У Мори фальшивые улыбки. Впервые Юкичи увидел такую в день их знакомства и тогда же подумал: «Как мерзко». Огай так мастерски изобразил радушие, что голова закружилась – будто с этих тонких, искривлённых улыбкой губ стекал яд и Юкичи оказался отравлен одним только взглядом на них.

У Мори под глазами тонкие морщинки. Юкичи хорошо запомнил его прищур, только усиливший звенящую от улыбки фальшь. Так щурятся только змееподобные демоны на старых полотнах, но этот вполне (едва ли) человек сидел прямо перед ним. Только вот воображение услужливо и настойчиво подсовывало картинки, как он облизывает губы раздвоенным языком.

У Мори всегда беспорядок на рабочем месте. Настолько, что он превратился в какой-то новый, неизученный вирус. Иначе Юкичи не мог объяснить, откуда беспорядок взялся ещё и в его голове, где всё всегда было разложено по полкам. Эти полки, как и лежавшие на них мысли, смешивались в один большой пульсирующий ком с каждым проведённым рядом с Мори днём. Беспорядок проникал под кожу запахом лекарств, скрипучим смехом и фальшивыми улыбками, облизывал по ночам сны своим чёртовым, нисколько не раздвоенным языком.

У Мори длинные пальцы. С виду хилый, тощий докторишка, от которого разило дешёвым одеколоном, микстурами и кровью, умел далеко тянуться и цепко держать этими пальцами то, что ему требуется. Скальпель. Зажим. Информацию. Отмычку. А ещё нервы своего телохранителя. Ему бы позавидовали лучшие скрипачи этого мира, но Фукузава не был скрипкой. Скорее, аккумулятором с неожиданно прохудившейся изоляцией и хорошими рефлексами, работу которых ему слишком быстро захотелось испытать на этом Паганини.

У Мори все задатки хорошего актёра, но Юкичи не любил театр. Особенно если ему приходилось принимать участие в чужих постановках, сценарий которых он большей частью узнавал прямо на сцене. Но то, с каким усердием враги велись на дурачества и не внушающий угрозы внешний вид Огая, делали его совершенно незаменимым для роли жертвы. К его виску приставляли дуло совсем не бутафорского пистолета, узлы на его запястьях не развязывались сами по себе, и ни один из них не был богом. У всех одарённых что-то не так с головой, и глядя на Мори, забрызганного чужой кровью, танцующего у собственной Смерти на языке, сомнений в этом не оставалось никаких.

У Мори совесть отсутствует как понятие, равно как и чувство такта. По крайней мере, именно это Юкичи в нелестных выражениях сообщил разбудившему его телефонным полуночным звонком Огаю, вместе со злым предложением выпутываться самому, раз уж до сих пор ему это чудесным образом удавалось и без телохранителя. Бросив трубку, ещё минут пять Фукузава пытался убедить себя, что в одиночку Мори не полезет на амбразуру, что он не подросток, что он логичен и благоразумен. На шестой минуте он нашёл себя проверяющим лезвие катаны, одетым и до ужаса злым. Если звонил – уже влип по самую макушку. Страх однажды опоздать стал Юкичи почти родным.

У Мори есть слабые места. И Фукузава почти прокричал это ему в лицо, пожалуй, впервые за всё время видя на нём такое искреннее удивление. Образы из недавнего прошлого, бешено колотящееся сердце, злость – всё это смешалось в какой-то взрывоопасный коктейль, и детонатором стал, конечно же, Мори. Он не сделал ничего, только ухмыльнулся как-то глупо и отпустил дурацкую шпильку о пунктуальности Фукузавы, который раньше, чем успел что-то сообразить, отвесил хлёсткую, обидную пощёчину. У Огая на лице застыло совершенно нечитаемое выражение, а Юкичи смотрел на него и пытался справиться с разрывающим нутро чувством дежавю. Мори – не Ранпо. Мори – не ребёнок. Мори – другой. Фукузава относится к нему по-другому, и если прямо сейчас не покажет себе – им обоим – как, никогда и ни за что этого не признает.

У Мори тёплые и неожиданно мягкие губы. А Юкичи думал только о том, как же, чёрт возьми, потрясающе чувствовать жадный ответ на поцелуй. Решительно плевать, сколько яда будет на этих губах, сколько раз они улыбнутся фальшиво, если та единственная искренняя улыбка будет предназначена ему.