но обожжешься и восхитишься красотой. Ямагучи рассказывал, что эта привычка в Тсукишиме осталась после войны с Ишваром, и что он к ней относится, как к шрамам — трогай, смотри, не говори, — и Куроо понимает и придерживается правил. Он продолжает любить эту часть Тсукишимы, он продолжает раскладывать и собирать его образ, и любить каждую деталь, но молчать.

Куроо садится за стол, и Тсукишима ставит перед ним тарелку, легко пробежавшись пальцами по руке. Кожа Куроо покрывается мурашками, и Тсукишима, засранец, замечает и улыбается.

Никто и ничто не убьет Тсукишиму Кея — он сам смерть, в самом ее приятном виде, и хочется, чтобы эти пальцы, которые так мягко берут его за подбородок, были всегда целы, и чтобы сам Тсукишима всегда-всегда оставался живым и здоровым, потому что сейчас, когда он спокойно двигается ближе к Куроо, кажется, что он может повернуть солнце обратно, сорвать покров неба и завернуть в него Куроо — Тсукишима целует его в висок, в щеки, в подбородок, и сердце Куроо горит закатом по имени Кей.

Куроо сам целует Тсукишиму в губы, и это — грохотом камней разрушенных стен замка, ничего, что держало невысказанное, не осталось. Куроо отстраняется и уже открывает рот, но Тсукишима вжимает его в стену, и говорит:

— Только попробуй сказать что-то ужасно романтичное, Куроо, и я тебя придушу.

— Хорошо, — выходит задушенно. — Черт. Поцелуй меня.

Тсукишима фыркает и целует его так, будто Куроо и есть все небо. Куроо пытается сдвинуть их к кровати, но Тсукишима целует его за ухом, и его руки, зарывающиеся в волосы, никак не помогают, но ему, видимо, все равно, поэтому Куроо приходится справляться самому. Как только они достигаются цели и Куроо тянется обнять чужое лицо, Тсукишима перехватывает его за запястье, губами по костяшкам, и, боже, каким он дорвавшимся выглядит, будто кто-то его когда-то останавливал — смешно, по-горькому смешно, когда вы оба настроили себе преград, и их снесло от всех слов и взглядов, от касаний и времени. Куроо припадает к шее, пальцы Тсукишимы комкают рубашку на спине.

Как будто за ними не лежат горы трупов, и трон каждого не воет смертями — и чужими, и собственными.

Какие же закаты в Ксинге, цвет почти такой же, как цвет глаз Тсукишимы — бледное золото окрашивается кровью, и ты кажешься маленьким и беспомощным, когда это устрашающая, не подчиняющаяся тебе сила сползает за крыши и под землю.

— Куроо.

— Хочешь сказать что-то романтичное?

Тсукишима пинает его.

— Тецуро — твое настоящее имя?

И все же золото глаз Тсукишимы всегда остается чистым.

— Ага, — Куроо помогает Тсукишиме избавится от брюк. — Зачем ты вспоминаешь сейчас?

Тсукишима усмехается.

— Потому что я хочу, чтобы ты меня поцеловал, Тецуро.

И золото этого заката его убьет.

Куроо целует внутреннюю сторону бедра, и следит за реакцией Тсукишимы — вдруг больно, вдруг не там, и приподнимается, чтобы увидеть лицо. Тсукишима улыбается той улыбкой, которую Куроо дарил, покидая Ксинг и отказываясь от трона. Это счастливая, свободная улыбка облегчения и всего невысказанного.

— Ты скучаешь по Ксингу? — спрашивает Тсукишима с напряжением, пытаясь справиться через боль присоединения автопротеза.

— Нет. С чего бы? — Куроо тянется вытереть пот со лба Тсукишимы полотенцем, и тот в ответ лишь выдыхает сквозь сжатые зубы. — Мне нравится быть механиком со знанием рентадзюцу в Аместрисе, не впутываться в битву за трон и спокойно работать.

— Не по тому, кем ты там был, Тецуро. По Ксингу.

Куроо хочет сказать, что они так не договаривались. Что у них есть то, о чем они не говорят. Что они подпирают шкафы со скелетами и целуются между ними.

Но Куроо говорит:

— Да. Есть такое.

— Мы могли бы поехать, — Тсукишима делает паузу, чтобы набрать воздуха и набраться сил, Куроо пользуется ей, чтобы удостовериться, что сам не умер. — Вместе. Мне все равно придется, а со мной ты в безопасности.

— И что мы там будем делать?

— Смотреть на закаты.

Потому что это то, с чего все начиналось. С рассказов Куроо о родных закатах тому, кому нельзя, кто толкнул его на стратегическую ошибку. Потому что это то, когда исчезло недоверие.

То, когда исчезает недосказанность.