Ожоги от печати и резкого выброса чакры на моих руках зажили где-то за два дня. Бабушка Юми мазала их какой-то вонючей дрянью, шлепая меня по лбу и приговаривая, мол, сам дурак, а папа начинал косо смотреть на нее и грязно браниться каждый раз, когда я шипел от боли. От многочисленных ударов по лицу и, в частности, по носу я ещё где-то две недели сморкался кровью, несмотря на то, что кости и хрящи у меня встали на место и срослись ещё там, на складе. Кровь выходила тяжело, с какими-то сгустками, и сморкаться было больно. Кроме того, хождение с платком возле носа на весь этот период закрепило за мной обидное прозвище «Соплежуй» среди соклановцев, которое я первое время терпел, но потом мне надоело и я стал отвечать выражениями из папиного арсенала, подбирая, как мне казалось, самые подходящие.
А вот мои душевные раны заживали где-то полгода. Я старался и сам поливать их настойкой равнодушия: «Это же просто не-Хошигаки. Они глупые», — но это мало помогало. Возможно, мне так и не удалось бы отойти быстрее, я так и смотрел бы на себя в зеркало с отвращением и отчаянием еще несколько лет, если бы не Итазура.
— Кисаме-чан, привет, — она просунула голову в окно и свесилась с моей стороны, расслабив руки, как лежавшая на верхотуре кошка. — Хочешь погулять?
— Тетсуя опять зовет нас на приключения? — хмыкнул я.
— Нет, — она покраснела. — Это я тебя зову.
— Хочу, — обрадовался я, отставив тарелку, которую мыл над раковиной. — Только закончу работу по дому и пойдем.
— Давай я тебе помогу, чтобы ты побыстрее управился, — она влезла в окно. Я подвинулся, давая ей возможность встать возле тумбы, и мы вместе застучали мисками и керамическими палочками для еды.
— А где твой папа? — осторожно спросила Итазура.
— Не знаю, скорее всего, на собрании у главы клана, — я пожал плечами. — Вроде на задание не собирался, но его с утра нет.
— А тебя сильно наказали за то, что мы ушли?
— Ты знаешь, можно сказать, вообще не наказали, — я нарочно улыбнулся, глядя, как взволнованно она на меня смотрит, но тут же помрачнел. — Но разговор ужасно неприятный был.
Это еще мягко сказано. Если честно, едва завидев бабушку Юми, я ожидал, что она вместо предисловия ткнет мне в лицо веником, и на всякий случай съежился.
— А-а-ах ты, паразит, — пропела бабушка и уперла руки в боки.
— Не начинай, — предостерег папа. Я на всякий случай сделал несколько шагов назад. Вариантов развития событий было два: либо бабушка сейчас мне вкатит сразу, либо они с отцом начнут пререкаться, она его как следует выбесит, и мне влетит двойная доза.
— Что «не начинай»? Твой сын опять без спроса ушел в Кири! Я все знаю от остальных засранцев! Выследить они чужака пытались, ишь!
— Что бы ты ни говорила, я не стану сейчас наказывать Кисаме, — папа с вызовом положил ноги на стол, явно демонстрируя пренебрежение к бабушкиному возмущению по поводу нашего с акулятами расследования.
— Это почему еще? — она дернулась.
— Он сполна был наказан опытом, который приобрел. А раз ребенок наказан, значит, он уже прощен.
— Как это «прощен»?! А если он опять упрется?!
— Если акула один раз попадет на гарпун или в сети и выживет, больше она и близко не подплывет к рыбацким лодкам, — философски пожал плечами папа.
Я шагнул спиной вперед к лестнице. Мне начало казаться, что отец отказывается меня наказывать чисто из принципа, чтобы насолить бабушке, но проверять на своей шкуре не хотелось. Тем более, что атмосфера накалялась с каждой секундой. Огрести веником от бабушки, а потом еще и от отца просто потому, что я окажусь козлом отпущения без права защититься, мне не улыбалось. Я начал грезить об отступлении из-под огня и, кидая косые взгляды в сторону ступенек на второй этаж, медленно шагал назад.
— Да, конечно! Ты сам-то хоть в это веришь? Серьезно думаешь, что это маленькое чудовище остановится?! — бабушка махнула на меня рукой. — Его акулята рукой поманят — и все, он уже за ними хвостиком бежит! Тебе что, мало того, что произошло с Нэо?
Тут-то надо было мне спрятаться где-нибудь и послушать, может, всплывет еще какая-то информация, но я, подсознательно понадеявшись, что распаленные родственники что-нибудь в сердцах выпалят, сдуру брякнул:
— Па-а-ап… А кто такая Нэо?
Отец с бабушкой переглянулись, и папа вдруг резко указал мне рукой в сторону лестницы:
— Кисаме, ну-ка к себе!
— Но…
— Быстро!
Я неохотно подчинился. Ну конечно, как только чем-то интересным запахло и я передумал уходить, так на тебе! Едва я ушел, бабушка с папой тут же перестали гавкать и понизили голоса. Оказавшись в комнате, я открыл дверь и припал ухом к полу, чтобы лучше слышать. Но разобрать что-либо среди бесконечного, сливающегося в одно низкое «бу-бу-бу» отца и высокое «вя-вя-вя» бабушки было трудно. Мне лишь иногда везло услышать обрывки фраз, когда кто-то из них терял терпение и переставал говорить вполголоса.
— Я сам решу, как воспитывать моего сына!
— Да уж, реши! И начни, наконец, это делать! И он не только твой сын, он сын и Каэде!
Опять «вя-вя-вя», «бу-бу-бу».
— …зарабатывать деньги! И потом, многие дети у нас предоставлены сами себе, ты прекрасно это знаешь!
— …Дурак! Я говорю не о том, что Кисаме нужно привязать к твоей штанине!
Бу-бу-бу. Резко выкрикнутое ругательство, будто плевок.
— …Ты сама знаешь, что все дети нашего клана гуляют, где хотят! Почему я должен запирать Кисаме?!
— Другие дети гуляют по острову, а не лезут в пасть к этим… к этим…
Опять тихое бухтение.
— …он и не хотел пакостить и не слушаться, — голос отца изменился. Я буквально увидел перед глазами его хищную, жестокую ухмылку. — Он просто шел за своей добычей, вот и все. Он бы в любом случае пошел туда — с акулятами или без. Это инстинкт.
Бабушка зашептала что-то уже совсем встревоженно. Папа тоже понизил голос, и я стал разбирать только отдельные слова.
— …хищник… инстинкт убийцы…
— И ты думаешь, что…
— …Его не изменить, это сильнее его…
Я потерял нить разговора и начал злиться, что слышу лишь одни загадки.
— …Ты сам любишь говорить, что это просто ребенок…
— Так и есть… он пока еще… но у него уже зачатки…
— Рейсаме, объясни мне, что происходит? Твой сын!.. Скажи, это все из-за того случая, да?..
Какого еще случая?! И опять приглушенный бубнеж…
— Ты что, не видишь, на что он способен?! Это маленькое чудовище!
— …Он еще ребенок.
— …Очнись, Рейсаме! Твой «просто ребенок» жрет чужую чакру!
Я вздрогнул и резко отдернул лицо от пола.
— О том и речь, — холодно сказал отец, не таясь. — Он пойдет за любым следом из огромного количества чакры, потому что она жжет ему ноздри так же, как акуле запах крови морского котика.
Я похолодел. Отец продолжал что-то бубнить, но я был слишком шокирован, чтобы дальше его слушать. Кроме того, мне было неприятно, что они говорили обо мне так, будто я не слышу их ругань или не понимаю, что обсуждают именно меня. Расстроенный, я открыл окно на втором этаже и незаметно выскользнул на улицу.
Этот неприятный диалог только подлил во мне неприязнь к самому себе, зарожденную встречей с не-Хошигаки. Все чаще и чаще я, глядя на свое отражение в зеркале или на собственные руки, вспоминал фразы про «недоразвитые», «жрет чужую чакру», и мне волей-неволей становилось стыдно и больно. Эти слова засели внутри меня, словно рыболовный крючок, промазанный ядом, и отравляли, не желали выходить. Я вспоминал и то, как дети не-Хошигаки швыряли в меня камнями, строили предположения, не вывалятся ли у меня глаза, если меня ударить. Потом некстати всплыло другое воспоминание.
Я лежал в постели, больной, и меня жутко лихорадило. Бабушка Юми осталась со мной, потому что больше некому было вовремя давать мне лекарства и следить, чтобы мне не стало хуже. Я сквозь бред от высокой температуры слышал, как она то ругается на то, что я всем создаю проблемы, то ласково воркует, и чувствовал поглаживания по вспотевшей голове.
— Ну что, дурачок маленький, плохо тебе? Вижу, вижу, что плохо — лежишь, не бесишься. Я сначала думала, симулируешь или мерзнешь, специально температуру поднял… Бедный акуленок…
Чуть позже она уснула возле моей постели. Через полчаса я почувствовал, как мне становится лучше, а через час и вовсе встал с кровати — от лихорадки не осталось и следа. Меня больше не трясло, не знобило, голова перестала болеть, ушла тошнота. Зато бабушке Юми стало так паршиво, что она еле доплелась до домашней аптечки, выпила какую-то пилюлю и направилась домой. Роясь в ящиках, она как-то косо посматривала на то, как я радостно достал с полки игрушечных акул и устроил эпичную битву на ковре.
Теперь-то я понимаю, почему она так смотрела. Я поправил свое здоровье, высосав из нее часть чакры.
А потом… Я сделал тоже самое с Итазурой и остальными. Когда я отравился дымом из печати возле фабрики, а потом сломал ворота, то восполнил потерю чакры, пожрав ее у остальных акулят. Раненный обломком, я использовал чакру Итазуры, чтобы спасти себе жизнь. Уставая после тренировок, я поглощал силы товарищей, тем самым восстанавливал свои. Вот только… Интересно, чья чакра мне досталась на складе? Неужели я даже в бою высасываю силы своих товарищей, или все-таки, раз была альтернатива, я смог поглотить чакру врага?
Но, как бы то ни было, ощущение, что я — чудовище, бомба замедленного действия, все сильнее овладевало мной, и я погружался в пучину отчаяния.
Разумеется, Итазуре я рассказать об этом не мог, ибо не хотел заставлять ее переживать за меня, но и лгать было не в моих правилах, оттого я просто умолчал.
— Мне ничего не было, — повторил я и с облегчением отметил, что Итазура смущенно улыбнулась в ответ. Мы покончили с посудой довольно быстро и принялись оттирать столешницу.
— Это папа тебя заставил убираться? — как бы между делом спросила Итазура.
— Нет, просто все в этом черном налете меня самого раздражает. Да и бабушка Юми будет меньше придираться, — фыркнул я. Итазура расхохоталась.
Мы продолжили тереть столешницу и переговариваться.
— Как там остальные ребята после взбучки? — поинтересовался я.
— Я так поняла, еще отходят, — она усмехнулась. — Ничего, ты подожди, заживут болячки — Тетсуя найдет способ надыбать новых.
Мы опять засмеялись, но вышло как-то не очень весело. Я вспомнил, кто я такой, и мне стало еще и стыдно. Может, не-Хошигаки были правы?
Треща, Итазура не сразу заметила, что я приуныл.
— Кисаме, ты чего завис с тарелкой?
Я повесил голову. Может, пора во всем признаться? Она ведь должна знать, с кем общается… Итазура положила тарелку и подошла ко мне. Я продолжал смотреть в пол.
— Кисаме-чан?
— Это я тогда поглотил твою чакру, — выпалил я. — И не только твою… И вообще… Я постоянно это делаю… И не всегда могу контролировать… Точнее… Почти никогда не контролирую, обычно это происходит, если я ранен или устал… Скажи, ты считаешь, я чудовище?
Она вдруг подошла ко мне почти вплотную. Приложила указательный палец к губам.
— Я считаю, что ты мой лучший друг.
И опять я закрыл глаза, ожидая, что будет, как в кино, но она вдруг обвила мою шею и ткнулась носом и губами в плечо, потом аккуратно потерлась о мою кожу лицом. Я сначала растерялся, но потом сориентировался, обвил ее талию и прижался в ответ, давая понять, что привязанность взаимна.
— Ты не чудовище, — шепнула она мне в ухо. — Ты мой Киса. А если будешь думать иначе — я тебя укушу.
— Я тебя саму укушу, — рассмеялся я.
— Нет, я первая! — она вонзила мне зубы в плечо, вызывая на игру. Естественно, я в долгу не остался.
Следующие минут сорок мы с Итазурой носились по всему дому, навешивая друг другу кусей. Мы разошлись настолько, что поддались боевому азарту и уже стали не просто пытаться друг друга укусить, а начали кастовать простенькие техники, вроде клонов. Я постоянно одергивал себя от акульих кулаков и чего-то подобного — разнести весь дом мне не хотелось. Иногда мы выбегали на балкон, с него — на крышу, и бегали уже по ней, как-то даже сделали пару кругов по кровле ближайших домов, но потом все-таки вернулись ко мне и продолжили носиться со второго этажа на первый, щелкая зубами.
— Все, Кисаме, хватит! А-а-а, стой! — завопила Итазура, когда я поймал ее, обхватил обеими руками и с наслаждением впился в плечо. Она тяжело дышала и брыкалась, поэтому я, несмотря на все больше и больше распалявшую меня жажду борьбы, все-таки разжал зубы и посадил ее на пол в моей комнате. Она тут же рухнула на пол. Я устроился рядом.
— Кисаме-чан, я уже устала бегать.
— Хорошо, — согласился я. — Давай тогда лежа друг друга кусать.
Она кивнула, и мы улеглись друг напротив друга, устроились поудобнее и обменялись несильными укусами в плечо и шею, а потом уставились в потолок. Меня вдруг посетило смутное чувство тревоги, и я спросил:
— Ты устала, потому что я опять поглотил твою чакру?
— Нет, вряд ли, просто набегалась.
— Ты это говоришь, чтобы меня успокоить, — расстроился я.
— Кисаме-чан, я еще тогда поняла, что ты, как это называется… абсорбирующий шиноби, — с трудом выговорила она. — Тогда, когда ты стал приходить с тренировок уставший, а потом после того, как мы все играли, тебе становилось лучше, а мы, наоборот, начинали плохо себя чувствовать.
Я повернулся и изумленно уставился на нее.
— Не волнуйся, — она протянула руку и запустила мне ее в волосы. — Я все равно хочу с тобой дружить.
Наверное, в ту минуту у меня было очень глупое лицо, потому что Итазура вдруг рассмеялась.
— Ты все равно мой Киса. Иди ко мне, — она взяла меня за ворот рубашки и подтащила ближе. Я обвил рукой ее талию, ткнулся носом в пахнущие травяным шампунем волосы, прикрыл глаза и расслабился.
Мне вдруг пришла мысль, что пока со мной дружит эта девочка, мне не нужны никакие не-Хошигаки. Плевать, что говорят они, пока Итазура считает, что я у нее хороший.
Эта мысль стала моим путем к исцелению на все эти полгода. К зиме, когда папа стал заниматься мной еще интенсивнее, я уже окончательно то ли простил не-Хошигаки их поступок, то ли просто отпустил эту боль. У меня был мой клан, отец, друзья, которые порой звали меня играть, и для моего же счастья мне было достаточно просто не соваться в Кири и не думать, что за пределами острова есть люди, которые желают замучить каждого из нас ради забавы.
Зимой учиться было труднее. От холода у меня часто трескались руки, ныли пальцы и кровоточили подошвы стоп, когда я скакал возле тренажеров и столбов, нанося им удары. Чаще — один, но иногда папа молча подходил и смотрел, как я упражняюсь. Он больше не кричал «быстрее, сильнее» — видел, что я и без него стараюсь выжимать из себя все, что могу. Иногда он давал какие-то спокойные комментарии, сидя на одном из столбов и скрестив руки на груди.
— Пробуй атаковать по-другому. Заходи под врагом, как акула ныряет под добычей, бей снизу.
Я растерянно посмотрел на него.
— Давай. Пробуй, Кисаме. Если ты будешь всегда выполнять только те приемы, которые уже умеешь, ты никогда не станешь мастером и никогда ничем новым не овладеешь. Кроме того, ты получишь преимущество — враг не ожидает атаки снизу. Давай, потренируйся на мне, — и он вдруг взмыл в воздух.
Я прикинул, как лучше его атаковать и куда он приземлится, скастовал клона, проскользнул под его тенью на корке льда и прыгнул сверху, складывая печати. Мне хотелось опробовать новую технику — до этого я еще ни разу не пытался использовать ее на ком-то, и мне было интересно, выйдет или нет. В любом случае шанс у меня только один — пока клоны отвлекают папу, я должен попытаться.
Змея… Коза. Лошадь, заяц…
Чертов заяц всегда выходил у меня куда хуже, чем остальные печати — я постоянно путался в том, какая рука должна быть сверху.
Змея, бык… Сложить руки…
— Техника водяной тюрьмы! — я выждал, пока папа в очередной раз отвернется, разрушая клона, и специально напал со стороны зрячего глаза, использовав поток воды из моей уничтоженной копии, ибо отец ждал обратного и уже повернул голову вправо. Я выставил руку вперед, глядя, как образуется огромная сфера из воды. Она сомкнулась над головой моего отца, сковывая его, и в тот же миг мы оба начали падать.
Нет, нет, нет! Если мы ударимся о землю, водяная тюрьма тут же распадется! Я должен ее удержать! Я не могу проиграть, не могу!
Я стиснул находящийся внутри водяной тюрьмы кулак, уперся ногами в сферу и поддал побольше чакры, чтобы усилить технику. От страха зажмурил глаза, ожидая удара. Он последовал, страшный и неминуемый. От грохота заложило уши, столкновение отдалось сильной болью в лодыжках, локтях, спине и коленях. Я слабо что-то вякнул и инстинктивно приложил еще чакры. Судя по звуку, сфера проехалась какое-то время по земле, разнося ландшафт, а потом замерла. Меня тряхнуло еще раз. Тошнота подкатила к горлу. Голова кружилась.
Я стал шумно дышать, стараясь как можно скорее прийти в себя. Первым делом открыл глаза и перевел взгляд вниз. Отца я видел только со спины, присевшего на корточки, но кое-что сразу бросилось мне в глаза.
Жабры!
На шее у папы виднелось по пять полос с каждой стороны. При каждом вдохе и выдохе жаберные крышки подымались и опускались, обнажая и пряча багровые полосы. Я едва не отпрянул в ужасе. Что за черт?! Никогда у папы подобного не видел!
Вдруг он резко развернулся, коварно оскалился и стал быстро складывать печати. Я растерялся, не зная, что делать — прикладывать еще чакры в жалкой попытке удержать отца или наоборот, отскочить, чтобы не попасть под удар его техники. Еще б понять, что он кастует…
Однако додумать мне папа не дал — водяную тюрьму изнутри разорвало огромными шипами. Я отлетел назад и упал лицом в снег. Попытался быстро встать, но поскользнулся и снова упал. Снег забился мне за шиворот, обжег лицо, руки и обнаженные ступни. Меня начало колотить дрожью, но позволить себе разлеживаться в попытках согреться я не мог. Я откатился в сторону и быстро встал на ноги. Вовремя: уже через секунду в то же место вонзился взрывной кунай. Я использовал рывок шиноби и отскочил. Вскинул растерянный взгляд на отца — он стоял, не двигаясь, и холодно смотрел куда-то в пространство. От его шеи шел дымок. Внезапно губы его искривились в акульей усмешке.
— А ты молодец, — он засмеялся. — Выучил втихаря технику и применил на мне… Я даже не ожидал…
Я растянул губы в натянутой улыбке.
— Папа… А ты… Откуда у тебя появились жабры? А потом исчезли?
— Частичное дзюцу призыва, — папа вдруг пошел в мою сторону, но по пути остановился и замер, уставившись куда-то в сторону. Я хотел проследить за его взглядом, но папа быстро тронулся с места. Опять обернулся, положил руку на ножны с кунаем. Я на всякий случай сложил ладони, готовясь сконцентрироваться на чакре — вдруг нападет, но он вдруг снова сел на корточки передо мной и наклонил голову. — Чтобы дышать под водой, я призвал жабры молодой акулы.
Я тут же пришел в восторг.
— Класс! А меня научишь так же?
Папа сощурился:
— Посмотрим. Ты должен быть готов. А сейчас иди-ка сюда, — он вдруг снял с плеч плащ, закутал меня и взял на руки. — Пойдем домой, Кисаме, а то заболеешь. Вон, дрожишь весь уже.
Я засучил ногами:
— Ну пап! Я только разогрелся!
Он рассмеялся и похлопал меня по спине:
— Нет, нет. Домой, Кисаме. Ты босиком, весь в снегу… — он слегка стиснул мое плечо. — Н-да, так и есть… теплый уже… Ну-ка… — он коснулся рукой моего живота. — Ага, и желудок… Значит, ты сейчас еще и проголодаешься, так что в любом случае — домой.
Я возмущенно пихнул его ногой.
— Папа! Ну ты же знаешь, что я еще могу драться! И ты сам сказал, что я уже стал нагреваться!
— Кисаме, сейчас даже способность нашего клана повышать себе температуру тела в мышцах и желудке абсолютно бесполезна — на улице сегодня слишком холодно, а ты еще и мокрый. Перестань баловаться, пошли.
Я притих, расстроенный и изумленный. Обычно папа не останавливал тренировку, если я не валился без сил носом в землю или не начинал блевать от перенапряжения. Сейчас я был вполне себе бодрым и способным продолжать бой. Да, холодно, но разве холод не являлся для отца лишь препятствием, которое должно дополнительно меня укреплять? Почему в другие дни ему было плевать, что я мокну под дождем или бегаю весь в снегу? Разве он сам не говорил всегда, что трудности только закаляют шиноби? Что-то тут явно нечисто!
Потом я вдруг вспомнил, что папа оглядывался и останавливался на пути ко мне, и подозрение переросло в уверенность. Что там было? Если опасность, почему папа не стал сражаться, а решил просто увести меня?
Я задергался, желая слезть с рук, но папа опустил меня на землю только когда ступил на каменную улицу.
— Иди сам. Тут уже нет снега, лапки не заморозишь.
Я растерянно поднял на него глаза.
— Нет, нет, сам. А то засмеют… — он усмехнулся, но я все равно подозревал, что спустил на землю меня он по какой-то другой, известной ему одному причине. Впрочем, остаток пути до дома мы проделали, прижавшись к друг другу, как тогда, на кладбище. Папа положил мне руку на плечо и потер его, то ли чтобы я не нервничал, то ли чтобы согрелся.
Дома я ожидал, что он загонит меня в мою комнату и благополучно усвистает, но нет, он усадил меня на диван, принес несколько одеял, закутал и сунул мне в руки чашу с горячим чаем. Потом включил наш старенький телевизор, велел сидеть на месте и греться. Сам отправился наверх, судя по звуку шагов над моей головой, в свой кабинет. Мне показалось странным, что он шел так, будто еле сдерживался, чтобы не побежать.
Папа не спускался до вечера — мне за эти пару часов уже надоели те сериалы, которые я смотрел подряд. У нас работало только два канала, один из которых был черно-белым, так что переключать смысла я не видел. Черно-белые картинки очень часто для меня сливались во что-то одно, совершенно не запоминались, а кроме того, если шли шоу про шиноби, можно было на полном серьезе не понимать, что происходит — следы чакры, метки и сами персонажи внешне выглядели одинаковыми и разобрать, кто с кем, почему и как воюет — не представлялось возможным. Так что мне оставалось равнодушно пялиться на то, как куноичи с кошачьими ушками несется на высоченных каблуках, раскидывая врагов. Шло время, а куноичи сменили танцующие школьницы, их — шоу про какую-то нелепую семью шиноби.
Я от этого мельтешения чувствовал себя так, будто нахожусь между сном и явью. Ощущение усиливалось тем, что из-за жара от одеял и чая меня разморило, и я начал туго соображать. Скорее всего, через какое-то время я действительно задремал, потому как то, что я видел, становилось все более и более бредовым и хаотичным. Вокруг меня носились какие-то ниндзя, квакали огромные жабы, жаб ели акулы, и все это бешено крутилось, возникало из ниоткуда и пропадало. На секунду я увидел маму, потом — зловеще смеющегося Кенджи. Он оскалил почему-то заостренные зубы и клацнул ими. Сзади вдруг раздался тихий стук.
Я испугался, что сейчас Кенджи начнет меня мучить, задергался и проснулся. Потирая сонные глаза, я почуял аппетитный запах, а потом, оклемавшись от сна, зевнул и уставился на деревянную доску с онигири. Они все выглядели весьма неказисто и разваливались — ясно, папа решил поупражняться в кулинарии. Рис лепить он за эти полтора года так нормально и не научился. Я сначала сморщился, но запах рыбы защекотал мне ноздри, желудок тут же заурчал, и я хищно сцапал ближайший ко мне колобок из риса и тут же впился в него зубами.
Видимо, только после обильной еды мой разум нормально заработал, и я вдруг опять вспомнил сцену с нашим с папой уходом домой. Нехотя вылез из своего кокона из одеял, стащил теплые носки, которые, похоже, папа надел на меня, пока я спал, и осторожно пошел наверх.
— Па-а-ап!
Опять в душе паршивое предчувствие. Я замедлил шаги и настороженно принюхался, до смерти боясь почуять кровь.
Кровью не пахло, но зато явственно ощущалось что-то жженое, как от выброса чакры или активации печати. Я осторожно открыл дверь кабинета.
На полу лежал развернутый свиток — он пересекал площадь по диагонали. Один его край, с началом, располагался на столе, потом бумага сползала по столу, как стекшая жидкость, и заканчивалось это все как раз рулоном возле плинтуса. Под этим свитком были и другие, которые шли в разные концы кабинета. Я сделал шаг назад, наклонил голову и понял, что все вместе они образуют нечто, напоминающее кандзи «Вода». Все свитки были исписаны мелкими иероглифами, а на том свитке, что перекрывал всех, в круге была изображена незнакомая мне печать. От нее шел слабый дымок.
Что тут происходит? Это техника? Ритуал?
Я застыл в дверях, не зная, что предпринять. С одной стороны, если я влезу, я могу нарушить либо ход проведения обряда, что приведет к плачевным последствиям, либо подвергнуться ответной реакции от печати. Разнести весь дом или одного себя на кусочки из-за смеси собственных любопытства и тупости мне не хотелось, поэтому я только задвинул дверь за собой и отошел от кабинета.
Зашел в свою комнату, уселся на лежавший на полу матрас, служивший мне постелью.
Если проанализировать случившееся, то все становится слишком уж очевидно. Папа встретил кого-то, скорее всего знакомого, там, в кустах возле тренировочной площадки. Нет, серьезно — будь это враждебный шиноби, отец напал бы на него, велел бы мне спасаться или звать на помощь, а сам бросился бы следом. Разговор явно был на ту тему, которая моих ушей коснуться не должна была то ли в силу того, что я еще маленький, то ли потому что папа уже видел, как компания акулят снова сует серые носы не в свое дело и получает травмы и раны. Но почему тогда этот человек не вышел нам навстречу? Обычно если я бесил или мешался, папа рыкал на меня, посылая домой или в комнату. И он был уверен в том, что я уйду, иначе меня ждало свидание с веником. Собеседники отца никогда прежде не таились от меня, им не было нужды шуршать по кустам. Папа и с собутыльниками при мне здоровался, и начинал общение, и только после этого меня отсылал при необходимости.
А если я неправ и это враг, а папа просто не хотел меня пугать или провоцировать влезть в бой? Тогда можно было бы слить меня более интересным предлогом, чем страхом, что я замерзну. Страх этот смотрелся особенно идиотски и нелепо, учитывая, что до этого погода на решения отца не влияла. Но зачем тогда нужно было меня кутать потом дома? Почему не велеть отправиться в горячий душ, а самому свалить?
И главное — что это за печать? Что за свитки? Что творит отец у себя в кабинете?
Этими вопросами я озадачил и Итазуру, когда она в очередной раз пришла ко мне в гости одна. Я просил ее пока не делиться этим с остальными акулятами, потому как Тетсуя мог приказать мне обшарить весь дом и раскурочить эти печати, или, еще лучше, придумать нечто куда более эпичное и опасное. После этого эпичного и опасного, он, как всегда, выйдет сухим из воды, а я либо останусь без крыши над головой, потому как дом к чертям взлетит на воздух, либо буду после этого еще где-то пару недель общаться с веником. Итазура согласно покивала.
— Кисаме, ты не помнишь, как выглядит эта печать?
Я взял со стола салфетку и нарисовал ей, как запомнил. Итазура долго смотрела на символ и знаки вокруг него, а потом медленно произнесла:
— Похоже на пространственно-временное дзюцу, но какое-то странное. Я никогда такого прежде не видела.
— Мы должны узнать, что это, — сказал я. — Но если я буду задавать отцу вопросы, сама понимаешь…
— Зато я могу задать их своему, — она хитро усмехнулась.
— Спасибо, — я смутился. — Но зачем ты…
— Ну… ты же мой лучший друг, — она опустила глаза.
— Я могу для тебя тоже что-нибудь сделать? — взволнованно спросил я, инстинктивно потянулся к ее руке, коснулся кончиками пальцев, но тут же стыдливо отдернул, будто обжег. Она совсем стушевалась, заерзала, а потом заговорила, и тон у нее мне показался и подавленным, и дерзким одновременно:
— Кисаме-чан… Давай будем гулять с тобой почаще, ладно? Только вдвоем… И никому не скажем… А то над нами и так все смеются…
Я в избытке чувств ткнулся носом и губами ей в плечо. Получилось как-то неловко из-за того, что она сидела боком ко мне. Ее руки обвили мою шею, губы коснулись волос. Мне вдруг стало немного стыдно из-за того, что мы находимся слишком близко, что теперь у нас есть от остальных акулят общая тайна, и не одна, а целых две. Первая состояла в наших притираниях к друг другу, до того позорная, что к нам навеки бы прилепились песни про любовные парочки и клички вроде бабского угодника. Вторая была в решении пока ничего не говорить про печать, что больше напоминало предательство.
Немного подумав, я понял, что есть еще и третий секрет, вот только помимо нас с Итазурой его знали еще бабушка и мой отец. Я не был уверен, догадываются ли остальные акулята — почему-то в моей голове сложилось ощущение, что они не в курсе, несмотря на то, что не-Хошигаки в каком-то смысле выкрикнули его во все горло.
Я — абсорбирующий шиноби. Я хищник, рожденный только для того, чтобы постоянно жрать чужую чакру. Простыми словами — маленькое чудовище.