— В начале главы героиня страдает из-за того, что родители ее не понимают… — губы, окрашенные темно-розовой помадой, вытянулись тонкой линией. — Вы возвращаетесь к этой мысли и в середине, и в конце повторяете ее, но только другими словами, не приводя никаких аргументов.

Она сняла очки и уставилась на меня своими пронзительно-синими глазами. Иногда мне мерещилось, что в них были встроены тепловизоры, сканирующие инфракрасное излучение моего нарастающего раздражения.

— А какие нужны аргументы? Всё же очевидно. Родители недовольны тем, что Арина не готова стать зубастой акулой бизнеса и батрачить в папиной компании с утра до вечера.

— Это вам очевидно. Но читателю будет неясно, почему в ее размышлениях присутствует некоторая доля инфантилизма и озлобленности по отношению к окружающим, — большим пальцем Маргарита провела по краям листов, будто пересчитывая денежные банкноты. — Она рассуждает как мизантроп. Это намеренно?

«А вы намеренно выносите мне мозг?», — чуть не сорвалось с языка. Но я, конечно, сдержалась. Мне ведь хотелось увидеть свою книгу напечатанной. Я мечтала о красивой глянцевой обложке и уже мысленно раздавала автографы в огромном книжном на Арбате или на ВДНХ.

— Она нормально относится к людям, — я изо всех сил старалась выглядеть спокойной.

Папочка постарался, нашел лучшего редактора в лучшем городском издательстве. Папа — перфекционист, и поэтому в жизни членов нашей семьи всё должно быть со знаком качества.

— Прекрасно. Не всё я в небе ненавидел, не всё я в мире презирал, — лучики морщин возле глаз обозначились сильнее. — Значит, по вашей концепции героиня инфантильна и не слишком умна?

Боги, я встречалась с этой женщиной всего третий раз, но меня уже бросало в дрожь от ее улыбки.

— Почему это? — возмутилась я. — Я разве где-то писала, что она тупая?

— Как читатель, я делаю выводы на основании вот этого… секундочку… — Яворская снова надела очки, — вот, например, вы тут пишете: «До меня не сразу дошло…», еще через абзац: «Я смотрела на нее и хлопала глазами в недоумении», далее… — длинный указательный палец заскользил по строчкам, помеченным желтым маркером. — «Я не понимала, что он имеет в виду, но на всякий случай сделала умный вид», «Я не знала, как это сказать…», «На ум не приходило ни одного слова», — она сняла очки. — И это только в первых двух главах. И вот тут: «Где у вас переговорная?» — выпалила я, устав от собственной ограниченности».

— И? — воинственно спросила я. Прежде чем послать Яворской текст, я несколько раз проверила — всё казалось идеальным. Но стоило только ей прочесть вслух… неужели я так ужасно пишу?

— Сабина… — от этих исполненных снисходительностью пауз я сатанела не меньше, чем от ее змеиной улыбочки, — возможно, вы хотели сказать, что ваша Арина устала от собственной нерешительности. Потому что слово ограниченность означает…

— Я знаю, что оно означает, — рявкнула я. — Но вы же меня поняли? Значит, и читатель не дурак. Но хорошо, я заменю, — мне приходилось проявлять уступчивость и идти на компромиссы. Потому что я зависела от этой старой девы.

Не знаю, почему я решила, что Яворская старая дева, но мне нравилось так думать. Мне нравилось считать ее синим чулком, зацикленным на Розентале или Ожегове, или на ком-то там еще. Жаль, она не совсем соответствовала образу со своими черными пиджаками разных фасонов и стильными, неизменно белыми рубашками.

— И все эти фразы…

— Перефразирую! — огрызнулась я. Хреново ощущать себя ходячим генератором лулзов.

— Постарайтесь, — ласково прожурчала Яворская. — Перепишите первую главу и отправьте мне. А там посмотрим. И еще. Вы пишете про подругу героини Марину и почему-то называете ее то Марина, то девушка. Вот у вас тут, — указательный палец добрался до красной метки: — «Я повернулась к девушке и показала ей язык». Создается ощущение, что в комнате, кроме Арины и Марины, присутствует еще какая-то третья девушка. Заместительные — это моветон, сразу выдают дилетанта. Понимаете?

Кровь прилила к моим щекам. Я сделала глубокий вдох.

— Я не дилетант. Я пишу уже пять лет, и у меня пять тысяч подписчиков, которые мечтают получить мой роман в бумажном издании.

Я, конечно, не собиралась показывать ей свои фанфики по Драмионе и конкретизировать, что средний возраст моих поклонниц вряд ли превышает семнадцать лет. Не хотелось, чтобы мое славное прошлое осквернилось ее снисходительной улыбкой.

— Кстати, по поводу числительных, — Маргарита Львовна зловеще ухмыльнулась. — Вы ими явно злоупотребляете.

— С чего вы взяли? — я теряла терпение. Меня ждали Зайцева и Федосеева, чтобы пойти в кальянную и нахерачиться текилой. Такой у нас был план на сегодня. План, требующий сосредоточенности и настроя. А не вот этого вот всего.

— Вот, — она ткнула пальцем в желтые метки, — три посетителя вошли в бар и заказали три коктейля. Вы даже сосчитали, сколько тарелок на столе. Слово «пара» встречается только в этой главе шесть раз. Далее уточнения: «Я прождала пятнадцать минут…», вот тут… «и через два часа он перезвонил…» — ваш текст буквально пестрит лишними цифрами, а вот это топ, — она поправила очки и начала читать: — «Дача находилась в ста километрах от дома и принадлежала нам почти двадцать лет. Когда мне исполнилось восемнадцать, я праздновала там день рождения. И там же через пару дней я потеряла девственность», — Яворская подвинула мне листы, испещренные мерзкими разноцветными отметинами. — Видите?

— Мне нравится точность, — соврала я.

— Нет ничего плохого в картезианском складе ума, но это не должно отражаться на художественном качестве текста, не правда ли?

Я в душе не ебала, что такое «картезианский», возможно, это даже было комплиментом, но ее гребаный ироничный тон всё превращал в оскорбление.

— Я уберу, — угрюмо пообещала я, злорадно отмечая про себя, как углубилась поперечная складка на ее высоком лбу. Через пару лет ты вся будешь в морщинах, ехидна.

Выбравшись из издательства на свежий воздух, я сразу сделала глубокий вдох, как будто вынырнула из воды. Похоже, у меня развивался невроз. А ведь я считала, что у меня нервы как стальные канаты и ничто не способно нарушить мое душевное равновесие. Даже когда любимый мужчина расстался со мной по СМС, я не дрогнула. Просто швырнула свой двенадцатый айфон в стену, но внутри оставалась совершенно спокойной. Сейчас же у меня тряслись руки так, словно я пила три дня не переставая. Я наклонила голову и принюхалась — от моих подмышек несло дезодорантом и потом, как после утренней пробежки. Я ненавидела себя.

В «Шуше» пахло фруктами, как на рынке. Иногда мне казалось, что вот-вот кто-то начнет истошно орать про спелые астраханские арбузы. Федосеева приперлась на такси уже пьяной. Она находилась в экзистенциальном кризисе — пыталась стать инфоцыганкой, но желающих узнать, как правильно распределять свои ресурсы и стать миллионером, пока не находилось. Поэтому Федосеевой приходилось работать. Она, как и я, ничего не делала в маркетинговой фирме. Естественно, ее страдания не шли ни в какое сравнение с моей трагедией. Полгода заслуженного пребывания в статусе брошенной женщины сделали из меня настоящую даму печального образа. Уголки моего рта неизменно были опущены, в глазах плескалось тоскливое «Всё тлен», а в организме — алкоголь. Разумеется, все вокруг знали, что со мной надо обращаться бережно, как с хрустальной вазой, потому что в любой момент я могла истерично захохотать, расплакаться или разбить об пол что-нибудь бьющееся (но нервы мои все равно оставались канатами).

— Наконец-то потеплело, — радостно проворковала Зайцева, которая, в отличие от нас с Федосеевой, всегда была на позитиве.

— Охуеть какое счастье, — пробурчала Федосеева и демонстративно сняла рубашку, оставшись в черном топе. — Плавать в собственном соку.

— Человечество сломало целку атмосферы и пробило в ней гигантские озоновые дыры, — мрачно изрекла я. Интересно, понравится ли Яворской эта метафора. Надо непременно вставить ее в одну из глав и посмотреть на то, как вытянется ее и так продолговатое лицо. (На самом деле, я завидовала старой грымзе: на длинных лицах уже заранее лежала печать аристократизма, что, конечно же, было несправедливо по отношению к нам, обладателям смазливых круглых мордашек).

— Как твой роман? — пухлые ненатуральные губы Федосеевой сложились в трубочку и засосали мундштук. Это у нее получилось очень естественно и красиво. Как будто это был вовсе и не мундштук…

— Продвигается, — односложно ответила я.

Мы с девчонками постоянно обсуждали мою будущую книгу и даже вместе придумывали нарратив (одно из любимых словечек Яворской).

— Что, опять придирается? — спросила участливая Зайцева.

— Не то слово, — вздохнула я и выжидательно посмотрела на подруг.

— Не обращай внимания, — сказала Зайцева. — Ты очень талантливая.

— А она сука, — проронила Федосеева, неохотно вытаскивая изо рта мундштук. — Возможно, ее никто не ебет. Или она считает тебя противной тупой мажоркой. Это классовая ненависть.

Федосеева когда-то давно целый год проучилась на философском, и это сильно отразилось на ее лексиконе.

— Но я не такая. У меня даже машина беспонтовая.

Папа считал, что на Bentley я должна заработать сама, и поэтому я ездила на обычной «Мазде». И вообще, родители держали меня в черном теле. Не разрешали ничего надувать или увеличивать, хотя к двадцати четырем многие мои знакомые уже частично состояли из силикона.

— Бытие определяет сознание.

Федосеева всегда мутно выражалась, когда собиралась еще выпить.

— Ничего, зато это будет настоящая бомба. Он облысеет от злости, когда прочтет.

— Сделала его импотентом? — Федосеева с самого начала последовательно продвигала эту идею. — Это его убьет.

— Нет, конечно, — я пожала плечами. — Какого хера тогда вообще весь этот замес, если у него на полшестого. Чего бы моя Арина по нему страдала?

— Логично, — отметила Зайцева и опустила голову в телефон. — Кстати, видела, у него тачка новая?

— Я его не палю, — гордо сказала я. — Уже тридцать часов как…

— Ого, ты кремень, — Федосеева ударила меня по плечу. — Наконец-то.

— И они с Бабищей сейчас в Доминикане, — продолжала сыпать соль на рану Зайцева.

— Я его в конце кастрирую, это будет кульминацией, — пообещала я. — Да! Сразу после того, как Арина возглавит холдинг, а компания Оксаны разорится. Несчастный случай на производстве.

— На каком? — спросила Федосеева.

— Неважно. Я передумала. Это будет не несчастный случай. Оксана вступит в секту, сойдет с ума и его кастрирует.

— Охуеть! И как ты всё это выдумываешь? — с истинным восхищением протянула Федосеева.

— Потому что у нее талант, — сказала Зайцева и показала мне телефон.

Никитос с Бабищей в чем-то ярко-курортном стояли на фоне роскошного отеля. На горизонте синела кромка океана. В огне моей ненависти рождались уничижающие сравнения, которые Яворская вряд ли бы одобрила — пара на снимке выглядела: как мухомор и поганка, как колхозник и крестьянка, как… как… только что потрахавшиеся в номере-люкс любовники, которым нет до меня никакого дела.

Зайцева по моей просьбе палила Бабищу с фэйкового аккаунта. Я написала коммент под фото: «Прекрасный снимок. Сын — копия мамы». И добавила добрый смайлик с поцелуйчиком. С учетом разницы во времени, прежде чем она заблокирует, все ее подружки успеют поржать.

Мы выпили еще текилы, а потом Федосеева сказала, что ее родители в выходные свалят в Турцию и можно устроить у нее на даче оргию.

Нам с Зайцевой эта идея понравилась, и мы, как настоящие светские дамы, начали составлять список гостей. В итоге решили, что достаточно будет коллег Федосеевой — Кости с Сережей, и нашего бывшего одноклассника, гея Тоши Мармеладова. Во-первых, потому что я хранила скорбный целибат, во-вторых — присутствие сексуальных меньшинств придавало оргии более разнузданный характер, а в-третьих, и в главных, у него всегда была хорошая трава.