Ночь наполнена запахом сожженных ангельских крыльев — сегодня они поработали на славу. Их руки пахнут воском и ладаном, и их сочетание мирное и смиряющее, как жаль, что они не собирались подчиняться кому-то кроме собственных сердец.
Адала раздраженно нажимает-бьет по кнопке, выключая радио, кричащее что-то подозрительно похожее на you can feel my lips undress your eyes. Иста с привычной ловкостью акробатки перемещается с заднего сиденья на переднее. Разбитый локоть печет.
— Мы успеем к утренней в Радонежского?
— Нет. К черту, сегодня среда, а не воскресенье.
Иста проглатывает замечания о том, что они должны появляться каждый день, если не хотят быть пойманы, и лезет за аптечкой. Адала так же недовольно и зло жмет на педаль, машина слишком резко срывается с места и поворачивает, приходится приложиться головой об стекло.
— Тише! За нами не гонится престол, куда ты сорвалась?
Адала кивает вперед. Иста поднимает голову и видит восходящее солнце: яркое и неожиданно холодное, бледная благодать восставала над шоссе. Созывайте хор детей-рабов в белых одеждах, время плакать от счастья.
— Навстречу свету! Ну что за романтика! — Иста лукаво щурится. — Из врагов они стали возлюбленными, и, после совершения преступления под песни the 1975, они поехали встречать солнце.
— Какое ужасное клише.
— Но знаешь, в чем самая прелесть их истории?
— М?
— They were ROOMMATES!
Адала фыркает, ее лоб разглаживается.
— Остается еще накуриться и остановиться в каком-то ужасном мотеле.
— И потрахаться.
Адала продолжает смотреть на дорогу, но ее лицо принимает то насмешливо-скептическое выражение, которым она встречает идеи батюшки, когда задает неудобные вопросы.
— Ты все еще хочешь двигаться?
Нет. Она хочет в ванну, чтобы лежать и отмокать в воде полчаса, смотреть на желтую уточку и слушать, как Адала печатает статью об очередных преступниках-мароредах-террористах-героях в одном лице. Чувствовать, как их история истощается на фоне чьей-то, более красивой, более великой, более громкой. Они неизбежно исчезнут из памяти, из информационного поля, из вселенной, станут душами в аду, возможно, будут вынуждены поедать друг друга всю жизнь. Никто не вспоминает некрасиво скалящихся героинь в пыли. Будут помнить что-то тихое, но великое и возвышенное, что-то, что сейчас окрасят кровью, а потом вознесут как притчу, как кусочек нового Нового завета.
Как хорошо не быть причисленной к лику святых! Какая свобода, какое облегчение, можно пальцами в чужие волосы и губами к чужим губам, пока вокруг воздух звенит от напряжения греха.
Что, если не собственное упрямство и насмешка над небом и землей, подъемлет из праха бедного, из брения возвысит нищего, да еще и престол славы в кругу близких даст в наследие?
Если бы Иста оказалась пред Богом, она бы смеялась, а потом смешала его с грязью.
Если бы Адала оказалась пред Богом, она бы ущипнула себя, чтобы проснуться.
Их ждет квартира в проклятом муравейнике, с кружкой в разводах от кофе, с клавиатурой, на которой не видно букву «б», с желтой резиновой уточкой и новыми шелковыми халатами с цветами.
Их ждут руки ангелов, запачканные в крови, которая никогда не высохнет, их преступно целые белоснежные крылья и несколько рассветов. Иста не знает, можно ли их пересчитать на пальцах одной руки, или они более удачливы, и придется задействовать ноги.
Ее ждет неровное дыхание Адалы, ее загорелая кожа со смешным родимым пятном, похожим на сердце, на ягодице.
О, дорогой, любимый Господь! Иди к черту! Сегодня, завтра, всегда она будет выбирать такую жизнь, наслаждаясь каждым грехом, каждым преступлением, каждой минутой, каждым поцелуем, потому что они на вкус — яд плода древа познания.
Пусть их будет как можно больше.
Аминь.
Боже. И это относится точно не к тому челу из библии, потому что вот это. Просто. Боже. Пускай это коротко, но каждое, повторюсь, каждое предложение по ощущению именно на своем месте. Будто мельком взглянула на что-то убивающее в своей красоте, в тех чувствах. Немного запуталась в именах в начале, но имена тяжело запоминаю кккк.
Глоток чег...