Шум воды успокаивал меня с тех пор, как мне стукнуло три. По крайней мере, мое первое воспоминание — о том, как я плаваю. Неумело гребу руками, тело то и дело пытается уйти ко дну, но родители, смеясь, поддерживают меня, не давая утонуть.

      — Давай-давай, плыви, Кисаме.

      Я неуклюже бултыхался, но упрямо приближался к цели. Мама и папа стояли напротив друг друга, и я, обучаясь плавать, двигался то от мамы к отцу, то наоборот. Они смеялись, ловили меня, когда я достигал кого-то из них, держали на руках какое-то время, давая передохнуть, а потом снова пускали плыть. Я чувствовал себя маленькой лодкой, которая, качаясь, двигается от одного берега к другому.

      Постепенно я обретал уверенность, и мой собачий стиль становился менее дерганым.

      — Руками от груди попробуй, — посоветовал отец.

      — А зачем?

      — Так будет быстрее.

      — А зачем вообще мне плавать? — спросил я, когда в очередной раз оказался на руках у мамы.

      — Так ты сможешь быстро перемещаться по воде, не используя чакру, — сказала мама. — Ну, а еще — это просто приятно.

      Насчет этого я даже не спорил, но с удовольствием засыпал ее сотней детских «Почему?», пока вертелся у нее на руках и заглядывал в синие глаза.

      — А почему мы купаемся вечером? А почему вода щиплет, когда попадает в нос и в рот? А почему…

      — Ты слишком много говоришь, — хмыкнул отец. Я перевел взгляд на него. Его единственный глаз как-то странно блеснул в полумраке. — Отпусти его, Каэде. Пусть плывет ко мне.

      Я послушно забултыхал к нему. Вдруг свет упал на воду, что-то мелькнуло, и я увидел в воде несколько треугольных плавников.

      — Па-а-ап! Акулы!

      — Ничего, ничего, — отец усмехнулся. — Просто продолжай плыть ко мне.

      Я занервничал, но стал дальше двигаться к нему. Акулы приближались. Одна из них остановилась и высунула белый нос. Отец тихо засмеялся. Я поднял на него голову. Его глаза недобро сверкнули. Незрячий, выбеленный и пустой, казался жутким фонарем. Я вздрогнул и весь сжался. Папа продолжал смотреть куда-то вдаль, кажется, даже сквозь акул, и мне стало так неуютно, что я предпочел сползти с его рук и оказаться в опасной близости от острых плавников, но больше не видеть этот взгляд и ухмылку.

      Оказавшись в воде, я легче задышал. Прохладные потоки успокоили меня.

      У воды было хорошо. Море завораживало, дарило покой, манило. Спустя два года оно стало моим постоянным местом тренировок — раньше я там только ловил шустрых рыбок и купался.

      В тот роковой день я тоже был у воды. Засиделся допоздна — устроился на поверхности, скрестив ноги, сложил ладони и пытался поглощать чакру, как однажды показал папа. Наверное, я делал что-то не так, потому что лучше всего прилив сил ощущал, когда рядом находились другие люди. После этого сосредоточиться становилось в разы труднее — прилив чакры будоражил меня, требовал немедленно сорваться с места и куда-нибудь бежать, драться, беситься. Порой мощь до того меня заводила, что я едва не начинал погружаться под воду, теряя концентрацию. Иногда, пытаясь удержаться, перебарщивал с чакрой, и вода кипела под моей задницей.

      Сегодня, думал, повезло. Тренировки шли успешно — я научился создавать водяных клонов, и моя чакра держалась достаточно стабильно. Я бы посидел еще немного, но постепенно начало холодать. Ветер становился сильнее, в желудке уже ощутимо урчало, и я решил отправиться домой. Пробежался по воде до берега и, держа свиток под мышкой, прыгнул на мостки.

      Хошигаки жили не в самой Киригакуре, а на острове возле нее. Наши дома частично располагались на сваях над водой, больше напоминая бедный рыбацкий поселок, чем место обитания клана, который существовал в Кири со дня ее основания. Я сначала спокойно шел, осматривая здания и мелкие лавочки, но вкусные запахи из забегаловок меня взбудоражили. Дома меня наверняка ждет вкусный рыбный суп, а если еще покажу маме, чему научился, то, скорее всего, перепадет креветок до ужина.

      Я воодушевился и помчался по улицам, уворачиваясь от прохожих.

      — Кисаме, не бесись!

      — Ты опять босиком ходишь?!

      — Тихо, сшибешь!

      Кое-кто из особо близких знакомых пытался меня изловить или отвесить подзатыльник, но я уворачивался и продолжал бежать. Доски неприятно скрипели под ногами, на ступеньках я традиционно ударялся пальцами или обдирал кожу, перепрыгивая и спотыкаясь.

      — Ма-а-а-м! — радостно заорал я, хотя был еще на расстоянии улицы от нее. Игнорируя угрозы рассказать все моему отцу, я влетел на очередной помосток и помчался к нашему дому.

      — Ма-а-ам! — опять заорал я, резко останавливаясь возле раскрытой раздвижной двери.

      Тишина.

      — Мам, я тут! Хочешь, покажу новую технику Суитона, которую я выучил? — я повысил голос, думая, что мама чем-то увлеченно занимается, и поэтому меня не слышит. Я ожидал, что сейчас она меня заметит, позовет поближе, ласково потреплет по голове, даст вкусную креветку и что-нибудь расскажет, скорее всего, что-то про бурную молодость отца. Но нет, слишком тихо. Мамкнул еще раз.

      Я не сразу понял, что произошло. Я еще не знал, что меня ждет.

      Накричавшись, я понял, что тишина какая-то очень уж зловещая. И тут в нос ударил резкий запах крови. Я замер в дверях.

      — Мам? — позвал я, но уже более тревожно. Опустил глаза вниз и только сейчас увидел темные следы и разводы. Будто кто-то наступил в лужу крови и прошелся после этого по комнате. Я зачем-то задержал дыхание и медленно пошел в сторону кухни — следы вели туда, и чем дальше, тем темнее и насыщеннее они были. Запах крови становился нестерпимым.

      Моя тень в полумраке упала на стол, но даже при тусклом освещении все было прекрасно видно.

      Мама лежала на столе, но как-то неестественно, как сломанная кукла. Из ее спины торчала катана, отбрасывая зловещую тень. Та самая, которая всегда висела у мамы за спиной. На талии длинный разрез. Темные, почти черные потоки залили подол халата. Волосы мамы были в луже крови, голова безжизненно лежала на столе. Лицо — наполовину затенено, но я отчетливо видел блеклые, белесые глаза. Мертвые, совсем как тот, что у отца.

      Я хотел хрипло позвать маму, но звук собственного голоса застыл у меня в горле. Получился только какой-то сдавленный хрип. Глаза защипало.

      Плохо понимая, что делаю, я вцепился в тело мамы, будто надеясь ее растормошить и поднять, и только уронил на пол.

      Когда именно на меня накатила истерика, я не понял. Но я даже не слышал, что кричу, не ощущал слез на щеках. Я вернулся в реальность только тогда, когда ощутил теплую ладонь на своем плече. Обернулся, увидел отца. Он молча вывел меня из дома к берегу. Всю дорогу я не переставал плакать, захлебывался слезами и соплями. Мы уселись на берегу. Папа устроился на каком-то расстоянии от меня. Но я был слишком шокирован, чтобы обидеться на его неласковость — меня трясло, я выл, всхлипывал, обняв колени. На пару минут поднимал от них размытый слезами взгляд, но впереди видел только поплывшее здание Мизукаге с цилиндрами домов Кири да черные плавники. Я продолжал плакать, но уже без взрывов. Отец посидел со мной и вдруг поднялся:

      — Кисаме, я оставлю тебя с твоими мыслями. Будет лучше, если ты сам успокоишься.

      Он побрел прочь, а я резко развернулся и изумленно уставился на него. От удивления даже перестал рыдать: почему он такой спокойный? Почему его как будто не колышет, что умерла его жена и моя мама?

      Может, именно это и отвлекло меня от дальнейших рыданий, не знаю, но постепенно моя истерика стала сходить на нет. Я уже стал глядеть в воду, лишь изредка смаргивая слезы и всхлипывая.

      Почему-то первое, что бросилось в глаза, когда я проморгался и смог более-менее нормально мыслить — отсутствие больших белых акул.

      Когда я вернулся домой, тела мамы уже не было. Я обиженно надул губы — ведь и попрощаться не успел! Растерянно поглядел на лужу крови, а потом, плохо понимая, что творю, сдернул полотенце с вешалки, намочил Суитоном, упал на колени и стал пытаться оттереть кровь. Она уже местами подсохла, так что я, иногда шмыгая носом, остервенело возил полотенцем по темным пятнам, которые кое-где уже начинали рассыпаться как облупившаяся краска.

      Покончив с уборкой, я на автомате сложил полотенце и убрал в ящик с грязным бельем.

      Будто его оттуда кто-то достанет и постирает…

      После уборки я устало плюхнулся возле стола и обнял ножку. В голову так некстати полезли воспоминания.

      Первое — как мы сидим, ужинаем с мамой и отцом. Отец не торчит где-то на миссиях, а мрачно ковыряет рис палочками. Я делаю то же, но не мрачно, а весело — ерзаю на подушке, корчу моськи то отцу, то маме. Папа презрительно фыркает и отворачивается или поблескивает мертвым глазом, мама выдает что-то вроде:

      — Ешь не только рыбу, Кисаме-чан. Овощи и рис тоже полезны.

      — Не хочу-у-у-у!

      — Давай-давай! Хватит выбирать только мясное.

      Овощи я не любил и слушался только после грозного папиного взгляда.

      Мы втроем ели редко, отец часто пропадал на заданиях, и я порой видел, как он сидит один, сгорбившись, и что-то ищет палочками на дне миски. Но дни, когда мы собирались всей семьей, я считал праздником, и мне стоило большого труда успокоиться и не приставать к отцу с расспросами. Если на дворе действительно было что-то вроде Дня цветения сакуры или Дня моря, то к нам наведывалась моя двоюродная бабушка Юми. Она любила маму, слегка недолюбливала меня и терпеть не могла моего отца. Однажды я услышал их с матерью разговор.

      — Каэде, ты могла выбрать кого угодно из всего клана, почему Рейсаме? — они звенели тарелками, пока я играл с плюшевой акулой за перегородкой.

      — Я даже не хочу это обсуждать, — голос мамы стал неожиданно холодным.

      — Я не удивлюсь, если и Кисаме вырастет таким же…

      — В таком случае, Кисаме вырастет достойным.

      — Перестань. Мы же обе знаем, его отец…

      — Сделал ошибку, пускай он этого пока не понимает, но не нам его за это судить, — голос мамы стал ледяным на секунду, но потом опять смягчился.

      — Тогда смотри за своим сорванцом, Каэде! Вспомни, что недавно он натворил!

      — Он не специально, он еще просто учится.

      — Каэде, ты просто отрицаешь очевидное. У мальчишки дурная кровь!

      — «Дурной кровью» в Кири называют весь наш клан, — голос мамы опять стал строже. Они поспорили еще немного, но понизив голоса так, что я слышал лишь неразборчивый бубнеж. Но выражение «дурная кровь» я с той поры запомнил навсегда.

      Почему-то тогда, сидя на полу, в том, что осталось от моей матери, я подумал, что это, должно быть, и есть настоящая дурная кровь, а не та, что во мне. Затем мне пришло в голову, что теперь не будет ни этих споров, ничего. Бабушка Юми, должно быть, перестанет к нам ходить. Раньше мне казалось, что она приходила только для того, чтобы сунуть мне мелкую купюру и потрепать щеки со словами: «У-у-у, какие отметины!». Только потом я понял, что приходила она всегда к маме, а я был так, лишним приложением.

      Теперь же, без мамы и двоюродной бабушки, я, кажется, буду тосковать даже по фразам: «Кисаме дичает у тебя», «Я же говорила, у него дурная кровь. Вон как смотрит!» и «Иди сюда, акуленок! Что, опять где-то бедокурил?».

      Мы похоронили маму во вторник. Я почему-то на всю жизнь запомнил, что тогда был вторник — услышал от кого-то в толпе, и это врезалось мне в разум. Я толкался туда-сюда, распихивал людей, двигаясь то к отцу, то к бабушке Юми, то к кому-то еще. Отец держался обособленно ото всех, отдаленно. Он стоял ближе всего к могильной яме. Я растерянно смотрел в мрачные лица с жаброподобными отметинами на щеках, как у меня, смотрел в погребальную яму, иногда дергал отца за руки. Мой взгляд то и дело возвращался к кандзи на плите. Я ожидал, что нам сделают семейную могилу, где вытрут красную краску (1), когда мы с отцом умрем, но на камне почему-то значились только иероглифы с именем матери.

      Хошигаки Каэде.

      И ниже — знак нашего клана — акулий плавник в круге.

      Я думал, что буду плакать, но чувствовал только спокойную подавленность и растерянность. Кажется, все слезы по маме я выплакал в тот вечер, когда нашел ее труп. От этого вторника я еще запомнил только, как бабушка Юми подошла ко мне и сжала мое плечо. Она наклонилась ко мне, и я сжался, подумав, что она при всех скажет, что у меня плохой отец и дурная кровь. Но услышал совсем другое.

      — Держись, Кисаме-чан.

      Отец скрестил руки на груди. Его зрячий желтый глаз, коим он смотрел на гроб, в ту минуту казался мне таким же безжизненным, как и тот, что был слеп.

      Домой я вернулся с тяжелым сердцем. Мне впервые не хотелось играть, бегать, тренироваться. Я сел за стол и сжал кулаки. Отец возился на кухне, но я не слышал, что он там делает. Думал, как всегда, хочет заварить себе кофе или ворует рыбу.

      — Есть хочешь, Кисаме?

      Я не ответил. Тогда отец молча подошел и принес мне разогретую готовую еду в лотке.

      — Теперь некому готовить. Будем питаться так, — сказал он, будто желая меня добить. Я молча уставился на кусок курицы с овощами, даже не задавая себе обиженный вопрос: «Почему не рыба?».

      Ну не может такого быть. Еще тем утром, когда я уходил, мама была жива. Она убрала темные, кажущиеся зеленоватыми волосы, поправила протектор и сказала мне:

      — Кисаме, только не балуйся. И обуйся уже, хватит босиком ходить.

      — Ну мам! Я так лучше чувствую чакру, когда хожу по воде!

      Она рассмеялась, предложила мне крабовую ножку. Я радостно захрустел, схватил со стола еще и сладкий пирожок с фасолью, покивал ей и убежал. Практически все, как обычно. Я не думал тогда, что я вижу маму живой последний раз в жизни.

      Ночью, после того, как мы нашли тело мамы, я нормально не спал. Я все вспоминал ее голубые глаза, темные пятна вокруг них и то, как она по-дурацки скрепляла волосы железными кольцами. Одну прядь слева спереди, другую — сзади справа. Лишь пару раз я видел маму расстроенной или потерянной, все остальное время — как она улыбалась мне, и тогда мне казалось, что ее даже не портит рассекающий губы шрам.

      Вспоминал, как она тренировалась с катаной. Я увидел это однажды, когда утром проснулся на два часа раньше обычного. Побежал вниз, но ни матери, ни отца не застал. Выскочил на улицу и увидел, как они фехтуют. Мама двигалась быстрее отца, нанося ему хлесткие удары катаной. Из-за скорости и резких, колющих атак, а еще из-за зеленого халата она напомнила мне змею. Я уселся на перила, перекинув ноги, и долго наблюдал за боем, чувствуя, как что-то разгорается во мне, как хочется влезть в эту битву и самому полязгать длинным мечом. Потом родители заметили меня, прервались, и мама долго смеялась, что я аж открыл рот.

      — Глянь, как у него глаза загорелись, прямо дух настоящего шиноби, — хмыкнул отец. — В нем кипит кровь нашего клана.

      Я не ответил, поглощенный радостной мыслью о том, что когда-нибудь я вызову родителей на поединок, чтобы узнать, кто сильнее.

      Жаль, что теперь этого никогда не случится.

      Потому что мамы больше нет. Ее тело исчезло из нашего дома, как исчез человек, нагло забравший ее жизнь, оставив мне одни лишь вопросы.

      Кто и зачем убил мою маму?