– Смотри, снег идёт! – Мори даже улыбнулся, отдёрнул занавеску и обернулся убедиться, что Фукузава смотрит.

– Красиво.

Мягкие белые хлопья, будто перья, летели и падали в свете тусклых фонарей. Мори поёжился и закутался в шаль поглубже. Немного помолчал.

– В тот день тоже шёл снег, помнишь? – спросил он, не оборачиваясь, и подхватил тонконогий бокал.

Фукузава ничего не ответил. Почему-то на Рождество он всегда разговаривал неохотнее обычного, но Мори давно привык к этой его особенности.

Конечно, он помнит.

Тихий саксофон разбавлял темноту, как молоко разбавляет кофе, жёлтая гирлянда причудливо бликовала на стенках бокала, отражалась и множилась в слоях стеклопакета. За сотней огоньков Мори с трудом мог рассмотреть своё лицо, и совсем не видел лица Фукузавы.

– Я... Знаешь, Юкичи, я хочу танцевать, – Мори вдруг резко развернулся, бросил свою шаль на пол и порывисто взял его за руку.

– Прямо сейчас?

– Да. Слышишь? Это же Синатра! Классика ретро.

Фукузава чуть улыбнулся и всё-таки позволил утянуть себя в медленный, тягучий, как эта музыка, танец. В полумраке было не разглядеть всех оттенков эмоций на лицах друг друга – мешало обманчивое освещение; поймав себя на этой мысли, Мори прильнул ближе и с бархатной ленцой заговорил:

– Представляешь, у французов есть целое понятие для обозначения сумерек.

– Да? И какое?

Рука Фукузавы сместилась на талию и даже чуточку ниже, а его выдох приятно огладил скулу. Впору было замурлыкать от удовольствия, и Мори искренне пожалел, что не умеет.

– Entre le chien et le loup, – тихо ответил он и потёрся щекой о щёку, – Время, когда границы стираются, и становится сложно различить безобидного пса и дикого волка.

Фукузава хмыкнул и наверняка улыбнулся – стало даже жаль упустить этот момент, – а потом прошептал на самое ухо:

– Ты же понимаешь, что я ненастоящий?

Мори непроницаемо улыбнулся и приложил палец к губам.

– Тише, не порти момент – это моя любимая песня.