В отличие от героини Митчелл, в первый раз отправляясь к Яворской домой, я не давала себе обещания «подумать об этом завтра». Мне хотелось плыть по течению и жить в моменте, как учат паблики в соцсетях. Я не собиралась становиться лесбиянкой, бриться налысо, набивать на шее гигантскую татуировку с пауком и надевать широкие мешковатые штаны. И уж тем более не мечтала попасть в психологическую зависимость от человека с тяжелым характером. Но тем не менее ощущала себя Галатеей, которая влюбилась в Пигмалионшу. В долбаном мифе все было наоборот.
Мой внутренний компас, как компас Джека Воробья, привел меня туда, куда просилось мое подсознание.
Я последовала за сошедшей с ума стрелкой, не предполагая, что забреду в сумрачные дебри однополой любви. В интернетах толкали, что подобные девиации случаются из-за проблем в семье или насилия со стороны мужчины. Кто-то топил за избыток андрогенов. Версий было много, и все — будто с меткой «но это неточно». Мне понравилась только та теория, где утверждалось, что в каждом человеке спит ген гомосексуальности. Всё правильно, он мирно дремал, а Яворская, своими тонкими пальцами и омерзительно-прекрасным чувством юмора, коварно его во мне разбудила.
Я не стеснялась того, что сплю с женщиной. Но никому пока об этом не говорила. Наверное, потому что не считала это веселым сексуальным экспериментом, вроде тех, о которых небрежно рассказываешь подругам после пятого коктейля: «А я недавно по приколу потрахалась с бабой». Всё было слишком сложно, муторно и лично.
Зато Яворская даже не скрывала, что использует меня. Ее бывшая — сорокалетняя художница с тягучим именем Поли-и-ина — ебалась с «молодым дарованием». Юной Юлии было всего двадцать, но она уже издавалась, и адюльтер у них случился, как раз когда Полина иллюстрировала сборник ее стихов.
«Теперь всё симметрично», — сказала Марго в один из вечеров, когда мы пили «Черный русский» на лоджии, сидя в рассыпающихся от старости соломенных креслах. «У каждой из нас есть юная наложница. И мы одинаково омерзительны».
В ее однокомнатной квартире вообще всё было ветхим и допотопным. Еще во время первой встречи Марго заметила, как я разглядываю старомодный сервант, забитый сервизами, и спросила с сарказмом: «Как тебе винтаж?», а потом объяснила, что вся эта рухлядь, как и сама квартира, принадлежит ее бабке. Старуха уже пять лет как жила с дочерью. Мать Яворской забрала ее к себе сразу после того, как та перенесла инсульт. Но, как пошутила Марго, несмотря на мозговое кровоизлияние, память о прошлом бабка хранила свято и не разрешала ничего выбрасывать. И мать, и бабушка когда-то работали в школе, преподавали русский. Так что извращенная страсть к грамматике, очевидно, передалась Яворской по наследству. Меня не покидало ощущение, что я трахаюсь среди декораций какого-то фильма. Все стены были заняты книжными полками, заставленными толстыми томами энциклопедий и подписок, а над кроватью за стеклом висели выцветшие виньетки и грамоты «Отличнику народного образования». Запах нафталина витал в воздухе и смешивался с ароматом корицы, которую Марго добавляла в кофе. Мне не хотелось оттуда уходить.
«Теперь всё симметрично», — после этих слов Марго тяжело посмотрела на меня и сказала, что предпочитает честность и рада, что у меня нет никаких иллюзий по поводу наших отношений. «А у нас есть отношения?» — спросила я и глупо захихикала, притворяясь опьяневшей. «Конечно, нет, — ответила она, погладив меня по колену, — мне нравится, что ты без заморочек».
Заморочки я тщательно скрывала, прятала все свои странные дощечки и крючки, старательно поддерживая имидж лайтовой девицы без комплексов. Делала вид, что не гружусь и просто развлекаюсь. Если бы она узнала правду — испугалась бы.
Непонятно, как это случилось, но я умудрялась думать о ней 24 на 7. Даже во снах Марго приходила ко мне и, потягивая вейп, рассказывала о Норе Галь, Розентале, слоях художественного произведения и канцеляризмах. Она была голой и ироничной. Во сне я боготворила ее и с благоговением внимала каждому слову, слетавшему с ее уст. А наяву изящно хамила в ответ на ехидные замечания и часто смеялась, даже по самым незначительным поводам. Изображала похуистичную телку на позитиве. Но внутри меня всё ныло от необъяснимой тоски. Я понятия не имела, что буду делать, когда ей надоест мстить своей художнице. Или когда ей станет скучно и она найдет себе кого-нибудь поинтереснее и повзрослее. Зрелую интеллигентную женщину, которая не спрашивает у гугла пояснений для каждого третьего слова, упомянутого в разговоре.
Даже в постели она умудрялась цитировать великих. Как-то, стоя в кровати на коленях перед моими разведенными ногами, Марго начала рассуждать о Бродском.
— У него есть гениальное: «Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы…» — смахивает на мужской шовинизм, не находишь?
— Нахожу, — простонала я с умным видом.
Яворская начала двигать во мне пальцами, речь ее стала прерывистой, а дыхание сбилось:
— Но хитрость в том, что далее он специально ритмически выделяет повтор слова «тут»: «И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут, но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут — тут конец перспективы». Чувствуешь? Механический ритм коитуса. Тут, тут, тут, тут? — пальцы Марго скользили во мне, и я, путаясь в кружевах ее мыслей, сходила с ума от хриплого голоса и ускоряющегося темпа. Я мечтала стать для нее дивной дивой в бесконечной перспективе.
***
Лето набирало обороты, зло поджаривало солнцем и выматывало духотой, да еще и внутри меня полыхал огонь пагубной страсти. Написав новую главу, я приезжала в издательство, каждый раз надеясь, что Яворская предложит поехать к ней. Всё зависело от ее настроения. Переступая порог кабинета, я никогда не знала, чем закончится наша встреча. Бывало так, что она сухо комментировала правки, обсуждала план следующей главы и прощалась без улыбки. Но все же чаще прерывалась на полуслове и небрежно произносила: «Поработаем в другой обстановке, ты ведь не против?»
В «Шушу» я теперь заглядывала редко, а когда появлялась там, то пила больше обычного и читала стихи, удивляя подруг. Но еще больше они поразились, когда на сообщение о том, что Бортников расстался с Бабищей, я отреагировала рассеянным кивком. «Что ты молчишь?! — с изумлением спросила Зайцева. — Ты слышала, что я только что сказала? Он перешел работать в другую фирму, Бабища удалила его из своих подписчиков и уже тусуется с другим мужиком».
— Они на лыжах в Куршевеле сейчас, — добавила Федотова. — А Никитос твой все посты с ней стер и кота теперь фоткает.
В ответ я лишь пожала плечами. Мне и вправду было всё равно. Я думала о том, что хочу к Марго, но у меня не закончена глава. У меня даже позлорадствовать не получалось, настолько моя голова была занята ею.
«Ты на себя непохожа, — констатировала Зайцева, — ты что, под кайфом?»
Лучше бы я была под кайфом.
***
Еще через месяц «неотношений» я решила провести эксперимент и пропала. Неделю грызла ногти и ждала, что она объявится сама. Но Яворская не подавала признаков жизни. Видимо, ей было глубоко поебать на мое отсутствие.
А может, художница вернулась, и Яворская простила ее? На всякий случай я мониторила ее бывшую в интернете. Но Поли-и-на по-прежнему постила Юляшины стихи вперемешку с пространными размышлениями о политике. Как и положено творческим личностям, она носила разлетающиеся длинные платья и диковинные бусы и обладала благородным орлиным профилем и лебединой шеей. Ради таких женщин без сожаления уходят от мужей, а иногда режут вены. Разумеется, бесталанная заурядная чика, не отличающая Моне от Мане, сильно проигрывала на фоне этой пахнущей духами и туманами тетки.
Время шло, стрелки нарезали его на циферблате, как продавец ветчину в супермаркете, а от Яворской по-прежнему не было ни слова. Я скучала, злилась на нее за то, что она прекрасно обходится без меня, и уже готова была сломаться и примчаться в издательство. И вдруг она написала: «Ну, как идет процесс?»
Я напечатала: «Плохо. У меня творческий кризис. Вдохновения нет». Мне хотелось, чтобы она ответила мне что-то ласковое, а лучше просто пригласила в гости. Но она лишь прислала издевательский веселый смайл.
В ответ я отправила этой бездушной суке милейшую гифку с котенком, мяукающим «Fuck you». Через минут пятнадцать от Марго пришло сообщение: «Если есть желание, можешь приехать. Я дома». Было ли у меня желание?
Окрыленная, я примчалась к ней тотчас же. Но она вела себя холодно, говорила колкости и язвила больше обычного. Словно ее что-то раздражало во мне или я ее чем-то обидела. Мы выпили джина с тоником и молча занялись любовью, а потом она спросила: «И где тебя носило больше недели?» Не сдержавшись, я ехидно ответила: «Много работы. А что? Переживала?» «Вот еще», — хмыкнула она и ладонью надавила на мою макушку. — «Ладно. Займи рот чем-то полезным».
А еще через несколько дней к нашему столику в «Шуше» подвалил Бортников. Уныло поздоровался и без разрешения уселся на свободный стул возле меня. Зайцева многозначительно посмотрела на Федосееву и с нажимом сказала:
— Пойдем в туалет?
— Пойдем, — неохотно согласилась Федосеева, и они удалились.
— Как дела? — спросил Никита после небольшой паузы.
— Нормально, — я подавила зевок.
Удивительно. Еще полгода назад я мечтала увидеть его униженным и несчастным, а сейчас не испытывала ничего, кроме желания, чтобы он побыстрее съебался.
— А у тебя? — вопрос я задала чисто из вежливости.
— Я расстался с Олей, — Бортников мрачно уставился на меня. — Слышала?
— Да, — ответила я. — Сочувствую.
Тут я, конечно, покривила душой.
— Да брось. Ты рада, я уверен, — Никита беззлобно усмехнулся. Так, словно великодушно позволял мне не скрывать злорадства. Или чисто из мазохизма хотел, чтобы я сделала ему больно.
— Мне пофиг, — я улыбнулась. — Честно. Уже пофиг.
— Сабин, — он сощурился. — Я понимаю, что причинил тебе боль. И наверное, это невозможно простить, но…
— Невозможно, нет, — я помотала головой, — ты все правильно говоришь.
— Подожди, подожди, дай мне сказать, — он схватил меня за руку. — Я много думал и сравнивал. Понимаешь, мы с Ольгой люди разных поколений, говорим на разных языках. Между нами пропасть. Мы не совпадаем. А у нас с тобой…
Никита что-то еще говорил про то, как мы понимаем друг друга с полуслова, как ему со мной всегда было легко и свободно. О том, какая я веселая и добрая, и как он скучал…
Я слушала его вполуха, машинально кивала и думала о несовпадениях и выборе и еще о том, что она все же по мне скучала тогда.
— Ты простишь меня? — большие карие глаза выжидательно уставились на меня. Он был похож на беспризорного пса, которого хозяйка выгнала на улицу.
— Нет, конечно, — я улыбнулась и выдернула руку. — Но спасибо, что спросил. Мне приятно.
Когда он ушел, я позвонила Яворской и сказала: «Я разговаривала с Никитой. Кажется, я знаю, как закончить роман».
— Вообще-то я занята, — ответила она, и в голосе ее прозвенел металл.
— Всего три минуты… Короче, Николай приходит к Арине и на коленях просит прощения. Говорит, что она смысл его жизни…
— Быстрее, — сухо произнесла Яворская.
— А Арина говорит ему, чтобы он шел на хуй. Потому что ей нравится женщина… Да, ей кажется, что она влюблена в потрясающую женщину. Хотя той это нафиг не нужно…
— Сложно назвать эту концовку удачной, — после небольшой паузы процедила Яворская.
— Я тоже так думаю, — я прижала телефон к уху и, зажмурившись, спросила: — Ты сейчас улыбаешься или хмуришься?
— Я курю, — сказала она. — И думаю о том, чтобы выпить водки.
— Это приглашение? — я встала со стула и направилась к выходу, помахав рукой сидящим за барной стойкой Зайцевой и Федосеевой. Они проводили меня недоумевающими взглядами.
— Вряд ли, — ответила она. — Но купи томатного сока, сделаю тебе «Кровавую Мэри». Не могу смотреть, как ты кривляешься, словно целка.
— Звучит воодушевляюще, — сказала я. — Надеюсь, тебя это сравнение заводит.
— Надейся.
Теперь я точно слышала, что она ухмыляется.