Весна была для нашего клана чередой праздников. Белый День Хошигаки отмечали только по желанию — сладкое из нас практически никто не ест, но для тех, кто выбрал себе в пару кого-то со вкусами, как у моей мамы или Итазуры, была возможность побаловать возлюбленную. Я решил втихаря угостить подругу и стал выклянчивать у папы мелочь.

      — Это зачем еще?

      — Так, просто, — замялся я. — Хочу кое-что купить.

      — Это я уже понял. Что тебе нужно?

      Я открыл рот, чтобы соврать, что хочу новый набор кунаев, но папа увидел, как у меня забегали глаза, и предупредил:

      — Не вздумай лгать.

      — Тогда обещай, что не будешь издеваться, — я неожиданно поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза.

      — Когда я над тобой издевался? — отец хмыкнул.

      — Хочу угостить Итазуру, — я замер и зажмурился, ожидая взрыва хохота. Но его не последовало. Я снова поднял голову, но на этот раз неуверенно. — Пожалуйста, дай мне немного Рё, я что-нибудь выберу для нее.

      — Я не могу отпустить тебя одного в Киригакуре, — папа мотнул головой, прикрыв глаза. — Скажи, что она любит, я сам куплю.

      — Но тогда получится, что подарок сделаешь ты, — стал выкручиваться я. На деле я хотел купить моти, только не клубничные, а виноградные, потому как Итазура предпочитала именно такие. Кроме того, после того как она полакомится, мне обязательно достанется шиноби с упаковки, которого я положу в мамину коллекцию. Но посылать отца за моти мне не улыбалось — один вид этих коробок мог натолкнуть его на воспоминания о маме, и он расстроится, или хуже того, опять напьется.

      — Хорошо, — отец вдруг поднялся. — Собирайся. Мы идем в Кири вместе.

      Не веря своему счастью, я побежал переодеваться, и спустя полчаса мы уже были на пути к Кири.

      — Папа, а мы превратимся? — с тревогой спросил я, подергав его за рукав.

      — Нет, зачем?

      — А если… Если не-Хошигаки будут опять… ну… обижать нас?

      — Кисаме, — отец резко развернулся ко мне. — Ты должен гордиться своим кланом. Твое происхождение дало тебе доступ к силе, которой нет у других.

      — Это к какой? — с замиранием сердца спросил я.

      — Ты был рожден, чтобы стать самым опасным хищником. У тебя есть преимущества, которые ты должен научиться использовать и отточить до идеала. В своем возрасте ты уже умеешь поглощать чакру и контролировать ее — первое доступно далеко не всем в принципе, второму может быть достаточно трудно обучиться. Но в этом не будет ровно никакого смысла, если ты будешь прятаться и убегать от людей, стесняясь своего происхождения. Истинная сила — она в твоем духе.

      Сказав это, он первым двинулся в сторону Киригакуре. Я секунду простоял, обдумывая его слова, а потом бросился следом.

      Поход в Киригакуре прошел для меня практически без приключений — исключением можно назвать только то, что когда я догнал отца после того, как в очередной раз отстал, заинтересовавшись витриной с книгами и мангой, он опять замер и злобно уставился куда-то.

      — Па-а-а-ап! — закричал я, подбегая к нему. — Можно мне книжку про хвостатых зверей? Или «Вернись, дракон»? Или…

      Я замолк на половине фразы. Папа смотрел на крышу, слегка подняв плечи. Он стоял левым боком ко мне, так что я видел, что выражает его живой глаз. Вдруг его губы дернулись, обнажая острые зубы. Я кинул быстрый взгляд на него. Его пальцы быстро отстегнули кнопку на набедренных ножнах для мелкого оружия. Я тут же заметил на крыше какое-то быстрое движение и посмотрел на отца.

      — Кисаме, быстро ко мне, — он распрямился, застегнул кармашек и мотнул головой. — Ур-р-роды… — прорычал он и зубы его лязгнули.

      Я поспешил его догнать, и поравнявшись дождался, когда он привычно сунет руки в карманы, а складка на лбу разгладится, и спросил, заглядывая в лицо.

      — Пап, что это было?

      Сначала за этим последовала неслыханная комбинация, и я инстинктивно съежился, почему-то чувствуя себя виноватым, но быстро понял, что гнев этот направлен не на меня, расправил плечи и с чистой совестью записал в свой мысленный словарь еще пару новых интересных определений.

      — Они собирались швырнуть в нас бутылкой, на которую налепили взрывную печать, — объяснил отец, когда поток его брани иссяк. — Взорвалась бы — еще осколками нашпиговало…

      И он опять ругнулся, но на этот раз тихо.

      Мы спокойно дошли до лавки, где продавались сладости и книжки, на обложках которых мальчики зачем-то бегали за девочками или же просто находились внутри сердечек и цветов. Я поздоровался с продавщицей и попросил коробку виноградных моти, а сам кинул взгляд на стойку с книжками.

      Может, подарить ей такую? Выглядит вполне себе празднично…

      Я опасливо покосился на отца, который стоял за стеклянной дверью, скрестив руки на груди. Будто охранял.

      — А это можно? — я наугад взял с полки мангу и положил на прилавок. Взгляд продавщицы тут же переменился. Она и так смотрела на меня с некоторым подозрением, когда я пришел.

      — Ты что, обалдел? Тебе сколько лет?!

      — Ш-шесть, — я запнулся и еще раз покосился на отца.

      — Рано тебе еще такое, — обрубила она. — Вырастешь, будешь покупать. А пока нечего…

      Я, по большей части, чтобы ее успокоить, решил взять на сдачу еще и жвачки. Сработало: она заворчала, стала собирать со дна стеклянной банки пластинки. На минуту вскинула глаза, и мне показалось во взгляде что-то странное: смесь неприязни и узнавания. Я списал это на свою принадлежность к клану Хошигаки, порадовался, что она не попыталась отлупить меня веником, расплатился и уже сделал несколько шагов к выходу, как она вдруг меня окликнула:

      — Мальчик! Постой! Ты сын Одноглазого зверя Скрытого Тумана?

      Меня это возмутило — почему она, как и какие-нибудь папины собутыльники или бабушкины знакомые при первой встрече со мной называют меня именно сыном Рейсаме? У меня что, имени нет?

      — Я Хошигаки Кисаме, — сдержанно ответил я, подавляя желание опробовать на продавщице новый эпитет, который узнал от папы. Потом мне хотелось добавить, что это имя стоит запомнить, потому что я стану великим шиноби, но я решил не выделываться и вышел из магазина, звякнув дверным колокольчиком.

      Мы весь оставшийся день провели с Итазурой, шатаясь по острову и без умолку болтая. Разговоры прерывались только на еду, питье и укусы. Потом я решил позвать ее к нам домой, посмотреть сериалы, заодно и рассчитывая раскрутить папу на полноценный ужин или хотя бы на креветки, потому как лопать готовую еду из лотков мне уже порядком надоело. Но папа сработал на опережение. Когда мы подошли к дому, он валялся у входа, невесть как удерживая в ослабевших пальцах бутылку сакэ.

      Естественно, он спал, будучи пьяным в такое говнище, что даже не пошевелился, когда Итазура задела ногой его плечо, переступая через бесчувственное тело. Я велел ей посидеть где-нибудь, а сам сбегал в отцовскую спальню и притащил оттуда одеяло. Как мог укрыл его и стал подтыкать бока, чтобы не дуло. Конечно, хорошо было бы хотя бы затащить его под крышу, но я адекватно оценивал свои силы. Сил мне бы не хватило.

      — У-у-уди, — простонал он, видя, что я кручусь вокруг него.

      — Пап, спи уж, — проворчал я.

      — Уйди, мальчик! Ты кто… кто вообще такой? Где Кисаме и Каэде? — он беспокойно завозился, сопротивляясь, и пару раз чуть случайно не заехал мне в ухо.

      — Я Кисаме, — рыкнул я, начав терять терпение. Поймал его за запястье, чтобы он не мешал мне, и прижал его руку к боку.

      — А-а-а, — он улыбнулся и опять поднял ее, попытался взъерошить мне волосы. — Ты ж мой маленький… Иди ко мне, ну, — он вдруг потянул меня на себя, завалил и обнял. Запах перегара обжег мне ноздри.

      — Пап, ну хватит уже.

      — Иди ко мне, говорю… — сначала строго сказал он, а потом добавил как-то убито, будто истекал кровью и вместе с ней из него уходила жизнь. — Не оставляй хоть ты-то…

      Смущенный и расстроенный, я устроился возле его теплого бока, позволяя меня обнимать, и только кидал косые взгляды то в сторону кухни, то в сторону улицы — видит ли Итазура или кто-то еще эту идиотскую трагикомедию «Пьянчуги на привале»? Просто так вырваться я не мог — отец крепко держал, да и жалко было его. Пришлось дождаться, пока он крепко уснет, и только потом осторожно выползать из-под него. Я позвал Итазуру играть на кухне, чтобы было видно спящего отца, но все равно не мог найти покоя.

      Отличный Белый День, ничего не скажешь.

       Шоутотсу в этом году собирались отмечать с размахом. Этот праздник был одним из любимых в нашем клане. Под светом красных и оранжевых фонарей смотреть, как молодые парни и девушки налетают друг на друга, нанося удары плечами и толкаясь — особенно будоражит кровь.

      В этот раз я снова сидел у окна и с нетерпением ожидал. Меня, как и остальных детей, под вечер развели по домам, чтобы ненароком не задавили в запале боя. Мой азарт начинал разгораться от одних только речевок, которые команды начинали орать под музыку. Обычно они ограничивались короткими фразами, поэтому их было легко повторять, особенно потом в играх. У меня бешено колотилось сердце, когда я увидел, как мужчины, словно драчливые коты, кружат по улицам, одетые в традиционные клановые плащи — белые с синими воротниками-стойкой и рукавами. Кое-кто еще дополнительно изгалялся и рисовал на спине кандзи со своим именем или вышивал светящимися нитками волнообразные узоры. Я едва не изошел слюной от зависти — у меня был только детский плащ, который дарят в знак пополнения клана каждой семье, и естественно, я хотел обладать одеянием, которое дается в случае победы в поединке за право носить фамилию и символ с акульим плавником.

      — Слава!

      — Битва!

      — Готовь кулаки!

      Эти и им подобные крики раздавались повсюду, постепенно сливаясь в один. Я едва не вываливался из окна, наблюдая, как разгоряченные соклановцы бродят туда-сюда, размахивая полами плащей, как львы хвостами.

      О, вот! Первый облитый пивом уже прошел! Вот второй, идет, встряхивая мокрой головой… И еще, и еще… Ну все, значит, скоро начнется!

      Я возбужденно заерзал. Соклановцы под музыку и собственные вопли начинали постепенно занимать позиции. Кто-то шел, одновременно выливая себе на голову пиво из стаканов или банок и встряхивая мокрыми волосами. Парни и девушки разбились на две условные команды, разошлись по разным сторонам улицы и приготовились. Музыка заиграла громче. Команды уже начали отбивать ногой и кулаками ритм, орать в такт, накаляя атмосферу. Я восторженно затаил дыхание, ожидая, когда же они схлестнутся.

      Ожидаемая пауза накрыла нас. Минута показалась вечностью. Знакомая красная вспышка искр над крышами — и соклановцы с ревом сорвались с мест, бросились в бой, стенка на стенку. Улицы превратились в месиво из рычащих и дерущихся тел.

      В этот раз я твердо понимал, что должен остаться до конца. Терпеть собственную зависть, желание влезть в битву. Потому что вперед с задних рядов рвался мой отец.

      Сердце бешено забилось, когда я увидел, как он ловко обходит сокомандников и ломится в начало, в самую толкотню. Вдруг он прыгнул, отталкиваясь от чьего-то плеча, взмыл в воздух и на краткий миг завис до того, как использовал рывок шиноби. Я даже залюбовался налитыми силой мышцами, блестящей от потеков пива грудью со шрамом. Плащ задрался за его спиной, а потом взметнулся при приземлении. Папа толкнулся от земли и налетел на первого противника плечом, толкнул второго, пихнул третьего и потонул в потоке, больше напоминающем нерест лосося.

      Мои глаза забегали в попытке найти отца среди остальных соклановцев. Взгляд то и дело цеплялся за падающих участников, которые стремились скорее откатиться в сторону. О, надо же, кажется, кто-то из родственников Сейшина выбыл… Где же папа?

      Я побежал наверх. Вопреки своему обыкновению не потому, что устал завидовать, желая тоже пихать локтями и сшибать плечом противников, отвоевывая себе победу и славу воина, и решил попытаться отдохнуть до начала пиршества. Я надеялся, что сверху будет проще увидеть отца. Ноги сами унесли меня в их спальню с мамой, и я, раздвинув ставни, сел на раму и стал смотреть.

      Соклановцы продолжали толкаться плечом и локтями, пихаться, опрокидывая на землю соперников. Выбывшие, коих становилось все больше, уворачивались от мельтешащих ног, вставали и расходились. Нескольких человек выгнали за то, что нарушили правила — пустили в ход кулаки и зубы. Ряды бойцов редели, и я наконец увидел, как папа борется с одним из парней, который был немного крупнее его. Они толкались и рычали, то и дело переступая ногами, как рассерженные жеребцы, поднявшиеся на дыбы. Я обрадовался, что вижу его, вылез из окна на небольшой козырек из крыши и заорал:

      — Давай, па-а-ап!

      Отец увернулся от очередного тычка и на миг кинул на меня недовольный взгляд:

      — Кисаме! Ну-ка слезай с крыши!

      Потом он опять отвлекся на противника, а я стал восторженно наблюдать. Папа опять строго зыркнул на меня, намекая, чтобы я ушел в дом и смотрел оттуда.

      — Я держусь с помощью чакры, пап!

      Отец кинул на меня свой фирменный взгляд исподлобья, вынуждая меня подчиниться. Я нехотя нырнул назад в комнату, бросился на первый этаж, но прежде, чем опять подлететь к окну, кинулся к холодильнику, сцапал маленькую помидорку и, жуя ее, опять высунулся в окно.

      Я испытывал смешанные чувства — с одной стороны меня снедала зависть и желание сражаться, с другой — скука и беспокойство за отца. Ожидание опять вернуло меня в те времена, когда папа часто уходил на миссии. Разница была в том, что я не мог сократить, скрасить это ожидание прогулками, изучением новых техник. Я был вынужден метаться по лестнице с первого этажа на второй, пытаясь лучше видеть, слышать вопли и звуки падения, оставаться абсолютно беспомощным и бессильным. Кулаки аж ныли от желания драться, изнутри перла энергия. Еще немного — и меня начнет жечь поток чакры, которому нужен выход. Надо что-то делать…

      Я скастовал несколько водяных клонов и решил устроить свой собственный Шоутотсу. Перед битвой мы также покричали и вылили на свои головы найденную в холодильнике бутылку сакэ. Я довольно скалился — ну вот, все как у людей! Разница была только в том, что ровной площади у нас не было, и мы стали носиться по лестнице в попытках вышибить друг друга локтями и плечом.

      Выбив половину клонов, я высунулся из окна на втором этаже, гордый тем, что теперь тоже сражаюсь. Интересно, как там папа? Я поискал его глазами. Он еще держался — с рычанием уворачивался от атак, толкал противников, но мне показалось, что он начал сдавать. Я с волнением уставился на него. Крепкие парни наваливались на него, как голодные акулы на тушу кита, стали нависать, закрывая телами, пытаясь прижать к земле. Они не хватали его руками, но продолжали нажимать плечами, локтями, вынуждая садиться.

      — Папа! — тревожно вскрикнул я.

      Куча-мала все сжималась. Неужели его сейчас выбьют из игры?!

      — Па-а-ап! — опять заорал я, чувствуя, как жалко звучит мой вопль. Было больше похоже на крик. Вдруг куча дерущихся тел стала подниматься. Отец явно вставал на ноги. Я чувствовал волнами его звериную ярость. Один удар локтем, второй — он освобождался от натиска чужих тел, расталкивая соперников. Увернулся от очередной попытки его раздавить, зарычал, подпрыгнул вверх и вдруг сделал рывок в мою сторону. На секунду мы с клонами испуганно шарахнулись, подумав, что папа с чего-то решил наподдать нам, но уже через миг чья-то спина закрыла мне обзор. Как оказалось, один из соклановцев стоял возле нашего дома, а козырек загораживал мне обзор.

      Они с отцом влетели друг в друга. Короткий, но мощный удар — и чужое тело пронеслось спиной вперед, врезалось в оконную раму и сползло вниз, на козырек. Я едва успел отскочить от окна.

      А, теперь ясно, почему папа запрещал высовываться.

      Вот только от увиденного кровь во мне взыграла еще сильнее. Я скастовал побольше клонов, и мы начали свою сшибку опять, но на этот раз разгоряченные действовали жестче. Мы налетали друг на друга, караулили и нападали из угла. Я пару раз поскальзывался и едва не падал из-за луж, которые оставались после рассеивания моих копий, но мне удавалось поймать равновесие. Мы так же иногда расходились по разные стороны, отбивали ритм музыки и орали. Один раз отвлеклись, услышав грохот — очередной парень из нашего клана врезался спиной в стену. На секунду задумавшись, не папа ли это его приложил, мы продолжили устраивать свою собственную Шоутотсу и так увлеклись, что перестали замечать все происходящее на улице.

      Кончилось все дело тем, что я, уворачиваясь от очередной атаки собственного клона, упал на спину, проехал на спине весь коридор и врезался в незапертую дверь папиного кабинета. От удара она распахнулась, и я проехал еще какое-то расстояние, влетел задницей в шкаф и только благодаря этому остановился. Я не успел даже заорать, не то что отодвинуться — с потревоженных полок на меня тут же попадали книги и фигурки.

      Сопровождая удары болезненных ударов уголков и корешков выражениями из папиного словаря, я вдруг вспомнил его фразу: «Не вздумай уронить книгу».

      И мне вдруг сразу стало ясно, что остаток дня у остальных соклановцев все еще будет праздник, а я буду серьезно наказан.

      Папа пришел пару часов спустя. Он хлопнул дверцей холодильника, загремел льдом, а потом заскрипел ступенями по лестнице. Я в это время продолжал жалкие попытки убрать бардак, со смесью уныния и страха глядя на помятые уголки и корешки книг, которые так не любил отец. Но самым паршивым было даже не это, а то, что некоторые фигурки побились, и даже если бы я их склеил, сколы и места соединения оставались бы очень заметными.

      — Кисаме, ты где?

      Я молчал. Мои пальцы все еще тщетно пытались разгладить примятый уголок.

      — Кисаме? — папа довольно быстро понял, что в комнате и его спальне меня нет, и встал на пороге своего кабинета, прикладывая пакет со льдом к лицу. Какие-то кубики быстро таяли, и вода стекала по его острым скулам.

      — Пап, я… — начал было я, не зная, что хочу сказать — попытаться оправдаться тем, что не специально разнес все, что он так ценил или предложить как-то искупить вину. Он на секунду приподнял пакет со льдом со зрячего глаза, увидел бардак и тихо вздохнул.

      — Кисаме, пойдем на улицу. Все уже закончилось.

      Я в изумлении поднял на него глаза. Что, и не отругает? Но он молчал. Терзаться тем, какая кара меня будет ждать все оставшееся время, мне не улыбалось, поэтому я решил прощупать почву. Да и лучше уж сразу получить, чем ходить, вжав голову в плечи.

      — Пап… Знаешь, я… — слова отчего-то застряли в горле.

      — Накосячил, вижу, — он сел на корточки. — Давай, я слушаю предысторию.

      Из-за того что его зрячий глаз был прикрыт пакетом, уловить его эмоции было труднее. Поврежденный глаз никогда не светился теплом и не горел гневом, он всегда был пустым, только жутко поблескивал, как стекло. Но в голосе не было угрозы, была только мрачная усталость и легкая ирония. Я счел это за хороший признак и заговорил, пускай сначала и неуверенно:

      — Ну… мне было… обидно, что я не могу участвовать в празднике, потому что еще маленький… и я решил… потренироваться дома… Попробовать, каково это — быть… ну… одним из клана. Создал водяных клонов… И это произошло случайно, я не хотел… ничего ломать, я же знаю, как ты эти фигурки любишь. Прости, что опять все испортил.

      Закончив покаянную речь, я опустил голову.

      — Теперь ясно, откуда лужи на полу. Я сам едва не поскользнулся в коридоре. Кисаме, ты же понимаешь, что мог серьезно пораниться или сломать шею? Или разбить еще что-то, кроме сувениров? Выпустить сильное ниндзюцу из свитка?

      Я молчал.

      — Я горжусь тем, что ты проявляешь черты нашего клана, — он положил мне руку на плечо. — Храбрость и готовность всегда выйти в бой — то, чем Хошигаки всегда славились среди шиноби. Мы рождены быть воинами, у нас в крови инстинкты хищника. Так что я прекрасно тебя понимаю.

      Он отнял пакет от лица, мрачно посмотрел на меня и коварно улыбнулся.

      — Очень тяжело сдерживать свою сущность, не так ли, Кисаме?

      Я медленно кивнул.

      — Но учиться этому нужно. У тебя далеко не всегда будет возможность сражаться, как бы тебе ни хотелось. Надо понимать, когда и где можно махать кулаками.

      Я на секунду кинул на него виноватый взгляд, а потом снова принялся изучать свои босые ноги. На языке вертелся вопрос, мол, что теперь со мной за это будет, и папа терпеливо ждал, что я его задам. Я мучительно формулировал фразу, чтобы она не звучала как вызов или упрек.

      — Пап… Как мне исправить то, что я наделал? Я могу… ну… что-то склеить?

      Испуганно вскинул глаза — сердится или нет? У отца выражение лица сначала было мрачно-равнодушным, как обычно, а потом он слегка улыбнулся.

      — Куплю клей и железные уголки, сядешь все чинить. В следующий раз будешь знать, что дом — не место для тренировок. А пока пошли на улицу, а то там сейчас все угощения съедят.

      И он первым вышел из комнаты, зловеще блеснув мертвым глазом. На душе у меня стало так легко, будто кто-то снял с груди гранитную плиту. Я засеменил за отцом. Мы вышли на улицу, где полуголые, изрядно помятые соклановцы уже обнимались друг с другом, радостно крича, хрустели какими-то вкусняшками и хлестали пиво. Вкусно пахло жареным мясом; рот у меня тут же наполнился слюной, я задергался, пытаясь определить откуда. Папа вел меня на площадь, на ходу то пожимая руки своим знакомым, то похлопывая их по спине. Там уже вовсю кипела жизнь — как и кое-где на улицах, там располагались стойки для гриля, столы, заставленные стаканами с пивом, бочки с напитками.

      — Па-а-ап! — я потянул отца в сторону мужчины, который раздавал нанизанные на шпажку креветки.

      — Погоди, нормально поужинай сначала, — он засмеялся и взял нам с ним по порции удона с овощами. Себе в качестве основы он попросил лосося, мне достались креветки. Мы уселись на ступеньки и принялись за еду. Я жадно набросился на удон. Несмотря на то что я больше любил фунчозу, обычно тяжелая для меня пшеничная лапша казалась необыкновенно вкусной. Возможно, дело было в соусе или в том, что начинка приготовлена на открытом огне — я с аппетитом поглощал даже кабачки и перец с полосами моркови, которые обычно терпеть не мог. Ловко подцепляя палочками креветки и наблюдая, как отец медленно жует лапшу и овощи, я опять на секунду почувствовал себя ужасно счастливым.

      Потом я вдруг подумал, что было бы здорово, если бы со мной были Итазура и мама, и загрустил. Мне хотелось услышать мамин смех, и это ее «Не спеши, Кисаме, жуй», и почувствовать, как Итазура привычно обвивает мое плечо. Я даже несколько раз покрутил головой, ища их глазами, но не нашел и расстроился еще больше. Теперь кусок не лез мне в горло. Отец расценил мою резкую потерю аппетита по-своему.

      — Ну, не куксись. Вырастешь, будешь еще сражаться с нами на сшибке. Какие твои годы!

      — Да я просто… — начал я, но понял, что лучше не говорить про маму.

      — Пойдем-ка лучше за креветками, — отец встал, сунул палочки в уже пустую коробку и пошел к столикам. Взял мне две шпажки, себе — пива, и оперся на этот же стол задницей, щуря глаза.

      Я впервые видел, чтобы взгляд одного и того же человека одновременно источал и теплоту, и подозрительность. Он смотрел, как дремлющий кот — мол, ходите, ходите мимо меня, пока можете, но если что — у меня есть когти.

      — Пап, а мы потом пойдем на водо… — начал я, набравшись храбрости и решив, что раз уж сегодня праздник, то возможно, мне разрешат и то удовольствие, которое открылось мне совсем недавно. То, которое отец добровольно мне показал, сообщив, однако, что это только для меня.

      Папа кинул мне полный ярости предостерегающий взгляд. Губы дернулись, обнажая по-акульи острые зубы. Я поспешил заткнуться. По моей спине пробежал холодок.

      Между этими двумя праздниками скромно затесался мой седьмой день рождения. Но за несколько суток до него произошло весьма странное событие, которое привело к тому, что папа на площади в очередной раз напомнил мне о нашем уговоре — не трепать о том, что он мне показал.

      Однажды папа разбудил меня очень рано — на улице было еще темно. Я проснулся оттого, что в коридоре зажегся свет, и дверь в мою комнату тихо открылась. В нос ударил запах моря и соли. Я резко оторвал лицо от простыни. Папа стоял в дверях и протягивал мой рюкзачок. Его грудь пересекал ремешок для подвязывания свитков или оружия.

      — Кисаме, вставай. Я свожу тебя в одно место. Вещи твои я уже собрал, — и он тряхнул моим рюкзаком.

      Куда это? Это он что, решил сдать меня в приют, потому что я ему надоел, как бабушка все время и пророчила?

      — Давай вставай, чего лежишь-то? — он поставил рюкзачок у двери. — Жду тебя внизу. Обуться не забудь.

      Я собирался примерно полчаса, еще сонный, но одновременно с этим взволнованный, и поэтому тормознутый. Я торопился и из-за этого несколько раз пребольно врезал себе зубной щеткой по деснам. Едва не упал, когда танцевал на одной ноге, натягивая штаны. Быстро нацепил куртку, влез в сандалии и побежал вниз, где папа как раз пристегивал свиток к ремешку. Мы вышли из дома.

      — Тихо! — предупредил отец. — Ни звука.

      Мы быстро запрыгали по крышам в сторону леса. Сначала я подумал, что папа ведет меня к тренировочной площадке, но нет, он свернул совсем в другую сторону, к скалам. Я заволновался. Не помню, сколько мы скакали, но вдруг отец спрыгнул с дерева на землю.

      — Старайся двигаться как можно тише, — шепнул он и стал медленно красться вперед. Лишь листва кустов, которая еле заметно шевелилась, выдавала его движение. Мы остановились у небольшого сетчатого забора, увитого колючей проволокой и кучей печатей. Самая большая была на ржавых воротах. За ними с трудом можно было разглядеть гигантские ступени.

      — Кисаме, два шага назад, — тихо приказал отец. Я послушно отступил и стал наблюдать, как он быстро складывает печати. Печать на воротах зашипела и стала дымиться, после чего ворота со скрипом отворились.

      — Пошли, — папа мотнул головой, поправив ремешок со свитком. Я неуверенно подтянул лямки рюкзака и зашагал вперед. Отец закрыл ворота, снова сложил печати, и мы начали подниматься наверх.

      — Использовать рывки шиноби сейчас нельзя, — пояснил отец. Пришлось топать пешком.

      Скажем так, эти огромные ступени, предназначенные, видимо, для хвостатых зверей, я возненавидел в первые двадцать минут восхождения по ним. Не привыкший к такому, я быстро выбился из сил. И если честно, по-черному завидовал отцу, который преодолевал это препятствие так легко, будто каждый день ходил по гигантским ступеням. Позже, когда уже совсем рассвело, я буквально заползал на каждую ступеньку, неуклюже задирая ногу и подтаскивая собственное тело.

      — Шевелись, Кисаме, — скомандовал папа, отпивая горячий зеленый чай, который налил в бамбуковый стакан. У меня самого уже начинало урчать в желудке, я начинал коситься на свиток у отца за спиной и гадать, запечатал ли он туда еду тоже, или только термос с чаем.

      — Пап, ну долго еще?! — я с кряхтением полез на очередную, наверное, тысячную ступеньку по счету и заскулил.

      — Нет, мы уже пришли. Сын, подними голову. Это — наследие нашего клана.

      Я наконец взобрался на ступень, поднял голову и огляделся. Оказалось, я многое потерял, пялясь только себе под ноги на одни и те же камни. По обеим сторонам от меня шли колонны в виде акул со знаком нашего клана на груди, а впереди…

      — Ва-а-ау… — восхищенно протянул я, увидев, что дальше помост обрывается, а внизу располагается небольшое озерцо, в которое впадает водопад. На одном уровне с нами была большая скала, похожая на изогнутый треугольник.

      Я загорелся восторгом и забегал по краю, изучая местность. Я увидел, что мы находимся как бы на втором этаже, а внизу есть галерея с колоннами. Еще ниже — ступени, которые вели к воде. Забежав сначала с одной, а потом с другой стороны, я посмотрел сверху вниз и увидел, что место очень напоминает хорошо знакомый символ — плавник в круге.

      Потом мой взгляд скользнул по длинным вытянутым силуэтам. Большие белые акулы тоже здесь.

      — Кисаме, что ты чувствуешь?

      Я был слишком изумлен и восторжен, чтобы внятно ответить. С мыслями мне удалось собраться не сразу — уж больно захватывал дух от брызг соленой воды, высоты и вида акул, которые то высовывали носы, то прыгали. Мне понадобилось время, чтобы успокоиться и понять.

      — Прилив сил, — наконец сказал я. — И… Ну… не знаю, воодушевление?

      Я растерянно оглянулся на отца, пытаясь понять, верно ли ответил.

      — Это — место, где зародился наш клан. Сосредоточение нашей силы. Место, которое делает тебя настоящим Хошигаки.

      — А почему тогда тут только мы? Почему ворота опечатаны? — я тут же засыпал отца вопросами. — А кто все это построил?

      — Мы забыли нашу гордость, — холодно и зло сказал отец. — Мы забыли, кто мы. Забыли, что значит быть Хошигаки. Но я не хочу отвергать нашу фамилию. И надеюсь, ты тоже не будешь.

      Он внимательно посмотрел на меня. Взгляд у него был опять отрешенный, жуткий.

      — Кисаме, раздевайся и лезь в воду, — вдруг холодно приказал он. Я не мог поверить своим ушам.

      — Что?! Но… пап! Там же акулы!

      Хриплый смех в ответ. Зловеще блеснувшая в полумраке улыбка.

      — Сынок… В этом-то вся и прелесть.

      Отец зловеще смотрел вниз, то улыбался, то давил улыбку. Я какое-то время переводил испуганный взгляд с него на акул и обратно, но потом понял, что он не отстанет, если я не сделаю, как он велит. Я неохотно начал стаскивать короткую куртку и рубашку. Прохладный ветер тут же заставил мое тело покрыться гусиной кожей. Я морщился и периодически косился на акул.

      Черт… Они же меня съедят?! Неужели это обязательно? Можно не надо?

      Наконец, когда я остался в одних трусах, обхватил себя руками в нелепой попытке то ли согреться, то ли успокоиться, стал топтаться босыми ногами на комке одежды и затравленно смотреть на озерцо.

      — Я чувствую твой страх, — холодно сказал отец, отойдя в тень за моей спиной. — Так вот акулы его тоже почуют, не сомневайся. Боишься, что тебя сожрут? Ну так не веди себя, как добыча.

      Я медленно повернулся. Наши взгляды встретились. Отец смотрел, не моргая. Теперь даже его здоровый глаз казался слепым, мертвым.

      — Прыгай, Кисаме, — в голосе отца послышались рычащие нотки. Он облизнул губы. — Прыгай и сразу начинай поглощать чакру.

      Черт! У меня нет выбора! Он ведь столкнет, действительно столкнет меня! Лучше уж самому сигануть, чем быть позорно сброшенным… И так, и эдак стану кормом для акул, но если уж умирать, так с гордым прыжком…

      Я закрыл глаза, разбежался и сделал рывок шиноби.

      Мне казалось, мой полет двигался вечно. В воздухе я расправил руки, медленно перевернулся. Какое-то время летел вниз головой, но потом сделал еще один оборот вокруг себя и вошел в воду уже ногами.

      Если честно, я был весьма удивлен глубиной. Ожидалось, что я разобью ноги в мясо, ударившись о дно. Но нет, до дна было расстояние еще где-то в два роста моего отца.

      А вот акулы оказались намного ближе, чем я ожидал. Заметив, что я с громким плюхом вошел в воду, они заинтересовались мной и медленно поплыли в мою сторону, заходя кругами. Блин, как их много-то!

      Акулы приближались, сжимая кольцо. Они были настолько близко, что я смог различить шрамы на их серой коже. Сердце в груди бешено заколотилось. Щуря глаза, я задрал голову, будто мог разглядеть фигуру отца на верхнем каменном помосте.

      Что там папа говорил?.. Так… Я должен сосредоточиться… Двигаться ни в коем случае нельзя…

      Я закрыл глаза и сложил ладони. Максимальная концентрация… Скрестил ноги. Ощутил, как задница мягко коснулась песка. Представил, что я — живое сосредоточение чакры. И вокруг меня тоже — много чакры… Но, стоп, действительно ведь много… Я ведь ее чувствую… И, кажется, еще что-то слышу…

      — Хшшгсс…

      Трудно разобрать. Набор букв. Акулы нападать не спешили, но я знал, насколько они близко — они плавали уже вокруг меня, я чувствовал колебания воды и касания их плавников и хвостов. Мне очень хотелось открыть глаза, но я боялся, что от этого вся моя концентрация мигом рухнет.

      Я — живое воплощение чакры…

      Хорошо знакомое жжение по телу. Оно разгорается все сильнее и становится нестерпимым, будто меня пришкварило к сковороде. Я решился на секунду открыть глаза и увидел, что чакра вокруг меня становится видимой, концентрированной.

      Я не должен двигаться…

      Я снова закрыл глаза, поборов соблазн покрутить головой, чтобы понять, какую форму она принимает и заодно отогнал мысль о том, что будет, когда запас воздуха в моих легких кончится.

      — Хошигаки-сан, — услышал я вдруг утробный голос. Моя концентрация чуть не улетела в другое измерение к каким-нибудь богам смерти. Это еще что?

      — Хошигаки-сан, — я со смесью удивления и некоторой доли страха увидел, как у одной из акул двинулась челюсть.

      — Мы здесь… — двинулась у другой.

      Я опять закрыл глаза.

      — Наконец-то настоящий…

      — Нас-с-стоящий…

      — Наконец-то пришел…

      — Ты здесь, Кис-саме Хошигаки…

      Ага. Будто у меня был выбор.

      Я попробовал принюхаться, но запахи в воде мне уловить практически не удавалось. Но несмотря на это я ощутил присутствие мощной энергии рядом, а вот ее источник определить не смог. Просто что-то огромное, необъятное, с несколькими маленькими пятнами…

      Но это все же сила, я чувствую ее. Я должен… должен поймать… завладеть…

      Я мысленно представил невидимые руки, которые хватают потоки чакры и тянут ко мне, затаскивают их под кожей.

      Ничего.

      Кожу обожгла чакра. Что происходит? Я вроде настроился на поглощение… Почему ничего не получается… На воде возле пирса все было проще…

      Точно! Возле пирса я чаще поглощал чакру других людей — тех, кто проходил мимо. Здесь же мне нужна… как там папа говорил, когда мы с ним в очередной раз учились неподвижно сидеть?.. Природная энергия, да… Она не имеет четкого источника, вот почему так тяжело…

      Но я должен…

      Я снова попробовал представить руки. Опять обжег и без того опаленную кожу. Стиснул зубы, но стерпел. Представил, как сотканные из чакры пальцы осторожно, медленными щипками тянут энергию ко мне.

      Получилось, наверное, с десятого раза — когда я уменьшил порцию энергии настолько, что она больше стала напоминать щепотку соли, которую я обычно сыпал в мисо-суп.

      Надо еще, еще…

      Вот только воздуха в груди становилось все меньше. Кажется, надо всплыть?.. Но ведь мне велели не двигаться… А что делать, я ведь больше не могу дышать…

      Я продолжал упрямо щипать чакру. Да, прилив сил есть, но слабый, почти не ощущается. Надо еще и еще…

      Я жалко булькнул. В голове начало мутить.

      Но я не могу сдаться.

      Продолжать… Я должен продолжать…

      Воздуха становилось катастрофически мало. Меня замутило. Я покачнулся, но тут же выпрямился. Надо продолжать… Продолжать… Почему?! Почему я не могу?!

      Я кашлянул, выпустил пузыри воздуха. Ярость и жажда сопротивления обуяла меня. Мне захотелось дернуться, поплыть, но я лишь усилием воли удержал себя на месте. Потянул к себе еще несколько щепоток энергии.

      Воздуха! Если я не всплыву, то умру! Умру…

      Может, чакра поможет мне? Не просто так же я ее хватаю… Я попытался подцепить еще чуть-чуть, уже буквально видел, как ярко-синие эфемерные пальцы хватают что-то зелено-голубое и тянут, но тут свет перед моими глазами, и без того гаснувший, окончательно померк.

      Меня окутала тьма.

      Я очнулся оттого, что что-то надавило мне на грудь, и я закашлялся, зафыркал, ощутил потуги, идущие из желудка наверх. Чьи-то сильные руки поспешно повернули меня, и я выдал тонну воды вперемешку со своим вчерашним ужином.

      — Ну-ну, все хорошо, сынок, — я услышал сзади голос отца и повернулся, протирая слезящиеся глаза. Папа протягивал мне бамбуковый стакан с чаем, салфетки и полотенце.

      — На, утрись, укутайся.

      Все еще туго соображавший, я завернулся в полотенце, слегка дрожа от прохладного ветра. Потом вытер салфетками губы и взял стакан, который затрясся в моих руках.

      — А пацан-то крепкий, — странный голос рядом заставил меня резко обернуться. Кто это сказал?!

      Я заметил высунувшуюся из воды треугольную серо-белую морду. Акула, словно подтверждая мою догадку, довольно оскалилась и шевельнула челюстями, говоря:

      — До последнего держался.

      — Еще бы не крепкий, — ответил папа. — Высокая кровь клана Хошигаки. И упрямый, как стадо ослов, — он протянул руку и вдруг взъерошил мне волосы. Я решился все-таки отпить из стаканчика. Попавшая в желудок горячая жидкость, как мне показалось, пробежала по венам. Это взбодрило, и до меня будто только сейчас дошло, насколько я обезвожен. Я жадно выхлебал весь оставшийся чай и уже с интересом оглянулся.

      Как оказалось, я сидел на лестничной площадке возле ступеней, которые вели к воде. По обе стороны от меня шла галерея с многочисленными ступенями. Она разветвлялась и вела куда-то вглубь скалы. Часть ступеней шли к верхнему этажу, откуда я прыгнул. Я стал рассматривать галерею, пригляделся и увидел на грубо вырубленных из камня плитах символ нашего клана. Перевел взгляд на шумящий водопад, потом на акул, которые шныряли неподалеку. Одна из них подплыла поближе и высунулась. За ней — вторая, потемнее.

      — Как тебе первый заплыв, а, Кисаме?

      — Уже чувствуешь себя настоящим членом клана Хошигаки?

      Я дернулся. Акульи голоса звучали странно, как-то приглушенно и при этом звонко, будто они разговаривали, сунув морды в железное ведро. Но несмотря на это, тон у них был довольно дружелюбный, я бы даже сказал братский, если вообще так можно выразиться об акулах. Это меня немного расслабило, расположило к ним, и я отшутился:

      — Только прежде, чем пробовать вбирать природную чакру, мне нужно было научиться дышать под водой.

      — У тебя еще все впереди! — и ржание.

      — Изаму, Хэчиро — отстаньте, — засмеялся и отец.

      — Ждем тебя снова на занятиях, молодой Хошигаки-сан, — ответили акулы и погрузились в воду. Я воодушевился: мне действительно польстило, что они были рады меня видеть несмотря на то, что я чуть не утонул. Кроме того, приятная прохлада, мерный шум водопада и запах морской соли успокаивал меня, поэтому я после ухода не мог дождаться, когда вернусь сюда снова. И тогда я даже не придал особого значения папиному запрету не трепаться.

      В мой день рождения я хотел все рассказать Итазуре. Но она отвлекла меня информацией по тому символу, который я нашел у папы в кабинете.

      — Папа сказал, что это очень напоминает дзюцу призыва, — она понизила голос, когда мы рассматривали рисунок на салфетке, сидя на полу в моей комнате. — Вот только построен странно. Ты точно правильно его нарисовал? Что там еще было?

      Я взял с тумбочки кисточку и краску и нарисовал вокруг нужные фигуры и кандзи, надеясь, что запомнил их верно.

      — Кисаме… — Итазура встревоженно посмотрела мне в глаза. — Папа просил у тебя уточнить… Рядом были изображены какие-то животные? Например, наши акулы? Жабы? Змеи? Обезьяны? Хоть кто-нибудь?

      Я помотал головой. Уж вот это точно помню. Никаких животных не было.

      — Папа считает… И я с ним согласна… Что это призыв не из мира живых.

      Я вздрогнул.

      — Что это значит?

      Итазура выдохнула:

      — То, что твой папа пытался призвать нечто из другого измерения.

      Я похолодел. Мне резко стало не до водопада.

      Задавать отцу вопросы я, естественно, не решился. Но от неизвестности мучился, и это отразилось на мне. Акулята отмечали, что я стал больше уходить в себя. Я сказал им, что просто скучаю по папе, который должен будет приехать с миссии как раз к Шоутотсу. Впрочем, это было почти правдой — несмотря на то, что мне нравилось распоряжаться домом и чувствовать себя полноправным хозяином, нравилось бродить, где вздумается, возвращаться домой во сколько захочется и есть то, что посчитаю нужным, отца не хватало. Ощущение пустоты постепенно накатывало на меня, начинало давить, и порой я специально громко выдавал в пустоту любимые отцовские фразы, которыми он часто выражал несогласие с бабушкой Юми. Это помогало ощутить присутствие.

      Мне не хватало и водопада; тоску по нему усиливало то, что иногда возле пирса я встречал акул, одна из которых однажды громко поздоровалась со мной. Рядом с ней вились стайкой маленькие акулята, один из которых еще высоким голосом сообщил, что, по словам Изаму, я клевый, а второй поинтересовался, когда же я приду к ним поиграть. Порой я соблазнялся сходить на водопад один, но потом вспоминал, что не знаю нужной комбинации печатей, осознавал, что папа вряд ли обрадуется, если я это сделаю.

      Натосковавшись, я был рад отцу, а вместе с ним и возможности потрепаться с акулами и снова поплавать, пощипать силу.

      Оскал отца на площади был как пощечина. Тревога, отступившая было, вновь поселилась во мне.

      Он смотрел на меня единственным глазом, держа в руке стакан с пивом. Взгляд его опять становился жестоким и холодным. Я решил выдержать дистанцию и, на всякий случай, не приближался к нему, чтобы не злить и не напоминать о том, что я сегодня провинился. Интерес и страх боролись во мне.

      Спустя два дня, когда папа, наконец, прекратил пить и беспробудно дрыхнуть после этого, а я расправился с починкой книжных обложек и фигурок, папа опять разбудил меня затемно, включив свет. В руках он снова держал мой рюкзак, но помимо этого, он еще и гордо показал мне свиток. Не тот, в каком он запечатывал вещи. Другой, чуть меньше. На нем еще красовался акулий плавник в круге.

      — Кисаме, пойдем. Пора еще кое-чему научить тебя.