Старый патефон шумел и поскрипывал. От него по залу разливался хриплый медленный блюз. Лампы хватало только чтобы выхватить часть барной стойки с небрежно брошенным на неё пальто, и оттого возникало чувство, будто музыка смешивается с неровными тенями.

«Это жизнь в розовом цвете», – пел патефон.

Мори хмыкнул и одним махом опрокинул в себя остававшийся в стакане виски. Дыхание спёрло на несколько долгих секунд, но жжение в груди принесло странное облегчение, и он вальяжно откинулся на спинку стула.

В этом месте была всего пара затёртых пластинок да пойло, способное свалить даже лошадь. Идеальное сочетание для бара в богом забытой подворотне. К лампе подлетел мотылёк, и тени на потолке причудливо заплясали. Ватный туман в голове – уютный, как покрывало, - путал мысли. Мори разомкнул губы и лениво подпел пластинке:

– Я плавно закрываю глаза и вижу жизнь в розовом цвете.

В баре было пусто: ни гостей, ни даже бармена; только стулья, патефон и лампа. И, конечно, двое мужчин.

Уже двое.

Стул рядом заскрипел, на стойку легло ещё одно пальто, но Мори даже головы не повернул. Только снова взялся за бутылку и возмущённо засопел, когда Фукузава её отобрал и отставил подальше.

– Думаю, тебе на сегодня хватит, – резонно заметил он. – Выглядишь жалко.

Мори непременно испепелил бы его взглядом, но даже сфокусировать тот оказалось непосильной задачей. С потерей пришлось смириться.

– Грубиян.

Фукузава хмыкнул, перегнулся через стойку и ловко выудил оттуда початую бутылку джина. Искать стакан не стал: просто забрал пустой у Мори из рук.

– Давно ты здесь?

Мори неопределённо пожал плечами и вздохнул. Отвечать почему-то совсем не хотелось. Вместо ответа он повернулся к Фукузаве и, подперев подбородок рукой, уставился на него задумчивым внимательным взглядом. Фукузава понял это по-своему:

– Обиделся?

– Только если чуточку.

Конечно, Мори солгал.

Заиграла последняя песня. Минуты через три от неё останется только белый шум и придётся встать, чтобы перевернуть пластинку. Почему-то от этой мысли стало настолько тошно, что Мори встал в ту же секунду и, покачнувшись на нетвёрдых ногах, отправился к патефону до того, как тот умолкнет.

Фукузава сделал глоток, не сводя с него глаз. Он молча наблюдал за вознёй Мори с пластинкой, не сказал ни слова, когда тот подошёл вплотную и мягко переплёл их пальцы, но одна тёплая улыбка стоила всех слов этого мира.

– От тебя голова кружится, – признался Мори.

– Ты просто слишком много выпил.

Мори смешливо фыркнул.

Кто-то однажды сказал, что объятия созданы, чтобы прятать лица, и Мори был полностью с этим согласен. Заглянуть Фукузаве в глаза казалось чем-то недоступным его скромным человеческим силам; вместо этого он прильнул, вдохнул запах, смешанный из одеколона, джина и пороха, и вдруг прошептал:

– Давай потанцуем, Юкичи. Такая хорошая песня.

Это не было капризом, требованием, даже просьбой – больше всего походило на мольбу, если честно. Конечно, Фукузава не мог ему отказать. Не мог и – Мори надеялся, – не хотел.

Глухо стукнул стакан с недопитым джином, поставленный на стойку, заскрипели половицы, взметнулись тени потревоженных мотыльков. Лампа, словно чувствуя настроение, мигнула и погасла.

«Когда ты прижимаешь меня к своему сердцу, я нахожусь в мире, где цветут розы», – мелодично пропел патефон и Мори одними губами повторил эти слова, прогибаясь под тёплыми ладонями.

Теперь темноту разбавлял только газовый фонарь у входа и блюз – хриплый, размеренный, глубокий. Тусклые отсветы мазали по их лицам и плечам, отражались бликами в глазах.

Двое, обнявшись, самозабвенно танцевали.

Скрипели половицы. Пел старый патефон.

В заброшенном баре было пусто. Только стулья, разбитый патефон и лампа.