Пение луны обрывается, когда руку схватывает боль — горячая, воющая, солнечная. Пальцы Акитеру слишком сильно давят, на подушечках остается лунная крошка.
— Ты должен принять это. Ты слишком сильно обжегся, — строго говорит Сугавара, хмуро глядя на него. Он сидит в кресле напряженно, даже печально, руки на подлокотниках кресла как попытка ухватить мнимый контроль. — Ты не можешь работать в том же количестве, что и раньше.
— Предлагаешь оставить ночь только со звездами? Чтобы ее мрак лился на людей вместе с дождями, и человечество захлестнуло безумие?
Акитеру раздраженно сжимает ладонь в кулак, глубоко вдыхает и подавляет волну усталости с раздражением.
Проигрыш в битве за господство на небе, падение бога ночи и расплавленный воск на собственных крыльях подкосили его. Больно. Прошло много времени, поэтому Акитеру продолжает работать. Прошло мало времени, потому что его боли переходят на ночное небо — оно болит, оно тоскует, полумесяцы плачут, а с ними плачут и звезды. Лучше бы небо было в тишине — тогда людям не было бы так страшно за тех, кто скрывается за теплыми сказками и благожелательностью созвездий.
В мастерскую входит Кей, впускает холодный ветер. На его кудрях — иней. Акитеру подозревает, что тот бегает в морозных рощах Акааши, потому что скрывает ожоги. Он не может спросить, как Кей обжегся, поэтому позволяет ему ускользать.
— Я предлагаю тебе поберечься, — вздыхает Сугавара и переводит взгляд на Кея. Тот вежливо кланяется, но по напряженным плечам видно — не доверяет, не принимает. — Кей. Как дела с лунами?
— Они недостаточно хороши, чтобы освещать тьму. Их отравит мгла, — Кей не кривится, его тон остается ровным и спокойным, будто он достаточно опытен, будто в нем заложено знание и честь.
Но Акитеру знает, что ожесточен. И на солнце, и на ночь, и на их слабость. Иногда думается, что лучше бы злость была направлена только на самого Акитеру. Но мысли Кея — звенящий зимний лес, путанные дорожки, которых не разглядеть за заснеженными ветками.
— У тебя хорошие луны, просто ты не касался тьмы. После нее поймешь, что нужно изменять.
— И что теперь? Мне омыться ночным небом и задохнуться от отторжения?
— Кей, не груби, — хмуро говорит Акитеру, но Сугавара только смеется.
— А ты не собираешься бороться за возвращение божественности своему роду? Может, тьма к тебе благосклонна, и ты откроешь в себе дар, станешь богом.
Лицо Кея становится пустым и невыразительным.
— Сугавара-сан, именно вы должны распространять идею того, что полубоги такие же значимые создатели мира. Я научусь делать хорошие луны, и брат сможет отдыхать и поправляться, но мне нужны время и опыт. Ваши провокации и вопросы мне непонятны, и им не место в доме Тсукишим, — полумесяц на его лбу вспыхивает, а голос обретает силу, которую Акитеру никогда не слышал. — Уходите.
Сугавара вздыхает, но подчиняется. Он оборачивается к Акитеру со сложным выражением лица, но Акитеру молчит, не желая вызвать на темной воде запретных тем круги. Сугавара кланяется и выходит, и только после этого Кей расслабляется, его черты становятся мягче, а полумесяц снова спокойно мерцает бледным светом.
— Иди отдохни, я доделаю эту луну.
— Кей, ты же знаешь, что Сугавара может даровать божественность кому захочет… Не стоит тебе ему грубить.
— Еще как стоит. Пусть божества плетут интриги между собой, а с нас хватит. Мы должны освещать небо, и мы его осветим. Ни ты, ни я не должны божествам ничего, что они от нас требуют.
— Ты действительно будешь довольствоваться тем, что мы будем полубогами?
Взгляд Кея неожиданно мягкий и мудрый.
— В этом нет ничего унизительного и ограничивающего. Твои луны великолепны, даже если ты делаешь их с помощью инструментов. И это не ты обжегся, — его голос такой крепкий, сильный, истинный. — Тебя обожгли.
— Когда ты стал таким взрослым? — вздыхает Акитеру, проглатывая слова Кея. Они взорвутся в нем немного позже.
Ореол истинности и чего-то незнакомого вокруг Кея пропадает, он морщится и дергает плечом.
— Иди спать, нии-сан. Я обо всем позабочусь.
Акитеру думает, что раскаленные небеса выковали из Кея невероятного полубога. Акитеру в первый раз думает, что он действительно обо всем позаботится, потому что вместе с божествами сменяется и небо, и его сказки и колыбельные сменились болью, а его боль сменится спокойствием и твердостью Кея, который обязательно найдет, что дать ночи и людям под их светом.
Дверь в мастерскую скрипит за ним, он тяжелыми шагами идет в комнату, чтобы упасть на кровать.
Глаза Сугавары не зря прикованы к Кею. Может, он действительно станет богом?
Акитеру закрывает глаза и погружается в сон, растворяясь в боли, в жаре, ползущему по его телу тысячами солнц.
Ему будут сниться осколки звезд, острые и ледяные, по которым больно ходить босыми ногами, а дорожка неба все будет вести его к большой мерцающей луне, и он пальцами будет проводить по ее трещинам, по ее огненной боли и успокаивать, убаюкивать, пока ее свет не потухнет, и она не заснет, рассыпется пеплом и раствориться куда-то во вне. Она станет пылью у ног их матери, и так свершится круг.
Может, Акитеру пора отойти куда-то во вне, и этот сон будет его самым важным путем.
Путем важнее, чем тот, где в его руках — серп, в его глазах — сталь, а сердце горит ярче любого света, сильнее любого солнца.
Пройдет время, и Акитеру откроет глаза, почувствовав прохладную руку, касающуюся его лба — там полумесяц превратился в луну.
Над ним будет стоять брат, который улыбнется так, как могла улыбаться только мама — ласково и знающе. У него не будет серпа, молота и сомнений.
Это будет бог. Это будет их победа, полнолуние.
И его ожоги не будут полыхать, а на сердце станет спокойно. Он обернется и поймает смеющийся взгляд Сугавары — углядел же, возвысил, дал силу.
Но сейчас есть Акитеру, и он не смотрит, смиряясь и доверяя Кею. Сон обволакивает его.
Сменяются боги, сменяется небо, и то, что принесет Кей в ночь, что он выучил и накопил за их страшное время будет в новых лунах. Это будут прекрасные ночи, и Акитеру в полусне понимает, чему научился Кей.
Он научился любви.